Голые стены оставляла позади опальная королева-мать. В ее опочивальне плотники споро разбирали кровать, а кабинет, молельня и прочие покои уже опустели. Первые сундуки начала сносить вниз еще на заре, ее спальня держалась до последнего, но к восьми утра Мария покинула ее, подошла к окну и стояла у него, не оборачиваясь, пока позади бегали туда-сюда нагруженные лакеи и служанки. О чем она думала? Надеялась ли еще, вопреки всему, что сын, учтиво попрощавшийся с ней накануне, может передумать? Вспоминала ли с горечью участь ближайшей своей подруги - и, быть может, ее мужа? Жалела ли о сделанном или о не сделанном? Кто знает! Глаза ее были сухи, на губах застыла вымученная улыбка, и, вздрогнув безотчетно, когда у нее за спиной что-то упало, она не обернулась, невольно выдав тем самым, сколь не хотелось ей видеть, как рассыпается на куски последний оплот ее привычной жизни.

Она была королевой. Рачительной хозяйкой и щедрой повелительницей. Королевой - и кто помнил две недели назад, что она была всего лишь регентшей? Кто помнил, что она давно уже должна была отдать бразды правления  слабовольному мальчишке, ничего не понимавшему в управлении страной?

Теперь она была бессильна, одинока и изгнана собственным сыном, и все, чем она могла ему отплатить, это сделать из своего унижения новое оружие, бросить ему в лицо безмолвный упрек - так ли сын обращается с матерью?

Ее люди, хорошо знавшие ее нрав, не докучали ей, оставаясь, однако, поблизости, и, когда она внезапно обернулась, переходя от мрачного созерцания к лихорадочной жажде деятельности, они были готовы.

- Когда же? - Мария обвела нетерпеливым взглядом лишенные драгоценных шпалер и картин стены, прямоугольные следы на паркетном полу, выдававшие, где прежде стояли сундуки, пустой камин и плотнее запахнула меховую пелерину. - Сколько уже можно возиться?

- Велите подавать завтрак, ваше величество? - осведомилась герцогиня д'Эльбеф, чрезвычайно практичная очень полная дама с орлиным носом и неприличной рыжей шевелюрой. - Пока суд да дело?..

- Подавайте, - вздохнула Мария, и минуту спустя перед ней появился уже накрытый скатертью столик, на котором, пока она садилась появились итальянский столовый прибор с вилкой, тарелки, салфетка, мгновенно наполненный бокал и источающая тончайший аромат супница. Королева-мать, печально вздохнув, сделала герцогине знак, и той немедленно поставили стул напротив.

Сесть герцогиня, однако, не успела - в дверях появилась молоденькая фрейлина.

- Ее величество! - пискнула она. - Идут сюда!

Предупреждение не запоздало - Мария, отложив вилку, поднялась с проворством, неожиданным для такой грузной женщины, и появление невестки встретила, стоя с меланхоличным видом в оконной нише.

— Ах, дочь моя! Как любезно с вашей стороны присоединиться ко мне за завтраком!

У столика стояли уже два кресла, и сервирован от также был на двоих.

Юная королева выглядела сегодня весьма мило, ее дамы, верно, наперебой уверяли ее, что она сегодня необыкновенно прекрасна. В свите королевы-матери о красоте ее невестки не упоминали, и Мария не находила в этом ничего удивительного - чего может быть привлекательного в свежей мордашке? По-настоящему красивые лица - те, что уже отмечены прошедшими годами, в которых читается некоторое понимание жизни, первые отметины мудрости. Не гладкие щечки, а чуть усталые глаза - с такой женщиной есть, о чем поговорить, а юную красотку мужчина желает лишь повернуть к себе спиной, чтобы поскорее задрать юбку. К счастью, Марию окружали мужчины, которые понимали толк в настоящих женщинах, а те, кто восхищался несравненной красотой Анны Австрийской, были ей безразличны - мужчин, которые видит лишь то, что лежит на поверхности, можно было только пожалеть, а к жалости Мария была не склонна.

- Садитесь, дорогая дочь, я угощу вас напоследок, - она уселась первой, расправляя пышные юбки. Ее повара уезжали с ней, конечно, и они были лучшими в Париже. Что толку было бы тратить деньги на хороших кулинаров для Людовика, когда Эруар, его врач, самые вкусные блюда ему запрещал? Да и что он понимал в настоящей кухне! - К сожалению, сегодня Паоло не на высоте… по понятным обстоятельствам… Паоло - это мой пекарь. Обычно его булочки прямо тают во рту.

Золотистая корочка хрустнула, открывая воздушный, еще теплый мякиш - Паоло был весьма огорчен, если бы мог услышать эту клевету на свое искусство.

Притворялись, лгали и лицемерили вокруг все - Мария рано выучила этот урок и не забывала никогда, а потому печаль в голосе невестки прозвучала для нее не более чем хорошо скрытым злорадством. Глупая курица! Мысль была привычной - Мария считала глупыми всех женщин младше сорока - но сегодня не принесла обычного легкого удовлетворения, и Мария мысленно повторила: "Глупая курица! Глупая!", но это не помогло.

Обидно было до слез. Людовика еще можно было понять - он был мужчина. Какой из него был мужчина - другой вопрос, но мужчине Мария готова была уступить победу. Пиррову победу, бедняжка Людовик, он еще пожалеет, когда на него обрушится вся тяжесть государственных дел и он поймет, что его псарь только поводок держать и умеет! Впрочем, разве он поймет? Он будет наслаждаться властью, задирать нос и подкручивать редкий ус, с наслаждением ежеминутно поправляя корону на голове, пока Люинь будет грабить казну - все, что ей удалось скопить после Генриха. Сюлли  будет рвать на себе последние волосы, он и ею был недоволен, но разве они поймут - и глупыш Людовик, и эта испанская курочка? Она будет заказывать драгоценности - ах, это прекрасное чувство!

Мария невольно покосилась на маркизу де Гершвиль, которой доверила шкатулку с самыми любимыми кольцами. Некоторые пропали: Леонора… ах, покойная Леонора, упокой Господь ее грешную душу, перед самым переворотом забрала их - отнести к ювелиру, чтобы он их увеличил. "И ты снова сможешь их напялить, - заявила она со своим неподражаемым выговором, - а не ждать осени"… Дура Леонора! Но молодой королеве ее драгоценности не достались, Люинь прибрал, конечно…

Мария вслед за невесткой обвела печальным взглядом опустевшие покои. Жалеешь, курица? Скоро пожалеешь еще больше, и уже по-настоящему!

- Я забрала лишь то, что мне дорого как память, - проворковала Мария. - Как о моей юности, так и о моем покойном муже. Все истинно драгоценное мы носим в душе…

Пусть помечтает, что в спальне для нее что-то осталось! Легчайшие пуховые одеяла, тончайшие летние простыни, нежнейшие зимние, мягкая шерсть и воздушный шелк… Пусть помечтает!

- …а мы, женщины, еще и в чреве. Надеюсь, Господь еще одарит вас этим чувством.

Выпустив эту парфянскую стрелу, Мария набожно перекрестилась и заработала ложкой, с удвоенным удовольствием поглощая наваристый бульон, еще одно восхитительное произведение кулинарного мастерства ее поваров - Джузеппе, кажется. Да, Джузеппе.

"Никогда!" - мысленно откликнулась Мария, с трудом удержавшись от какой-нибудь вопиющей непристойности - ни тарелкой в невестку не запустила, ни ложкой. Люинь был слишком хитер - если бы король хоть раз зашел к своей матери один, как сын, а не как король, разве сумел бы он устоять перед ее напором? Мария знала это так же хорошо, как "Отче наш" - Людовик всегда подчинялся ей!

- Непременно, - с жаром отозвалась она. - Не сможет христианнейший король быть столь непочтительным сыном, чтобы забыть свою мать в изгнании!

Всхлипнула она непритворно, так ей стало опять себя жалко. Оставить Париж, жить в глухой провинции, на жалкие гроши - ей, которая была королевой! Была королевой Франции, чтобы стать всего лишь вдовствующей королевой!

"Тебя это тоже ждет, моя милая!" - мстительно подумала она. Людовик всегда был и останется болезненным, детей у королевской четы нет и нет, и тогда придет очередь ее дорогого Гастона. А тот совсем иначе относится к матери.

Мария, однако, не была бы самой собой, если бы не уколола невестку снова:

- Вам следует отправиться в паломничество, - посоветовала она. Почему она в свое время не дала тот же совет Людовику! - Может, ваши молитвы… гм, - она отправила в рот еще одну ложку супа, - недостаточно… горячи? Впрочем, - тут же спохватилась она, - на все воля Господа. Я вот… ах, неважно! Вы совсем не кушаете, дочь моя! Вам надо больше кушать!

Пожалуй, признаваться, что многочисленные роды Марии не соотносились с числом или пылом ее молитв, не стоило.

Ее лекарь считает! Мария уже хотела колко ответить невестке, что советы ее лекаря пока что не помогли ей родить наследника, но, осененная внезапной мыслью, сжала губы.

А стоит ли ей раздавать советы этой неблагодарной курице?

Не то чтобы Мария с самого начала невзлюбила невестку. Конечно, сложно было бы не признать, что красота и свежесть юной королевы не вызвали у королевы-матери особого восторга, но ведь она готова была принять ее как родную, помочь советом и наставлением! Если бы только Анна вела себя иначе! Если бы…

Пожалуй, королева-мать даже себе не призналась бы, что первые ростки неприязни к испанке проросли в ее душе, когда та на ее глазах обратилась к своему духовнику - не то за каким-то советом, не то с вопросом. Когда Мария впервые увидела, как он смотрит на ее невестку, а она на него. Никто другой не заметил бы в этих взглядах ничего дурного, даже Леонора фыркнула, когда королева-мать рискнула заговорить с ней об этом, но Мария не сомневалась.

Епископ Люсонский, ей ли было не знать, был чрезвычайно приятным другом. Очень умным, очень понимающим… и она никак не могла лишить юную королеву его услуг.

Это изменилось потом, но Мария не забыла.

Разумеется, она выполняла свой долг - насколько могла. Говорила все, что подобало случаю, подарки дарила, поддерживала, снисходила…

Неблагодарная курица!

Пусть остается при своем невежде-враче, пусть никогда не затяжелеет и пусть трон достанется Гастону!

И тогда уже ее будут уверять, что спокойствие будет полезно ее здоровью, только не в Блуа, а в какой-нибудь обители. Нет, какова наглость! Советовать своей свекрови, рассказывать ей про характер ее сына!

- Вы бледны сегодня, - не удержалась она. - Надеюсь, это не какая-нибудь хворь! Я буду молиться за вас каждый день, дорогая дочь, и за вразумление моего дорогого сына, чтобы он приблизил меня к себе. Ах, мое сердце разрывается! Я сняла с него все заботы, а он!.. Если вы почувствуете, что вам нужен совет с ним, напишите мне, я буду счастлива подсказать вам, что делать.

Может, не стоило сперва изощряться в словесных уколах, а затем подбирать способ намекнуть невестке, что от ее свекрови может быть польза, но Мария редко думала больше чем на один шаг вперед.

Взгляд юной королевы не остался незамеченным, и черные глаза Марии полыхнули непритворной яростью. Подавить свои чувства она не смогла, но скрыть их - вполне, и в следующее мгновение слегка расплывшиеся, но все еще привлекательные черты ее лица исчезли за расшитым гладью платком, из-за которого почти сразу донесся выразительный всхлип.

- Ах, дочь моя! - столько боли прозвучало в ее голосе, что даже знавшие ее могли бы засомневаться в свидетельстве собственных глаз и решить, что вспышка в ее глазах была не более чем приступом отчаяния. - Вы так жаждете избавиться от меня? Когда я не желала и не делала вам ничего кроме добра? Когда именно благодаря мне вы сделались королевой Франции? Ах! Но нет, - во взгляде ее читалась сейчас истовая надежда, - это не неблагодарность, это какая-то ошибка. Чем же я так обидела вас, дорогая дочь, что вы так мечтаете о моем отъезде?

К этому мгновению Мария уже полностью вжилась в чувства благожелательной, но несправедливо отвергнутой свекрови, и в ее глазах стояли слезы. Будь тут покойная Леонора Галигаи, она не постеснялась бы напомнить "дражайшей подруге", что до самого последнего момента Анна Австрийская была королевой не в большей мере, чем ее муж был королем, и что всеобщее пренебрежение ими обоими доходило до оскорбительного, однако Леоноры здесь не было и некому кроме самой Анны было ни начать список нанесенных ей обид, ни продолжить его.