Если бы Филипп де Гистель и впрямь повел себя, как образцовый герой рыцарского романа, он бы, несомненно, вызвал в Женевьеве чувство узнавания и даже своеобразного понимания, но, как бы она сама, возможно, удивилась, не вызвал бы одобрения.
Мадемуазель де Мильво сложно было назвать опытной женщиной, и все-таки невинной она не была. Ее не очень долгая, но регулярная связь с господином де Бове была вполне респектабельной и не давала ничего, кроме сожаления и любопытства, направленного отнюдь не на любовника. И хотя Женевьева не чувствовала себя несчастной, принуждения там, пусть и завуалированного, было больше, чем чего-нибудь еще.
Встреча с Филиппом де Гистелем разбудила стремление узнать что-то другое, ведь к нему как раз она что-то чувствовала, хотя и была слишком осторожна, чтобы совсем не стеснять себя ограничениями в чувстве, и горда, чтобы не отрицать его подозрений.
Все-таки ей было немного стыдно, с чем было легко справиться, благодаря обиде на отца, уже не в первый раз поступавшего с ней, как ему было удобно, и господина де Бове, связь с которым не принесла ровным счетом ничего, за что бы мадемуазель де Мильво могла быть благодарной. И еще, как ни странно, благодаря неопытности де Гистеля, которую Женевьева поняла сразу же, едва он только позволил себе чуть больше, чем поцелуй. Тем более что целовался в прошлый раз он тоже без большой ловкости.
Что будет потом, то есть назавтра, мадемуазель де Мильво ожидаемо не волновало. Они должны были расстаться с де Гистелем скоро и навсегда.
Так что она без всякой неловкости переместилась на колени к Филиппу и одарила его еще несколькими поцелуями, каждый из которых можно бы было разделить на десяток глубоких, жарких и долгих. Потом выпрямилась, чтобы отдышаться. Ей было так жарко, будто в комнате затопили камин. А Филипп... таких бешеных глаз она еще никогда не видела.
- Милый Филипп, - прошептала она, кладя указательный палец ему на губы и чуть хмурясь, давая тем понять, что сейчас надо ее слушать, а не протестовать. - Тише... иначе я рассержусь и выгоню вас. Закройте глаза и не подглядывайте, и тогда вы будете вознаграждены.

Как ни странно, Женевьева совсем не смущалась.
Теперь она была далеко от Дижона, с отцом и преданными слугами. Случись здесь скандал и огласка - они в городе, где их имя ничего никому не говорит. Отец может злиться, сколько угодно... Возможно, ей даже хотелось, чтобы он понял, как оплошал и как ошибся, чтобы он бесился и ругался - все равно он больше других заинтересован в том, чтобы сохранить тайну. И ей будет очень весело смотреть, как он боится, что она совершит ошибку... и да, тогда он окажется в ее власти. И наставить рогов господину де Бове тоже хотелось, что тут скрывать. Потому что все было не так, как ей рисовалось и как она надеялась. Сам бы господин де Бове удивился, с чего вызвал в любовнице столько чувства мести, ведь он не обманул ее ни в чем. Ну так ведь это он так думал.
Ну а что никогда нельзя рассчитывать на то, что тебе нечего терять, что не появится вдруг какого-то неожиданного обстоятельства, уничтожающего все, что заставляет чувствовать себя в безопасности и уверенно - этого мадемуазель де Мильво пока не знала.
И да, она была очень смелой девушкой. Но не так много было возможностей эту смелость проявить.

Отойдя на несколько шагов от Филиппа, Женевьева, конечно, уже не могла точно видеть, подсматривает он или нет. Но ведь и пусть подсматривает, главное - чтобы делал вид, что послушно сидит и ничего не видит.
Расшнуровав - пожалуй, этот звук был как раз громче, чем нужно, чтобы никто не понимал, что происходит - платье, она сняла его, потом рубашку. Все это красиво легло на пол, как полагается, но Женевьева все-таки подняла одежду и аккуратно положила ее на стул.
- Теперь можно, - оставшись без всего, тихо сообщила она. - Только глаза не сломайте.
Повернувшись несколько раз вокруг себя и поняв, что по ногам нещадно дует так, что кожа покрывается мурашками, Женевьева юркнула в постель, накрывшись прохладным же одеялом.
- Идите сюда, господин де Гистель... я вовсе не собираюсь испытывать ваше благородство.

Слова про честь прозвучали очень смешно. Пожалуй, Женевьева не удержалась бы от смеха, но ее саму собственная смелость и вообще все, что она тут устроила исключительно самостоятельно, привели в такое замешательство, что даже улыбнуться не получилось.
Но рассуждение де Гистеля, и этот его вопрошающий взгляд как нельзя лучше говорили, что он уже стряхнул туман того морока, в котором они оба пребывали. И Женевьева поняла, что очень не хочет, чтобы он ее о чем-нибудь спросил. О чем-то таком, на что ей совсем не будет хотеться отвечать. Она, конечно, знала, что может опять обидеться и, как тогда на берегу, отругать его за вопрос, который нельзя задавать ни за что. Но делать так теперь ей тоже не хотелось.
Да у нее и самой было столько вопросов. Как у любого, чей опыт стал в некотором смысле в два раза больше. Но вот на них Филипп де Гистель ответить точно не мог.
- Да, вам лучше уйти, - тихо сказала она, неожиданно натягивая простыню до подбородка.

"Вы что, правда вот так и уйдете?" - Женевьева наблюдала за сборами Филиппа с таким недоумением, будто сама не просила его оставить ее одну. Вообще-то она не знала, чего ей хочется больше.
Она очень хотела спать, опасалась прозорливости мадам Тома или раннего пробуждения любопытных соседей и очень боялась вопросов, которые рано или поздно должны были прийти в голову де Гистелю. А потом должна была прийти и решимость их задать.
Но в то же время Женевьева и очень не хотела отпускать его. Свидание казалось каким-то завершившимся слишком быстро и не на том месте, как оборванным.
Вот о чем она точно не знала, так это на сколько было рассчитано зелье господином де Мильво. По задумке отца де Гистель должен был крепко проспать если не до полудня, то значительно дольше настоящего времени, вот только он не слишком-то баловал свою дочь и помощницу подробностями.
- Завтра? Почему завтра? - Женевьева как будто даже обиделась, но потом спохватилась, - вы хотите сказать, что сегодня... уже сегодня?
Она знала кое-что, неведомое пока Филиппу. Вернувшись в гостиницу, тот увидит, что все изменилось. Может, он будет так расстроен, что забудет обо всем? А может, и вся его поездка отменится! И он... нет, Филипп похож скорее на того, кто придет искать к ней утешения. Или нет? Женевьева села на постели и скинула с себя простыню. Пусть взгляд напоследок соблазнит его.
- Приходите. Я обещаю впустить вас, если только мадам Тома не будет сторожить под окнами.

Отредактировано Катарина (2022-05-18 11:52:32)

Завершение их ночи получилось "правильным" в том смысле, что было похоже на романное. Филипп, поцеловав ее и пообещав прийти назавтра, продемонстрировав сожаление и ожидание новой встречи, ловко вылез в окно и растворился в его темном прямоугольнике. Получилось очень красиво, как увидела Женевьева, хотя вылезшая вдруг под финал "правильная красота" была несколько запоздавшей и значила гораздо меньше всего, что уже успело случиться. Ступая босиком по ледяному полу, Женевьева прокралась к окну, чтобы закрыть ставни и наконец запереть их, и не удержалась, чтобы не выглянуть наружу. Было пусто, темно и тихо. Женевьеве показалось, что она слышит удаляющиеся шаги Филиппа. Вряд ли, ведь он должен был уже свернуть на другую улицу, но ей было приятно думать, что так и есть. И она даже послала вслед им воздушный поцелуй, а потом еще один. А потом посмотрела прямо и увидела оторопелое лицо в доме через улицу. Скорее ей показалось, что оно удивленное, потому что человек был довольно далеко и что там можно было разглядеть? И все-таки она могла поклясться, что белая физиономия, на лоб которой глупо падает кончик колпака, таращится на ее голую шею. Женевьева высунула язык и захлопнула, наконец, ставни.
В комнате мгновенно стало темно. Она втянула носом воздух - пахло теплой постелью, в которой только что было двое, пирогами и вином. Последнее неудивительно, потому что оба бокала стояли тут же на скамье под окном. В животе заурчало - молодой организм требовал подкрепления.
Женевьева взяла вино и пирог, потом, подумав, еще один, забралась со всем богатством под одеяло и принялась задумчиво жевать, запивая остывшим вином.
Она никак не могла понять, что чувствует к Филиппу. Она была уверена, что не так много в этом мире чувств. Есть любовь, а еще, видимо, нелюбовь. И еще презрение. И что-то еще плохое. Плохих, по ее уверенности, было больше, чем хороших, в том смысле, что они были разнообразнее.
Но вот в Филиппа она совершенно точно не была влюблена. И все-таки не не любила его. И еще ей хотелось, чтобы он пришел на завтра. И чтобы не ехал ни в какой Неаполь, который находится так далеко, что, может, его и нет на самом деле. И чтобы она никуда не ехала. И тогда бы Филипп пришел послезавтра. Возможно, он бы что-то захотел спросить, но она бы не позволила ему. Она бы слушала только, что он говорит о себе, а в остальное время они бы вообще не разговаривали.
И тогда бы можно было понять, что она испытывает к Филиппу и как это можно назвать. И еще бы поняла что-то, о чем некоторое время назад начала догадываться - почему ей все время кажется, что в чем-то очень важном ее надули.

Оба пирога быстро закончились, и Женевьева поняла, что хочет еще один. Но идти обратно к окну, где стояла корзинка, было лень, надо было брать ее целиком сразу. Пришлось просто вытереть руки об одеяло и юркнуть под него, накрывшись так, чтобы ледяной нос оказался под ним. От подушки пахло ее духами и еще терпко-молодым мужским запахом. Улыбнувшись, Женевьева свернулась клубочком и прошептала молитву, после которой заснула крепким сном, каким спят те, кто полностью здоров и чья совесть совершенно чиста.

Отредактировано Катарина (2022-05-31 00:53:43)

Людгер засыпал долго. Новое место и посапывающий рядом Мильво не благоприятствовали тому, чтобы быстро провалиться в сон. К тому же Людгер все-таки беспокоился о де Гистеле. И хотя он ни в чем не подозревал своего соседа - с чего бы вдруг? - и поверил безоговорочно всем его россказням о расфуфыренном Филиппе, направившемся на какую-то, видимо, очень важную встречу, жизненный опыт справедливо подсказывал торговцу, что многообещающие встречи для молодого человека, лишенного всякого жизненного опыта, в незнакомом городе гораздо чаще оказываются ловушкой.
Но даже если так, то что он мог сделать? Не бросаться же посреди ночи на поиски? Раньше утра все равно не получится.
Сказав себе, что происшествие закончится в худшем случае грабежом и парой пустяковых царапин, что воспитывает лучше любых предостережений, и напомнив себе, что Филипп ему никто, а только отпрыск де Гистелей, сбежавший из дома и навязавший ему свое общество, Людгер успокоился. А легкое покачивание перед глазами - обычное для неопытных мореплавателей, долго плывших и недавно сошедших на берег - довершило дело, и Людгер ван Хаутем заснул тем же спокойным сном, что и когда-то в одинокой келье.
Расставание со сном было воистину менее приятным. Ему приснилось, что он упал в яму, полную сырых листьев, и что не может вздохнуть. Дернувшись, Людгер постарался проснуться и успел понять, что сон был не совсем уж сном, перед тем, как отправиться уже в забытье.
Можно потому сказать, что его ночь, не считая краткого неприятного пробуждения, была спокойной.

А вот о Жаке и Жане нельзя было сказать того же.
Жак и Жан были близнецами, совершенно не похожими внешне. Первый был повыше и потолще, а второй - похудее и пониже. Первый - голубоглазый блондин с волосами соломой, а второй - голубоглазый брюнет с кудрями. Рождены они были толстухой Мод, фермершей из Лионских окрестностей, от одного Лионского ткача, Гаспара Красного, заночевавшего однажды на ферме, где Мод, властная и крикливая дама, из-за болезни мужа уже давно заправляла единовластно. Умер муж Мод через полгода после рождения близнецов и считался их отцом. Мод досталась арендованная ферма, с которой она хорошо знала, что делать, так что смерть мужа, кажется, не слишком заметила.
Дамой она была решительной, не побоялась приехать в Лион и отыскать отца своих сыновей, создав тому некоторые неудобства, благодаря которым он был согласен иногда раскошеливаться. Громогласная Мод умела производить впечатление.
Вдобавок к решительности Мод обладала и своеобразной богобоязненностью. Молилась она несколько раз в день, прося у Господа и Девы Марии устроить как-нибудь так, чтобы папаша ее сыновей сделал их своими наследниками. Молилась она в той же манере, в которой разговаривала с работниками, соседями, вздумавшими нарушать межевание, и мэтром Гаспаром. Как бы там ни было, а желание ее начало исполняться. Сначала умерла теща почтенного ткача, потом его жена, потом неведомая хворь забрала его сына. Вздумавший тягаться с молитвами Мод мэтр Гаспар женился было во второй раз на молодой совсем женщине, но та умерла через пять лет, так и не одарив его ни одним ребенком. Бедняга Гаспар, погоревав, принял - как он был уверен, сам - решение взять к себе двух оболтусов, которые были, что ни говори, его плоть и кровь, и сделать их наследниками своего дела. Отослав денег, он велел им прибыть в Лион, купить себе одежду получше и заночевать в гостинице. Через день мэтр Гаспар желал их представить своей матери - крепкой и властной старушке, которая одна могла во всем мире воспротивиться желаниям Гаспара.
Прибыв в Лион, Жан и Жак повели себя так, как только и могли два деревенских парня. Они купили себе по шелковой рубашке, по бархатному платью, а остаток денег спустили на лучшее вино, мясную грудинку, седло барашка и кусок хорошей телятины. Им казалось, что они всю жизнь были так богаты. Беда была в том, что желудки их такому обману не поддались и на обилие мяса отреагировали стремлением избавиться от сложной и редкой пищи поскорее, из-за чего беднягам не удавалось поспать. В тишине гостиницы нет-нет да раздавался топот, словно маленький пони вздумал погарцевать по галерее, идущей мимо комнат - это Жан и Жак по очереди бегали во двор к выгребной яме.
После очередной "ходки" бедняга Жан, едва взобравшись на галерею и не имея сил добрести до своей комнаты, сел на пол, просунув ноги между балясинами, прямо напротив двери комнаты, где чутко прислушивался ко всему происходящему господин де Мильво. Жан прислонился лбом к перекладине ограждения и начал вздыхать с таким тяжелым чувством, что мог бы разжалобить, пожалуй, мать мэтра Гаспара.

Отредактировано Людгер ван Хаутем (2022-08-11 09:37:34)

Подпись автора

Есть годы, которые задают вопросы, и годы, которые на них отвечают.

Жан находился в том бессильном состоянии, когда человек по-настоящему лишен всяких злых чувств. Он был слабым, беспомощным и растерянным, как младенец. Услышав за спиной шепот, он решил, что грезит, вероятно, задремав, и ему явился какой-то дух. А может, и ангел, пришедший за его несчастной душой. Вопрос для ангела оказался каким-то совсем неуместным, да и для духа не очень подходил. Кое-как развернувшись, Жан уставился мутным взглядом в сумрак. От резкого движения из живота раздался булькающий звук, и Жан смачно рыгнул, отчего противно сдавило в горле, а в носу защипало. "Приветствие" живота отдавало привкусом грудинки, и бедняга Жан уже не в первый раз за ночь подумал, что ничто не вызывает сейчас у него такого отвращения, как воспоминание о мясе. И почему они с братом не могли приналечь именно на вино, как все нормальные молодые люди, впервые оказавшиеся в городе без родительского попечения? Даже рассказать кому стыдно.
Впрочем, как несложно догадаться, позже рассказывать Жан и Жак будут совершенно не так, как все было.

- Не могу идти, - честно ответил Жан после долгого времени, в течение которого тупо пялился в темноту, стараясь понять, кто за ней стоит. - Совсем не могу.
Ответ получился хорошим. Хоть бесплотному духу или человеку его давай, хоть и настоящему ангелу.

Подпись автора

Есть годы, которые задают вопросы, и годы, которые на них отвечают.

- То есть как это проваливай? - Жан аж глазами часто-часто заморгал, чего в темноте, правда, было не увидеть. - Разве я у тебя в комнате? А здесь каждый сидеть может!
Ему аж обидно стало. Когда он был здоров, то не обижался, а злился, мог и полезть с кулаками на кого угодно, иногда не рассчитав своих сил, из-за чего бывал и бит. Но теперь Жан едва сидел и прямо чувствовал, что любое движение может привести к нежелательным последствиям, что ограждало от лишнего рвения почище любого внушения.
Разозлиться по-настоящему он теперь тоже не мог, но задетым себя посчитал, и сказал то, чего не выдавал уже с далекого детства.
- Я вот сейчас брата позову. Он у меня еще выше и сильнее меня будет!
Брат Жак, впрочем, теперь был хоть и недалеко, но в непонятном состоянии. Когда Жан его в последний раз видел, тот вряд ли мог доказаться свою силу. Но сказанного-то ведь не воротишь! И Жан решил подкрепить слова так, чтобы у невидимого собеседника сомнений не осталось:
- Эй, Жак! Иди-ка сюда! - тонюсенько прокричал он, срываясь на неожиданный хрип, а потом бас, как будто голос его начал ломаться вот только теперь.
Ответом была тишина, в которую вдруг вклинились идущие с низа, где у очага спали постояльцы победнее, ругательства.

Подпись автора

Есть годы, которые задают вопросы, и годы, которые на них отвечают.

В том состоянии, в котором находился Жан, людям безразлично чужое раздражение. Вот и грубые ругательства ночующих у очага, которых он разбудил, не произвели на Жана никакого впечатления. Он даже не слишком стремился на них отвечать - только махнул в сторону двери, за которой исчез неизвестный недовольный. Жест, который в темноте было, конечно, не разглядеть. К счастью, никто не разозлился настолько, чтобы двинуться на галерею препираться с нарушителями тишины, и Жан смог вновь прислониться лбом к перилам и впасть в меланхоличное забытье, болтая в воздухе ногами.
Явление Пьера было, конечно, некстати. Кое-как вывалившись из полузабытья в полубодрствование, Жан просипел:
- Сижу... брата вот жду...
Сказал и понял, что Жак ведь и впрямь давно не появлялся. Сколько он тут уже сидит один, стукаясь лбом в перекладину? Что там могло случиться? Может, упал бедняга? Жан представил, как появляется пред светлые очи отца и объясняет, что один он потому что брат провалился... Да ладно отец, а что с матерью-то будет?
Будто в ответ на его тревожные мысли, внизу заскрипела дверь.
- А вот и он, надеюсь. А ты чего не спишь? Тоже местная еда спать не дает?

Отредактировано Людгер ван Хаутем (2022-08-23 18:19:11)

Подпись автора

Есть годы, которые задают вопросы, и годы, которые на них отвечают.

Скрипнувшая дверь и впрямь впустила Жака. Жан узнал брата по походке, хотя двигался тот совсем не так, как обычно, и как будто стал худее, даже дрожал. И поднимался по лестнице медленно, хватаясь за перила и почти повиснув на них. А потом, держась за их продолжение, двинулся по галерее. И шел так, будто были они не в гостинице, а плыли на корабле, который изрядно качало. Во всяком случае, Жану так казалось, хотя на корабле он ни разу не был и увидел его вблизи вот только вчера, считай. Они с Жаком ходили в порт посмотреть из любопытства.
Жак тоже узнал его и так обрадовался, будто считал погибшим. И от счастья даже опустился на колени и тоже прижался виском к деревянной балясине.
- Вот ведь, - слабо прохрипел он и выругался последними словами, на которые неизвестно как вообще нашел силы.
И тут дверь позади Жана вновь заскрипела и выпустила недавнего собеседника и его брата. Тот и впрямь был как будто раздутым. Жан даже хотел сказать что-то сочувственное "брату по несчастью", но тут в его сторону так пахнуло от ящика, что живот и горло сдавило спазмами - пришлось напрячься, а то с содержимым желудка и душа могла отлететь. Жан отпрянул и замахал рукой, мол идите уже оба, куда шли. И подумалось вдруг очень неуместно, что смерть, наверное, вот так и выглядит - как темная фигура с раздутым животом, а в руках смердящий ящик.

Подпись автора

Есть годы, которые задают вопросы, и годы, которые на них отвечают.