1550 г.

Своего пациента Франсиско Диас узнал сразу, едва переступив порог скромного жилища дона Родриго Сервантеса. Малыш, расслабленно висевший на руках у черноволосой красавицы, бросившейся им с доном Родриго навстречу:

– Дядюшка, вы привели доктора?

Мартина-цыганка. Про нее в Алькале болтали разное: что она ведьма и умеет предсказывать судьбу, что ночует в таборе, когда цыгане приезжают в город, что пляшет на улицах ради заработка, потому что дома у Сервантесов есть нечего, и что однажды ее позвали танцевать перед самим королем, когда тот был проездом в Алькале. Что из этого правда, а что – враки, Франсиско не знал. Но, как и многие, оборачивался вслед Мартине, когда воскресным утром она шла с матерью и теткой в церковь, небрежно набросив мантилью. Черные, как южная ночь, локоны, черные глаза, жемчужные зубы, блеснувшие в озорной улыбке, смуглая рука, придерживающая юбки, носок изящной туфельки, показавшийся из-под этих юбок. Мартина пошла статью и лицом не в Сервантесов и даже не в Мендоса, но в свою цыганскую бабку, Марию Кабрера. «Дикарка, цыганка, бесстыдница! – шипели ей в спину горожанки, одергивая зазевавшихся мужей: – А ты куда уставился, старый черт?! Гляди, шею свернешь!» А Мартина шла себе дальше, не поворачивая головы. Знала, что красива и беззастенчиво этим пользовалась.

– «Доктор» – это слишком громко сказано, донья Мартина, – Франсиско потупился, рассматривая свои забрызганные грязью башмаки. – Пока даже не бакалавр. Еще год учебы, экзамены…

Денег, чтобы пригласить именитого лекаря, да что там именитого, даже просто – имеющего какую-никакую практику, у цирюльника Сервантеса не нашлось бы. Франсиско тоже не обещали платы, как таковой. Обещали «Книгу о четырех болезнях». Юношей Сервантес пытался поступить в университет, но его – тугоухого с рождения – осмеял ректор, сказав, что даже если случится чудо, и он успешно окончит курс, то ни один больной не позовет к себе глухого лекаря. И теперь лишь пыльные фолианты на полках – дедово наследство – напоминали о несбывшейся мечте.

– Сколько лет вашему сыну, дон Родриго? – Франсиско обернулся к хозяину дома: тот почти не слышал, но превосходно читал по губам. Но цыганочка опередила своего дядю:

– Мигелю год, сеньор доктор.

– Ему недавно сравнялось три, вы вечно путаете, дочь моя, – донья Мария, вышедшая к гостю, кутаясь в накидку, похоже, была не в духе, и дон Родриго только махнул рукой, позволив сестре и племяннице самим объясняться с лекарем.

– А, и правда, матушка, это я запамятовала, – покорно кивнула цыганочка. – Время летит так быстро, мне казалось, прошло не больше года с тех пор, как Мигелито появился на свет.

Донья Мария хмыкнула. И Франсиско тоже, правда, мысленно: дамам свойственно жаловаться на память, когда речь заходит об их возрасте. Сорокалетняя донья Мария, вон, до сих пор говорила всем, что ей нет и двадцати пяти. Но не отличить годовалого малыша от трехлетнего?.. Странно все это. А еще более странным было то, что мать ребенка, донья Леонор, безучастно сидела на кровати в глубине комнаты, словно все происходящее нисколько ее не касалось. Правда, она была на сносях. Может, беременность протекала тяжело?

Франсиско шагнул вперед, принимая ребенка на руки. Мигелито был вялым и горячим – будто чугунок, снятый с огня. Маленький, слишком худой для трехлетнего. Недоедает? Или ему, и в самом деле, год?

– Так, что же случилось? – спросил он, укладывая малыша на лавку.

– Он кричал всю ночь, – донья Мария сердито поджала губы. – Точнее, визжал, как недорезанный поросенок. Я думала, у меня голова лопнет от этого визга. Дон Родриго, – она кивнула на брата, занявшего единственное кресло в комнате, – решил, что это колики. Мартина качала его до рассвета, но он затих, только когда выбился из сил.

– Матушка, – попыталась было вмешаться цыганочка, но умолкла под строгим взглядом матери.

– Не говорит? – спросил Франсиско, снимая рубашку с Мигеля.

– Только «мама», «дай», и еще несколько слов, – покачала головой Мартина. – Давайте, я помогу.

Франсиско присвистнул: ночной кошмар лекаря – неговорящий ребенок, не могущий даже показать, где у него болит. Мелькнула страшная мысль: абсцесс, заворот кишок? Он наблюдал подобное у десятилетнего мальчика, наевшегося зеленой айвы. Бедняга умирал в муках, и помочь было уже ничем нельзя. Но живот Мигеля был мягким, а у того мальчишки – жестким, как доска, и Франсиско шепотом вознес хвалу Деве Марии. Не абсцесс.

– Что ребенок ел накануне? – он продолжал расспрашивать Сервантесов, механически отмечая: кожа чистая, сыпи нет, горло не воспаленное, а вот на языке – белый налет, и аппетит вчера был плохой. Что же с вами такое, дон Мигель Сервантес?..

Малыш захныкал, потом заплакал, когда Франсиско попытался его перевернуть, и начинающий лекарь вздохнул. Его все больше удивляло безразличие четы Сервантес – словно, это и не их сын вовсе. Ни одна мать не сможет спокойно слушать плач своего ребенка, но донья Леонор даже не повернула головы, только крепче обняла испуганную дочь, забравшуюся к ней на кровать. Зато цыганочка переменилась в лице:

– Сделайте же что-нибудь, сеньор доктор!

– Я делаю, – поморщился Франсиско. – Чем говорить под руку, лучше покажите мне его горшок.

Его учителя сказали бы, что с этого надо было начинать – и были бы правы. Содержимое горшка Франсиско совершенно не понравилось. Но больные почки – у трехлетнего ребенка? Это же не старик, страдающий от подагры, лишнего веса и камней? Может, ему просто чудится, потому что он слишком долго изучал болезни почек?

– Скажите, Мигель недавно не простужался? Не бегал босиком? – спросил он у Мартины.

Донья Мария только фыркнула:

– Да мы все тут простывшие! Вы разве не чувствуете, какой холод в доме?

И тут Франсиско заметил то, чего не увидел раньше: давно прогоревший камин, в котором осталась одна зола. Донья Леонор, укрывшаяся сразу тремя одеялами. Дрожащая малышка Андреа, жмущаяся к матери. Теплая накидка доньи Марии. Посиневшие ногти Мартины.

Он-то, разгоряченный быстрой ходьбой по улице, не то, что не почувствовал холода, войдя в дом Сервантесов – он взмок, испугавшись, что не сумеет определить болезнь Мигеля и опозорится на весь университет. Но вот она причина – холод!

– Мигель… - Франсиско запнулся, не желая смущать дам латынью. – Мигель застудился.

Мартина закивала:

– Он плакал уже вчера утром, когда сидел на горшке. Я сразу хотела вам сказать.

- Я… – Франсиско снова оглядел бедно обставленную комнату, хотел было присесть на стул, но тот опасно покачнулся под ним. – Если позволите, я заберу ребенка.

– В больницу? – ахнула цыганочка. – Нет!

– Что вы, донья Мартина, как можно! К себе домой, – молодой лекарь залился краской смущения: в гневе Мартина-цыганка была еще прекраснее, чем обычно.

– Нет и нет! Я сама его выхожу! – девушка схватила малыша на руки, и Мигель, притихший было, снова заныл.

– Вы, скорее, его уморите, дочь моя, – нахмурилась донья Мария. – Забирайте, конечно, сеньор доктор.

– Вы бы меня не отдали, матушка! – вспыхнула цыганочка.

– У меня было шестьсот тысяч мараведи на ваше воспитание, – тон доньи Марии был таким ледяным, что от него в комнате, казалось, стало еще холоднее. – И у вас было имя вашего отца. Де Мендоса. А что есть у него?

Франсиско только глазами хлопал от изумления:

– Сеньоры, сеньоры! Право, я чувствую себя царем Соломоном, приказавшим разрубить младенца! Ребенку просто нужен уход, тепло… – он едва не хлопнул себя рукой по лбу: – Стойте! Я знаю, что делать. Я сейчас, я мигом. Укутайте его пока потеплее.

Он выскочил на улицу, остановив удивленного дона Родриго невнятным: «Потом-потом…» – а через час с четвертью у дома Сервантесов сгрузили воз дров. Еще через полчаса в камине в комнате и в очаге на кухне уже весело потрескивали поленья, и донья Леонор впервые за все утро заговорила с лекарем:

– Мы весьма вам признательны, дон Франсиско, но… наша семья не нуждается в милостыни, правда…

Вид у сеньоры де Сервантес был уставший, почти измученный, и Франсиско до боли прикусил губу. Они были знакомы давно, оба родились и выросли в Алькале. Он помнил, как она светилась от счастья на свадьбе. Дон Родриго казался ей сказочным принцем, и даже его глухота ее не смущала. Он всем тогда казался принцем – красивый, статный, в шелках и кружевах, прекрасный наездник. Вот только его замок был нарисован на песке, и его смыло первой же набежавшей волной. Золото обернулось медью, шелка и кружева – ветошью и заношенным до дыр тряпьем.

– Это не милостыня, донья Леонор, – Франсиско старался говорить бодро. – Это врачебное предписание. В медицинских рецептах не пишут «дрова для очага», но, поверьте, это именно то, что вам сейчас нужно. Вам всем – и Мигелю в первую очередь.

– Мы вернем вам долг, дон Франсиско, – донья Леонор слабо улыбнулась, погладив дочь по голове, и лекарь кивнул:

– Конечно.

На светские беседы времени не осталось, Франсиско, окрыленный, расхаживал по комнате и раздавал указания:

– Обтирайте ребенка прохладной водой (смотрите, не холодной!), пока жар не спадет. Поите часто, но понемногу. Даже через силу – это единственное, что его спасет. Я оставлю сушеные травы, залейте их кипятком и поите этим отваром, простой водой тоже можно. И молоком. Я загляну вечером посмотреть, как он.

Он заглянул, как и обещал. Принес кувшин молока, но Мигелю мало что досталось – больше ушло на кашу для его сестры. Или названой сестры? Из головы у Франсиско все не шла фраза доньи Марии, обращенная к дочери: «У вас было имя вашего отца. А что есть у него?» Но ведь Мигель тоже носил имя своего отца – Сервантес. Или не своего? Если… Если только предположить, что дон Родриго и донья Леонор покрыли грех племянницы, то все вставало на свои места: и равнодушие четы Сервантес к болезни «сына», и дурное настроение доньи Марии, и путаница с возрастом Мигеля, и страх Мартины…

Франсиско навестил своего маленького пациента и на другой день, и на третий, и на четвертый. Мигель шел на поправку: через два дня он стал спокойно спать, у него проснулся аппетит, а к концу недели малыш уже бурно протестовал и против травяных отваров, и против того, что его держат в постели.

– И вдруг Белика споткнулась в танце и упала у самого королевского трона… Ох, вы, разбойник, сударь! Зачем вы бросили подушку на пол? – Мартина подняла глаза на вошедшего в комнату лекаря: – Ну, что мне с ним делать? Его даже сказки уже не занимают.

– Наверное, признать здоровым, – Франсиско улыбнулся, переводя взгляд с девушки на малыша. – Пусть бежит играть, только наденьте на него шерстяные чулки и теплое платье.

Заметного сходства между кузенами не было, Мигель был ангелочком с золотистыми кудрями и светло-карими, ореховыми, глазами. Но кто знает, как переменится его внешность с возрастом?

– А что же стало с Беликой? – лукаво спросил Франсиско четверть часа спустя, когда пятилетняя Андреа увела брата на улицу.

– Король, как истинный рыцарь, помог ей подняться, поцеловал в лоб и сказал, что она прекрасное дитя, – пряча улыбку, ответила Мартина.

– И больше ничего?

– Он щедро заплатил ей за танцы и еще… дал один драгоценный подарок. Но какой – о том сказка умалчивает.

Франсиско тихонько рассмеялся, увлекая девушку на кухню. Сервантесы все еще ютились в одной спальне: берегли дрова, и в остальных комнатах дома стоял жуткий холод, на улице и то было теплее. А кухня еще не успела выстыть.

– Донья Мартина, если бы вы позволили мне стать вашим рыцарем… – промолвил лекарь, когда они остались наедине. – Еще год – и я стану бакалавром медицины, а там и доктором. Вы не будете бедствовать…

– Тссс… – цыганочка прижала смуглый палец к его губам. – Я выхожу замуж, дон Франсиско. За нотариуса. Вашего родственника, к слову. Все уже решено, – она грустно покачала головой. – Простите.

1580 г.

– Ребенок спит, – прошептал дон Франсиско, притворив дверь спальни.

Он уже не был тем юным щеглом, которого бросало в пот у постели больного. Давно обзавелся докторской степенью, солидной практикой и солидным же брюшком. Успел жениться и овдоветь, победить чуму в Бургосе – и потерять в этой битве любимую дочь.

Да и «ребенок» больше не был златокудрым ангелочком, слушавшим сказки про цыганку Белику. Ему было уже тридцать три года (или все же тридцать один?), волосы у него потемнели, ввалившиеся щеки были покрыты трехдневной щетиной. Алжирский плен… Грязные сплетни, о том, как жилось ему в этом плену… Ничего, главное – жив. А остальное – пройдет. А болезнь – и подавно пройдет.

– Вы знаете все лучше меня, – дон Франсиско мягко улыбнулся донье Леонор, ожидавшей его вердикта за дверью. – Поить – часто, пищу – самую легкую, поменьше соли, а лучше – совсем пресную, и никаких пряностей. Следите, чтобы он не мерз. Вот и все, вода и тепло – единственное лекарство в его случае.

Донья Леонор кивнула и ее увядшее лицо осветилось:

– Все ведь будет хорошо? Понимаете… Я не видела его десять лет, и… – она умоляюще сложила ладони. – Почему он у меня такой невезучий? Будто мало того, что рука искалечена, что натерпелся всяких ужасов у турок – он вернулся в самый разгар поветрия и почти сразу слег.

– Все будет хорошо, – заверил ее лекарь.

Они прошли в гостиную, поговорили еще немного о разных незначительных делах, и дон Франсиско, наконец, решился задать вопрос, не дававший ему покоя все эти пять лет, пока они с сеньорой де Сервантес ходили по судам и обивали пороги кабинетов, пытаясь вызволить «ребенка» из плена. Почтенная дама никак не могла определиться, в каком же году ее сын появился на свет – в 1547 или в 1549. И дон Родриго, и Андреа, а главное сам Мигель – точно так же путались. И выглядело это так, будто Сервантесы дружно сговорились врать о возрасте старшего сына, но то и дело забывали об этом уговоре.

– Пусть это не покажется вам оскорбительным, донья Леонор, – начал дон Франсиско, и хозяйка дома подняла на него испуганный взгляд. – Нет-нет, не волнуйтесь, но… – он запнулся, подбирая слова. – Я спрашиваю сейчас не из праздного любопытства, но как лекарь. Скажите, дон Мигель – правда, ваш сын?

На несколько секунд повисла тишина, и дон Франсиско вдруг снова почувствовал себя юным неучем, которому вот-вот укажут на дверь. А потом донья Леонор твердо ответила:

– Мой… А даже если бы и не так, то выстрадала я не меньше, чем страдала бы, рожая его. А потому с полным правом могу считать его своим.

Отредактировано Провидение (2022-05-29 20:44:15)