— Мы так еще в ересь впадем, сеньоры, — мрачно заметил Алехандро. — Друг другу исповедуются только еретики.

Грешно сказать, но признание Диего пробудило в нем новый всплеск раздражения, за которым он и сам признал бы ревность, пусть даже из слов Диего следовало, что они с Адрианом не были любовниками. Адриан рассказывал ему о себе, а тот винил себя, что не слушал, и был уверен, что мог бы что-то сделать. И — мог бы, даже если дон Луис в этом сомневался. Алехандро не мог ничего. И ведь просил же уехать, как чувствовал!..

"Господи, — подумал он, — дай мне спастись, а его я сам вытащу". Святотатственная молитва, не иначе — то, что творил Адриан, было точно противно законам божеским и человеческим — но в этот миг Алехандро об этом и не подумал и о божьей помощи просил только для себя, принося этот совершенно безумный обет только следуя боли в сердце. Пусть любит кого хочет, все равно это грех, не для себя молю. Пусть только получится спастись, пусть минет нас эта чаша… Диего-то не страшно, его защитят, и дону Луису — тоже, он за себя не отвечает…  Нет, теперь он и сам не понимал, щитом они были для него или угрозой. Дон Бальтасар спрашивал про них…

— Гордыня это самое безопасное, — серьезно сказал он. — И лучше всего смотрится при покаянии. Алчность нам не не к лицу, чревоугодие тоже, сладострастие слишком опасно, для зависти мы подходим сами. Что там еще осталось?..

— Уныние? — дон Луис чуть улыбнулся, глядя на кузена. — Или гнев?

— Бросьте, ну, как вы себе это видите? Каюсь, Господи! — Алехандро драматически стукнул себя кулаком в грудь. — Я унывал! Я утратил веру… во что, кстати? Ну, пусть будет светлое будущее моей страны! Я жаловался друзьям… а они, мерзавцы, только смеялись! И я гневался! Так?