Манеры Тито оказались настолько ужасны, что и донью Розу, и донью Асунсьон он поблагодарил за заботу с явной неуверенностью в голосе, чем вынудил дона Херонимо прочитать ему еще одну длинную нотацию, которую прервало только возвращение доньи Асунсьон, переодевавшейся для выхода, и если в домашнем платье она была обворожительна, то в кружевной мантилье, перекликавшейся с золотой сетью ее локонов, нарядном платье, подчеркивавшем зелень ее глаз, и в расшитых перчатках, привлекавших внимание к красоте ее рук, она была столь хороша, что Тито приходилось прилагать все усилия, чтобы не таращиться и тем более не трогать.

Удивительно ли, что, оставшись наедине с портным, он испустил глубокий вздох, который маэстро Мануэль понял совершенно правильно:

— Ах! Весь город завидует вашему батюшке, сеньор Эрнандес.

Если портной надеялся услышать признание, что сын дона Херонимо разделяет это чувство, он был жестоко разочарован. Но если добродетели Тито хватило, то здравого смысла ему недоставало, и следующие десять минут были заполнены перечнем достоинств доньи Асунсьон, от ангельской красоты до ангельского же великодушия. Красоты было больше, но ее ведь и описывать проще: глаза доньи Асунсьон можно было сравнить со свежей травой, с джунглями в лучах заката и с чилийскими изумрудами, в то время как доброта оставалась понятием весьма абстрактным.

— У меня есть именно то, что вам нужно! — задушевно поведал маэстро Мануэль своему собеседнику. — Тот самый оттенок!

Камзол, который он торжественно принес на вытянутых руках и с восхищением во взоре, был заказан с месяц назад одним пиратом, имевшим неосторожность погибнуть в поединке после последней подгонки — участь, которой он более чем заслуживал, не заплатив маэстро Мануэлю за его труды. Камзол остался в его распоряжении, но, ввиду того, что зажиточные обитатели Гаваны в большинстве своем избегали физических нагрузок и оттого никак не отличались стройностью, сбыть шелковый камзол бирюзового цвета с серебряной вышивкой было некому.

— Ну… — нерешительно пробормотал Тито, глядя во все глаза на таращившегося на него из зеркала нарядного идальго.

— Пуговицы, на пуговицы посмотрите! — заверил портной, тыча пальцем в рукав, по которому бежал длинный ряд поблескивавших зеленью бронзовых пуговиц. — И на каемочку!

Каемочка на штанах — почти до неприличия облегающих — была серой.

— Ну… — с чуть большей уверенностью повторил Тито.

— Пусть дамы посмотрят, — вскричал маэстро Мануэль. — Мария! Мария!

До появления доньи Асунсьон Тито собирался с духом, чтобы сказать портному, что такой наряд больше подошел бы истинному кабальеро из Испании, чем ему, метису с плантации. Молодость и простодушие не означают наивность, и юноша был отлично осведомлен, что любые утверждения торговца как правило вызваны его желанием что-то продать. Тем паче, когда речь идет о уже готовом платье — и когда портной закалывает его на тебе булавками.

Теперь, однако, он готов был взглянуть и с другой стороны: разумеется, готовое платье не будет сидеть идеально, но ушить проще чем расставить, и для кого-то же маэстро Мануэль его сшил?

Тито решил потому справиться о цене, и тут донья Асунсьон вложила ему в руки идеальное оружие.

— Боюсь, — вежливо сказал он, — я вынужден отказаться. Мне безразлично, что подумает обо мне в Гаване, но я вовсе не хочу показаться расточительным отцу. Сколько оно стоит?

Маэстро Мануэль едва ли не взвыл в голос, но лицо его сохранило то же учтивое выражение, только дернулся кадык.

— Для такого камзола, сеньор Эрнандес, чрезвычайно дешево! Взгляните же на покрой!.. и пуговицы!.. и вышивку, чистое серебро!..

Гимн, пропетый им собственному мастерству, мог бы посрамить "Песнь о моем Сиде", а описание бронзовых пуговиц с зелеными камушками не испортило бы и "Илиаду", однако все его красноречие оставило равнодушным бессердечного метиса, который поправил чуть морщивший рукав и спросил:

— Сколько, вы сказали?

— Манолито! — проворковала Мария, приходя на помощь опешившему супругу с отвагой истинно любящей жены. — Ты невежлив, назови же цену! Дон Антонио де идальго, не будет же он торговаться! Тем более при даме!

Юноша заметно переменился в лице и взглянул на донью Асунсьон в состоянии, близком к панике. Он поступил неправильно? Он выказал себя недостойным? Он подвел ее?

Приходится признать, что выказать себя недостойным дворянского звания Тито боялся куда меньше, чем недовольства доньи Асунсьон.

Тито только вздохнул, и донья Мария, развлекавшая его разговором, пока донья Асунсьон торговалась с ее мужем, бросила на него проницательный взгляд.

— Она узнает вас с самой лучшей стороны, сеньор Эрнандес, — тепло заверила она. — Просто будьте самим собой.

— Кем еще я могу быть?

Он был счастлив, когда отец признал его. Матушка тоже была счастлива — так счастлива, что по ее лицу текли слезы. Она неловко улыбалась и вытирала их узкими смуглыми ладонями, а они продолжали течь, и она объяснила, что это она так счастлива, так счастлива! Она сказала, что дон Херонимо заберет Тито в Гавану и введет его в свет, но он же умеет вести себя как настоящий идальго? Тито заверил ее, что умеет, но, едва он заикнулся о том, где будет жить она, она замахала руками — нет, она никуда не поедет! Ну, и что, что она раньше жила в Сантьяго — теперь она не хочет жить в городе. Ей нравится на плантации, и она останется здесь. А Тито будет иногда приезжать…

Никуда отец его забрал, а через некоторое время Муньос специально заехал на плантацию, чтобы рассказать Тито, что его отец женился снова. И он сказал, что поедет сам, и матушка уговорила его подождать… и еще подождать, и еще, пока он не решил просить руки доньи Инес и тогда она сказала, что он должен сперва посоветоваться с отцом.

Он вспомнил, что матушка ждет весточки, и твердо вознамерился ей написать — только надо понять, что — донья Мария не умела читать, а священник, прочитав его письмо, перескажет его потом всем…

Но в свет его выведут, и теперь, когда он это понял, он этого не хотел.

"Надо", — сказал матушкин голос в него в голове. И Тито спросил — и у матушки, которой здесь не было, и у доньи Асунсьон, которая была так добра:

— Почему? То есть… зачем это нужно?

"Принято", — подумал Тито, не в силах отвести глаза от доньи Асунсьон. Отчего-то он услышал в ее словах совсем иное — она этого хотела. Пока она не подарит сына дону Херонимо. Пока не подарит…

Разумеется, Тито отлично знал, откуда берутся дети.

Когда Муньос рассказал им о браке дона Херонимо, он оторопел. И с трудом не дал волю языку, не выплеснул наружу свое отчаяние, не стал спрашивать, зачем, у него же уже есть сын. Он был плохим сыном, отец хотел другого.

— Как любопытно, — сказала матушка. — Она, верно, очень хороша собой?

— Совершенно обворожительна, — Муньос ухмылялся, спокойствие доньи Марии его не обманывало. — И очень молода.

— Я рада, что вкус дона Херонимо остался безупречным.

— И знатного рода.

— И богата? — в голосе доньи Марии зазвучала легкая насмешка. Тито услышал в ней фальшь, но Муньос слишком плохо знал собеседницу и попался:

— Бедна как церковная мышь, увы. Но дон Херонимо богат, он может жениться и по любви.

— И лишить тебя всего, — сказала донья Мария, когда назойливый гость наконец убрался. — Почему, матерь божья? Почему? Ты сама мать…

Неожиданно она стукнула кулаком по висевшей на стене ее спальни фаянсовой тарелке, на которой была грубо изображена голубая Богоматерь с зеленоватым младенцем, и тонкая перегородка вздрогнула в ответ.

— Матушка, — попросил Тито, — не надо. Он мой отец, если он решил, что я… что я недостаточно хорош…

— Ха! — саркастически сказала донья Мария. — Где он ее нашел?

Ответа на этот вопрос никто не знал, и за прошедшие месяцы Тито успел почти смириться с тем, что отец не счел его достойным, но сейчас в его сердце вдруг шевельнулась досада. Другая досада.

Он не хотел, чтобы донЬя Асунсьон дарила мужу ребенка.

Нехорошо, разве отец не мог решать сам?

Но донья Асунсьон… такая красивая…

Об этом ни в коем случае нельзя было думать, Тито сам испугался этих мыслей, и, подавляя их, сказал:

— Я хотел бы черное платье.

Тито открыл рот — и закрыл его снова: слишком много он не понимал. Булавки, которые с таким отчаянием во взоре откалывал портной, поблескивали в лучах яркого утреннего солнца, и мысли юноши сделались такими же колючими, как эти булавки. Сперва донье Асунсьон понравилось это платье, портной хотел его продать, и его жена назвала его принцем. Но теперь, когда он попросил черное — а ведь донья Асунсьон сама сказала, что ему понадобится и другое — портной начал вытаскивать булавки… хотя мог бы снять мерки с камзола… или не мог?..

Юноша вспомнил вдруг, как донья Асунсьон предупреждала его, что бирюзовый камзол покажется отцу слишком дорогим. Он-то думал, что она торговалась, а на самом деле…

Она пыталась ему помочь, но так, чтобы этого не поняли другие! Чтобы никто не понял, что она объясняет ему, как себя вести, чтобы никто не ухмыльнулся у него за спиной: он же незаконнорожденный, вы же понимаете… еще и полукровка… и еще из тех, знаете ли…

Тито знал. Не от матери, та не говорила с ним о таком и пришла в ужас, когда он спросил, но от Луиса, который тоже был метисом, и не кастисо, как Тито, сыном метиски и испанца, а настоящим метисом. Луис первым рассказал ему про тех, кто родился в мужском теле, но не был мужчиной. Точнее, не совсем рассказал… точнее, он спросил, не такой ли Тито.

Тито был на два года младше, но он все равно кинулся в драку, и Луис побил его, но потом извинился. И Тито, сидя с мокрым листом на переносице, его простил… а через несколько дней нашел его и спросил, что он имел в виду. Уже после того, как матушка сказала, чтобы он не смел даже думать о таком. Луис извинился — и за то, что спросил, и за то, что даже подумал — и объяснил, что у индейцев так бывает: что у них есть такие женщины, которые не женщины, и мужчины с ними… ну, как с женщинами… и выглядят они как женщины, и ведут себя… но некоторые притворяются мужчинами — из-за испанцев. Потому что священники таких жгут. Был бы он, Луис, индейцем, он бы не стал спрашивать, и так бы понял, но теперь он точно знает, что Тито не такой, и мог бы раньше понять, но он все-таки метис, а не индеец. И пусть Тито бережется, некоторые испанцы и другие метисы могут ошибиться, так что пусть Тито лучше стрижется покороче, а как у него вырастет борода, пусть носит бороду.

Борода у Тито так толком и не выросла, но предупреждение он запомнил, и пару раз замечал, как его начинали спрашивать — не прямо, как Луис, а исподтишка, приглядываясь, и он научился отвечать — тоже не прямо, но так, чтобы делалось ясно: он не из таких. Мануэль дель Пинто, который выручил его из одного такого разговора,  рассказывал про все это иначе, передергиваясь от отвращения: он, хоть и не был индейцем, тоже точно знал, что Тито не такой. Но если и в Гаване такое будет… а донья Асунсьон его выручила, а значит, тоже так не думала. Для нее он был настоящим, как для индейца.

Он с трудом дотерпел до конца примерки и молчал, пока портной показывал им рисунки камзолов и штанов — только сказал, что предпочитает поменьше всяких украшений, это казалось безопасным. Но когда они вышли из лавки, взял донью Асунсьон под руку.

— Не будет ли нарушением приличий, сеньора, — вежливо спросил он, — если вы не сядете в носилки, а пойдете пешком? Это же всего пол-квартала, правда?

Носильщики еще не успели их заметить, но, если она не захочет, он их окликнет — она кричать не станет, настоящие дамы никогда не повышают голос. Правда, настоящие дамы и не говорят прямо тоже, но может, если их никто не слышит…

Тито слегка замешкался — шали, шелковой или другой, у него не было, носового платка также, а улица не отличалась чистотой — глянул сверху вниз на набожно опустившуюся на колени красавицу и невольно вздохнул, когда волна знакомого жара прокатилась по его телу, от пересохших губ до подогнувшихся коленей. Он узнал это чувство, конечно, не мог делать вид, что не узнает его, и, сам ужасаясь своей греховности, почти упал на колени рядом с доньей Асунсьон.

Она была его мачехой! Почти матерью, как он только мог такое думать? И пусть солнце играет сколько хочет, разбрасывая золотые блики по ее прическе, пусть светится сквозь кружево ее мантильи розово-матовой белизной склоненная шея, пусть воображение жадно дорисовывает сбегающий по ней нежный пушок… она была его мачехой! Сам Господь соединил ее с отцом!.. и даже если бы она была его любовницей!..

Так было думать еще хуже. Он совершенно испорчен, и неудивительно, что отец, чувствуя, должно быть, червоточину в его натуре, желает другого сына. От нее — значит…

У него было слишком живое воображение, и представившаяся ему картина была невыносима. Даже думать такое об отце грешно!

Он шептал молитву, не думая, что говорит, и не сводя со священника отчаянного взгляда, как если бы тот мог услышать его, обернуться, подойти, выслушать его… снять с его души этот грех. Он молился, а перед его глазами неотступно мерцала эта нежная белизна, полускрытая кружевом и отчеркнутая линией платья.

Он поднялся первым, протянул руку, чтобы помочь подняться ей — и тотчас же ее отдернул, когда это еще не случившееся прикосновение отдалось в его теле.

— И… извините, — он протянул руку снова. Она носила перчатки, разумеется, но почему-то он сразу ощутил жар ее кожи. — Извините, у нас считается, что это не к добру— встретить священника со святыми дарами. Может… нам не стоит туда ходить?

Она была так добра к нему — даже беспокоилась, что его утомил визит к портному — а он…

Безыскусная болтовня Сесилии дала Тито время и взять себя в руки, и отряхнуть колени, и вопрос доньи Асунсьон он встретил со шляпой на голове, и кое-каким благоразумием в сердце. Разумеется, спрашивать ее о своих или ее чувствах он не собирался, но несколько мгновений молчания позволили ему сообразить, что и о том, как завоевать сердце отца, заговаривать тоже не следовало. Дело было не в том, что это сердце принадлежало ей — было в этом что-то подлое. Сделать вид, что ты другой, чтобы твой отец полюбил этого другого…

— Я беспокоюсь, — соврал он, — что о доне Херонимо станут думать… Что из-за того, что я отказался от этого голубого камзола, в Гаване будут считать, что дон Херонимо… что у него плохо с деньгами.

В последний момент он спохватился и заменил непростительный грех скупости на обычную бедность, которая, пусть и также бросая тень на его отца, все же не могла считаться пороком. Трудно было не составить себе состояние в колониях, если ты начинал не с пустыми руками, занимал хоть какой-нибудь пост и был не последним болваном или святым. Не отличаясь ни переизбытком христианских добродетелей, ни чрезмерной глупостью несмотря на свою неподкупность в том, что касалось Муньоса, дон Херонимо за годы беспорочной службы приобрел на острове две плантации, одна из которых приносила немалый доход, а другая, не попавшая в руки столь же преданного его интересам управляющего, хотя бы не причиняла ущерба, и дон Херонимо обладал оттого — и по меркам метрополии, и по местным — весьма недурным состоянием. Но и самым большим состояниям может внезапно прийти конец…

— И кстати, — продолжил Тито, на которого вдруг снизошло озарение, — может… я подумал… У от-… у дона Херонимо есть еще одна плантация, выше по течению Чорреры, вы знаете. Не такая хорошая как Эстансия Роха, но… Мне хотелось бы съездить туда и посмотреть. О-… дон Херонимо говорил, что там плохо плодится скот… я бы посмотрел. Может… может, там будет выгоднее выращивать табак… или сахарный тростник.

Это была его  главная идея, которой он надеялся склонить сердце отца к своему браку с доньей Инес — Тито был почти уверен, что тамошний управляющий отца бессовестно его обкрадывает. Но говорить об этом прямо он поостерегся, да и в голову ему пришла еще одна мысль:

— Если бы вы могли поехать…

Осекшись, он отвел глаза. Ужасно! Что сказала бы донья Роза!

Словно привлеченная этим страшным призраком, некрасивая дама средних лет остановила свои носилки посреди улицы и принялась махать донье Асунсьон.

Люди обычно судят других по себе, и донья Лусия отнюдь не была исключением. Будь у ее покойного супруга незаконнорожденный сын, она пришла бы в ярость, а значит, донья Асунсьон должна была быть в ярости. Будь этот сын так же дивно хорош собой, она бы… она бы оказалась в сложном положении.

К счастью, это был не ее пасынок, и ничто, даже отсутствующий муж, не мешало ей получить двойное удовольствие, и плотское, и духовное. Плоть, изможденная трауром, насладилась бы, соблазнив красавчика, весь вид которого прямо-таки кричал о вулканическом темпераменте, а душа пела при одной мысли о ярости, которую испытает при этом донья Асунсьон, в кажущемся безразличии которой донья Лусия увидела попытку скрыть более сильные чувства.

Шпильки ее не сумели, однако, пробить броню испанки, и донья Лусия, пускай и несколько разочарованная, обратила все свое внимание на ее спутника, осыпав его градом вопросов и комплиментов.

Здесь, впрочем, ей также не повезло. Как многие очень молодые люди, пасынок дона Херонимо, несмотря на то, что был зачат в грехе, был много нравственнее своих родителей, и оттого холодноватая доброжелательность красавицы доньи Асунсьон влекла его куда больше, чем бьющая через край чувственность доньи Лусии. О, не будь здесь доньи Асунсьон, Тито проводил бы донью Лусию до дома, приложил бы все усилия, чтобы оказаться в ее постели, оставил бы ее с улыбкой и забыл бы, не пройдя и полудюжины шагов. Ему недоставало еще опыта, чтобы увидеть за добродетелью доньи Инес нежелание компрометировать себя связью с простолюдином, бастардом и к тому же метисом, а за ее недавним падением — перемену в своем статусе, но уступи она сразу, мысль о браке с ней ему бы и в голову не пришла.

И поэтому донья Лусия, лукаво попеняв ему за недостаточно быстрый поклон и приписав его чарам доньи Асунсьон, принуждена была выслушать откровенное признание, что пасынок дона Херонимо не может оказывать кому-либо большее внимание чем его избраннице, тем паче, когда та столь великодушна, прекрасна и добросердечна, что больше похожа на ангела, сошедшего на землю.

Совершенно наивным Тито не был, но все-таки смотрел краем глаза, оценила ли донья Асунсьон скромность, которую она ему так рекомендовала, и донья Лусия, заметив один из этих быстрых взглядов, довольно улыбнулась — все-таки ангелы мужчинам нужны меньше чем чертовки.

— О да, — подтвердила она, — добродетель доньи Асунсьон общеизвестна. Даже удивительно, как дону Херонимо удалось взять этот бастион!

Тем же вопросом задавалась добрая половина маменек с дочерьми на выданье, так и не сумевших добраться до состояния дона Херонимо.

Донья Лусия почувствовала бы себя отомщенной, знай она, что ее язвительность принесла плоды, и если, услышав о связи между успехом отца и его деньгами из ее уст, Тито справедливо отнес это замечание на счет дурного характера дамы, то пренебрежение, которым отозвалась о скупости донья Асунсьон, заслуживало куда большего внимания. Невозможно не быть скупым, будучи бедным — а Тито, увы, был нищ. И если до сей поры он, с обычной недальновидностью молодости, совершенно довольствовался золотой пылью, что, оседая на руках опытного или даже не очень опытного управляющего, позволяет ему покупать девицам ленты, в дамам — серебряные сережки и цепочки, то сегодня он впервые подумал, что ничего сколько-нибудь стоящего он своей мачехе подарить не может.

Оставалось завоевать весь мир и бросить его к ее ногам, и, пока донья Асунсьон не заговорила снова, ее спутник молчал, тщетно пытаясь представить себе, как воплотить в жизнь столь амбициозный план. Для начала следовало научиться фехтовать, но это было долго…

Нельзя было сказать, что Тито был совершенно беззащитен. Напротив даже, как незаконнорожденный и метис, он дрался и добился победы не в одном поединке, но все они решались либо кулаками, либо мачете — шпагой он не владел. А ведь дворянин — он же был теперь дворянином? — должен владеть шпагой…

— А? — переспросил он. Глаза его, остановившись было на лице доньи Асунсьон, смущенно сместились в сторону и, задержавшись на миг на оказавшейся вдруг совсем близко вывеске ювелирной лавки, вновь вернулись к молодой женщине. Ей бы так пошли изумруды!.. — Но…

"Богата, — сказал чарующий голос у него в голове, — и может быть полезна".

Нет, юноша не задумался сейчас, что щедрость одной женщины может оплатить подарок для другой. Эта мысль пришла ему в голову несколько позже.

— Донья Асунсьон! — Фернандо Годой, появившийся на пороге своей лавке, едва молодая пара приблизилась на расстояние возгласа, сгорал от любопытства так явно, что даже его рыжие волосы стояли дыбом. — И сеньор дон Антонио, какая честь! Прошу вас, добро пожаловать!

Улицы Гаваны широки и прямы, а ее закоулки и задние дворы извилисты, узки и, честно говоря, грязны, однако пара детских ног бежит куда быстрее, чем дама и ее кавалер, и ювелир, заботливо предупрежденный родственником, караулил у окна еще раньше, чем донья Асунсьон распрощалась с доньей Лусией.

— Дону Антонио, конечно, понадобится перстень с печаткой?

Тито был бы полнейшим глупцом, если бы не вспомнил тотчас предостережения доньи Асунсьон против лишних трат… но разве она не предлагала сама?

Но если он, вежливо, но твердо покачав головой в ответ на вопрос о печатке, все же послушно протянул руку за серебряной пряжкой, то причина была отнюдь не в этом соображении. На миг его пальцы коснулись ее руки, дрогнули — и он едва не уронил выбранное ею украшение.

— Ах! — вскрикнул ювелир, прижимая руку к груди примерно на уровне желудка, и юноше показалось, что устремленный на него взор маэстро Фернандо читает в самом его сердце, и следующие его слова только подтвердили этот вывод: — И, разве она не прекрасна?

— Необыкновенно, — согласился Тито, и только тогда по-настоящему разглядел удивительный цвет камня. И если подумал он при этом о епископской мантии, то виной тому было, конечно, новое напоминание, что донья Асунсьон — не просто мужняя жена, но также жена любящая, самая любящая во всей Гаване, и — как это только снова ускользнуло из его памяти? — жена его отца.

Поистине он был испорчен до мозга костей!

— Взгляните, взгляните получше! — Цепко ухватив его за локоть, ювелир потянул его к окну — необычно широкому, пусть и защищенному прочной решеткой. — На драгоценные камни надо смотреть при солнечном свете! Но вам, сеньор, больше по нраву изумруды, правда?

Вопрос этот был задан еле слышным заговорщицким шепотом, и Тито, невольно глянув на мачеху, подавил вздох.

— Я слишком беден для изумрудов, — так же тихо ответил он.

Серебро пряжки сияло в солнечных лучах, и фиолетовый камень, прижимаясь к потрепанной ткани дорожного плаща, окрашивал ее в имперский пурпур, но кто сейчас смотрел на украшения?

— Ага! — голос маэстро Фернандо звучал не громче чем шипение Змия в Эдеме, но едва ли менее искушающе. — Это изменится, сеньор, это изменится. Я готов… да, я готов предложить вам некоторый кредит…

Дон Херонимо был немолод, а его супруга до сих пор не осчастливила его даже намеком на продолжение рода, и внезапное усыновление внебрачного ребенка указывало, казалось, на отсутствие надежд обзавестись законным. Заплатит ли в итоге младший Эрнандес, его ли отец — в случае, если содержание, которое он выделит сыну, окажется слишком скудным — или его вдова, которой придется в итоге платить по счетам мужа, какая разница? Донья Асунсьон поняла бы сразу. Тито не понял ничего кроме главного.

— Тогда… Тогда покажите ей изумруды, — прошептал он.

Маэстро Фернандо сглотнул — и развернулся к подмастерью.

— Принеси изумрудный гарнитур, — велел он.

— Но…

— Ах, да! — никто не сказал бы по тону ювелира, что изумрудный гарнитур пока существовал по большей части в его воображении. — Простите, донья Асунсьон, серьги пожелала видеть супруга господина губернатора… Но подвеска! Есть же подвеска! Неси!

Подмастерье метнулся в мастерскую и вернулся с другим подносом, на котором мерцал весенней зеленью тонкой работы кулон с крупным камнем, оттененным рамкой из алмазов, оправленных в бледное золото. Работа была не закончена, и надеть кулон на цепочку еще было невозможно, но ювелира это не смутило:

— Как раз для вашей кожи, донья Асунсьон! Донья Мария слишком смугла… Вот, взгляните! Зеркало, болван! А вы приложите, приложите… вот сюда…

Он сунул юноше кулон и потыкал себя в грудь пониже ключиц, указывая, где, по его мнению, следовало приложить кулон к матово-бледной коже красавицы.

Воистину, маэстро Фернандо умел читать в человеческих душах не хуже черта — только торговал не ими.