Барнье в это мгновение чем-то напоминал сфинкса. Это не была каменная непроницаемость оскорбленного или озлобленного человека; глаза хирурга жили на неподвижном лице, в их выражении читалась задумчивость и сдержанная грусть или что-то на нее похожее.
Он не знал и знать не мог, что натворил его друг. В том, что касалось лично Барнье, Доминик мог натворить дел. Этот пистолет врач сам вложил ему в руки и показал, как нажать на курок.
И не мог сейчас не задуматься - об этом говорил Шере? Не об этом?..
Мысль заняла доли секунды. Хирург не хотел об этом думать. Единожды сделав выбор, он предпочитал не жалеть, даже ошибившись. Некоторые вещи, по его мнению, стоили ошибок.

- Никто? - переспросил он и вернул пустую бутылку в сумку, не желая оставлять здесь следов. И вынул вторую, так же замотанную в тряпку. - Хорошо, что я запасливый...

Такие разговоры невозможно было вести на трезвую голову. Не нужно. Нельзя. Нужно дать себе и другому шанс потом прикрыться спасительным "я был пьян и нес всякую чушь".

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Барнье в чем-то согласился с другом, в чем-то нет, но подумал при этом, что Доминик удивительно здорово делает выводы из рассказанных ему историй.
"Я всегда хочу все знать..." Ах, как это прозвучало. И как трудно, как невозможно идти навстречу этому желанию.
Хирург улыбнулся и негромко сказал:

- И дорога во тьме, и даже луна
не бела.
И черным по белому - только слова,
не дела.
Дать мерой неверия мерить мечту?
Никому!
Пиши до конца и позволь, я прочту?
Я пойму...

Интонации северянина наводили на мысль, что это была песня, но вряд ли что-то подобное пели в парижских подворотнях. Он знал автора, и воспользовался же в итоге этим предложением, когда убедился, что этот риск не будет стоить головы и многих лет труда, чего было бы жальче, по крайней мере лично ему.

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Барнье опустил глаза. Если бы он умел краснеть, он бы покраснел  - может быть. Но только легкая тень румянца тронула побледневшие от холода скулы.
Слышать такое было приятно, но это озадачивало, и немного пугало. Когда думаешь о ком-то слишком хорошо, легко разочароваться, а хирург не хотел, чтобы Доминик в нем разочаровывался.
Барнье приложился к бутылке на пару долгих глотков и вернул вино другу. Теплое и сладкое - то, что нужно на таком холоде, а когда вино кончится, они уйдут.

- Будь осторожен, маски прирастают, - поддразнил он Доминика. - Если долго-долго как следует притворяться таким, можно случайно им стать... И даже не заметить. И вообще, почему ты решил, что я кем-то тебя считаю?  Ты... Ты сам не знаешь, какой ты. - Хирург отвел взгляд и снова стал смотреть на город. - Даже не нужно ничего выдумывать на твой счет, чтобы...

Случайно или нет, он не договорил. То ли погрузившись в свои мысли, то ли не находя слов, то ли как раз находя - и не рискуя произнести.

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Барнье не шевелился и молчал некоторое время, думая о том, как честен с ним Доминик, рассказывая о масках, и как скрытен, получается, он сам, раз не говорит о том же.

- Это страшная сказка, - хирург знал, конечно. - Но он бы все равно ее убил. Ему нужен был только повод. Может, для себя. Чтобы не считать себя окончательным мерзавцем. Только очень хорошие люди умеют думать о себе по-настоящему плохо, - он усмехнулся. - Это называется "совесть". А у настоящих негодяев она, наверное, чистая и незамаранная. Потому что они ею не пользуются...

Здравый смысл подсказывал Шере, что бутылку давно пора вернуть Реми и обратно не брать, но она была такой теплой! Да и вино в ней, судя по вкусу, наполовину состояло из сахара, и как тут было не отпить еще глоточек?

- Много ты негодяев встречал, - засмеялся он. - Знаешь,  мне жаль тебя разочаровывать, но ничем они от других не отличаются, точно так же знают, что грех, что нет. Или точно так же не знают. Я вот, например, про многое не знаю даже. Но люди все одинаковые, они все тебе объяснят, почему они что сделали, а если это дурно, то это потому что они иначе никак не могли. Хотя...

Он поднес бутылку к губам.

- Я знал одного такого человека, да. У него точно не было совести. Никакой, ни чистой, ни замаранной. Он просто любил убивать. Женщин. То есть он знал, наверное, что это дурно, но он об этом не думал, только о своей шкуре, чтоб не поймали.

Лицо Охотника встало перед ним, как  вживую, здоровый румянец, широкая добродушная улыбка, и Шере стиснул на миг зубы, борясь с застлавшей глаза темной пеленой и изо всех сил сжимая заледеневшие вдруг пальцы, чтобы не выронить бутылку.

- Так что, может, ты и прав, - голос его звучал на удивление обыденно, он сам ничего особенного не слышал. - Ведь других он тоже убил. Синяя борода.

Барнье накрыл ладонью пальцы Доминика на пузатом бутылочном боку.

- Всегда есть кто-то, кто творит зло.

Пустая философия, но совсем ничего не сказать он не мог. Про Охотника хирург не знал, а те обрывки, что все же донеслись до него, не вязались с конкретным человеком и этой, только что услышанной, историей.

- И кто-то, кто встает на пути... Каким бы ни было это зло, и каким бы ни был его творец. Об этом еще в сказках рассказывали, в детстве. Но чтобы поверить, узнать наверняка, как ты любишь, нужен опыт.

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Рука хирурга задержалась едва ли на мгновение - и соскользнула, конечно. Он не мог позволить себе большего, не хотел позволять. Это значило бы потерять то, что уже есть. Но интонации Доминика сказали ему больше, чем мог предположить секретарь, и если бы Шере знал, какой вывод сделал из этого Барнье, он бы, верно, взялся за голову.
Хирург не увидел безразличия, и это давало ему, далеко не новичку в таких делах, не надежду, но почти уверенность. Даже если списать все это на вино...
Не возникают такие вещи на пустом месте. И взгляд, и голос, и настойчивость, с которой Доминик пытался его о чем-то предупредить, не переступая некоего опасного порога, но снова и снова возвращаясь к этой теме.

- Да, - согласился Барнье, едва заметно улыбаясь. На Доминика он не смотрел, и кто мог бы сказать, что он слушает чужое дыхание.

- Все ошибаются. Но иногда лучше сделать и ошибиться, чем всю жизнь жалеть об упущенном.

После этого он все-таки перевел взгляд на друга:

- Тебе не слишком холодно? Хочешь пойти вниз?

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

- Чем трезвее будешь, тем холоднее будет становиться, - предупредил хирург, наскоро засовывая бутылку в сумку. О том, что Доминик еще не так пьян, как ему кажется, и в тепле алкоголь легко возьмет свое, Барнье умолчал.

- Пойдем потихоньку, и если что, будем ловить друг друга, - предложил он, протягивая руку Доминику.
Действительно, для чего еще нужны друзья. Делиться дурными привычками и вместе разгребать последствия. Например.

– Что лучше – замерзнуть или сломать себе шею? – засмеялся Шере. Если не делать резких движений… В последний момент спохватившись, он шагнул к парапету. Таращиться на облака и паруса, так и не увидев город… Площадь перед собором была пуста, но кто-то уже зажег фонарь над позорным столбом. – Ты как думаешь?

На миг его охватило мальчишеское желание усесться на парапет и поболтать ногами, и, как бы хорошо он ни знал, что не сделает этого, в глазах потемнело от страха. Сам страх не остановил бы его, но риск был бесполезный – и, он напомнил самому себе, он был пьян.

- Я против, - ухмыльнулся хирург, не уточняя. Он опустил протянутую было руку и подходить не стал. Они долго стояли бок о бок, и сейчас Доминик должен был ощутить контраст - даже сквозь играющее в крови вино. Захочет, подойдет сам.
Вместе с тем Барнье очень внимательно за ним следил. Высота дурманит не хуже вина. И спьяну может показаться не такой уж большой.

- А вот если бы у нас были санки, - поддразнил он друга. - Можно было бы съехать по лестнице. Мазь от ушибов у меня есть...

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Барнье не выдержал, тоже шагнул к парапету и встал рядом - от греха подальше, на пьяную голову всякое может случиться. И ветер, и скользко, и парапет, в общем, мог бы быть и повыше. Мало ли, захочет Доминик рассмотреть что-нибудь прямо под собором...

- От дурной головы есть, - негромко и таинственно сказал врач. - И даже не одна. Мазь. Кого мазать будем? На весь Париж у меня не хватит, даже и не думай!

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Хирургу снова пришлось поспешить следом. И даже обогнать Доминика.

- Прости, я пойду первым, - известил он, спустившись на ступеньку ниже. Этого было еще недостаточно, чтобы не смотреть на Шере сверху вниз, и он шагнул еще ниже, спиной вперед, не отводя взгляда от друга.

- Если ты надумаешь падать, я тебя поймаю. А вот если я...

Можно было не продолжать, их разница в росте была делом очевидным.

- Катиться будем до Сент-Оноре, как считаешь?

Шере, замешкавшийся на пути, чуть не отвел глаза. Краснеть он не умел никогда, а на таком холоде и самая записная скромница осталась бы белой как мел, что ей ни скажи – но задержался он не случайно, сделав те же самые выводы и только не произнеся их вслух. Так, верно, чувствовал бы себя уличный воришка, если бы его жертве вдруг вздумалось сделать ему подарок.

На лестнице было темно, и глаза Реми, оказавшиеся вдруг прямо напротив, казались темными провалами, и прочитать в них Шере ничего не мог. Он собирался словчить, а Реми – откуда он такой взялся, как до лет-то своих дожил?

– Давай сначала спустимся, – улыбнулся Шере. Улыбка вышла деланной, и не потому, что ему было сейчас неловко. Господи, а ведь правда, им ведь еще через пол-Парижа идти! Хоть бы лужи не замерзли, а если по дороге кто-то попадется?.. Они сошли с ума оба, не иначе, и что полезли сюда на ночь глядя, и что пили, и что задержались дотемна, но говорить об этом было нельзя – не потому, что он опасался задеть Реми, но просто сейчас лучше всего было молчать, а то ведь вырвется что-нибудь невзначай – да хотя бы слова благодарности за заботу. Не удержавшись, Шере коснулся кончиками пальцев шарфа у себя на шее.

- Мне кажется, ты совсем замерз, - озабоченно сказал врач. - Идем, только осторожно.

Он боролся с желанием снова сгрести невысокого секретаря под бок, но идти так по узкой лестнице было бы невозможно.

- Может, давай руку? - предложил Реми, найдя компромисс. Здесь их все еще никто не мог видеть, и это почти гарантировало - спускаться они будут неторопливо. Врач улыбался в темноте.

- Кстати, у меня свеча есть.

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.

Барнье согласился - задует. Но только потому, что для того, чтобы зажечь свечу, нужно было выпустить холодные пальцы Доминика. А тот мог спохватиться, передумать или решить, что вполне обойдется без помощи.
Может, и обошелся бы, но хирург не хотел проверять. У него самого ладони были куда теплее; а может, так только казалось.
Он шагнул еще на ступеньку ниже, а может, на две. Нельзя было тянуть Доминика на себя, тогда они бы точно упали, но легонько увлекать можно было, а в темноте так трудно точно рассчитать расстояние, когда один еще не спустился, а второй уже сделал шаг вперед. И вино не способствует расчетам...

- Ты боишься темноты? - вдруг прошептал  хирург, хотя предполагал, что знает ответ.

Подпись автора

Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.