В пасхальную ночь не запирают двери, ожидая пророка Элиягу, поэтому Талита беспрепятственно вошла в отчий дом - благо ее семья, пользуясь правом, дарованным испанским изгннникам, жила в Старом Гетто, ворота котого не затворялись с закатом солнца. Вошла она как раз вовремя, чтобы услышать, как малыш Биньямин пищит:

- Чем сия ночь отличается от всех прочих ночей? - и прежде, чем он успел продолжить, отвечая на собственный вопрос, отликнулась с порога:

- Тем, что она горька...

Сидящие за праздничным столом испуганно повернули головы, и матушка, ахнув и едва не опрокинув стул, поднялась навстречу молодой женщине, вошедшей в комнату.

- Девочка моя, девочка моя...

- Возвращение блудной дочери, - скривил губы рыжий подросток с багровым синяком на скуле, но тут же взвыл и запустил руку под скатерть, растирая ушибленную лодыжку: - Отец, Биньямин пинается, ну, скажите ему-у!..

Дон Йегуда, седой патриарх, восседавший во главе стола, не проронил ни слова, не пожурил ни драчуна Биньямина, ни ябеду Юсефа и не поднял глаз от книжицы, которую сжимал в руке так крепко, словно пальцы у него свело судорогой.

- Сегодня праздник, хотя бы сегодня можно обойтись без склок? - всплеснула руками мать, суетясь вокруг Талиты, возившейся с завязками плаща. Пальцы у нее совсем одеревенели. Пасха в этом году была поздняя, а все равно по ночам до сих пор подмораживало.

Пока Талита омывала руки, на столе появилась еще одна тарелка, бокал и приборы, и матушка, не сдержавшись, на миг приобняла дочь, подав ей полотенце. Ей были рады, ее ждали, даже брюзга Юсеф, даже отец, так и не взглянувший на нее, она это знала, чувствовала всем сердцем. И не могла остаться. Даже задержаться не могла.

Прошел почти год, с тех пор, как испанский посланник, дон Диего де Мендоса, заметил ее, молодую вдову, на праздненствах в день святого Марка и не смог отвести от нее глаз, и три месяца - с тех пор, как она сдалась под натиском его ухаживаний, переехала жить к нему и более не переступала порог родного дома.

- Я ненадого, - Талита виновато посмотрела на мать. - Я... пришла просить о помощи.

Пламя свечи задрожало, когда отец вздохнул:

- Нагулялась? Вот и хорошо. Я увезу тебя. Послезавтра. Твой посланник тебя не найдет, даже если перевернет вверх дном всю Венецию. А сегодня - ешь, отдыхай и ни о чем не беспокойся.

- О чем вы, отец? Я и не думала уходить от дона Диего, - в голосе Талиты зазвучала обида. - Он мой жених, мы почти все уладили.

- Тогда зачем ты здесь? - Юсеф отодвинул тарелку, и она звякнула, задев бокал. - Иди к своему жениху-христианину! Твоя Пасха через два дня!

- Шшшш... - мать поднесла палец к губам. - Юсеф, тебе не стыдно?

- Не стыдно! - лицо у брата пошло красными пятнами. - Это ей должно быть стыдно. Наш дед не за тем покинул Испанию, чтобы она тут крутила шашни с христианином!

- Ты его не знаешь, - Талита прикусила губу. - Вы все его не знаете. Он...

- Он такой же как и прочие испанцы! Бабник, пьяница и обжора, у которого свиной жир по подбородку течет!

- Уж не испанцы ли разукрасили тебе физиономию? То-то ты так злишься!

- Юсеф, Талита, прекратите! - за столом зашумели, и Биньямин, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, залез рукой в плошку со сладким соусом и торопливо облизал пальцы.

- Тогда о какой помощи ты просишь? - спросил отец, когда спор, чуть не переросший в ссору, наконец, утих.

- На Диего сегодня напали, - Талита опустила голову. - Избили, столкнули в канал, он едва выплыл. Сломали ему ногу. Перелом нехороший...

Юсеф потер разбитую скулу:

- Меньше по борделям надо шляться...

- Он не...

- Почему ты пришла ко мне? - перебил Талиту отец. - Разве у сеньора посланника нет своих лекарей?

- Есть, но все, что они предлагают - это отнять ногу, - Талита покачала головой. - Говорят что-то об осколках кости. Боятся, будет гангрена.

- А что могу сделать я?

- Отец, - она впервые за трапезу осмелилась взглянуть ему в лицо. - Вы лучший хирург в Каннареджо. Нет, во всей Венеции! Вы его спасете.

Некоторое время дон Йегуда молчал, потом кивнул, отложив книжицу:

- Четвертый бокал - и идем.

- Отец! - Юсеф аж дернулся, уронив ложку.

- Сейчас он для меня в первую очередь пациент, а потом уже все остальное.

***

В покоях испанского посланника дон Йегуда пробыл долго - дольше, чем того требовал бы самый тщательный осмотр. Из-за двери спальни доносились обрывки разговора, но как Талита не вслушивалась, разобрать ничего не смогла. Мужчины скоро перешли на латынь, а потом - на древнееврейский. Наконец, дон Йегуда вышел, проследовал за дочерью и слугами в гостиную, присел на заботливо предложенный ему стул. И лишь тогда заговорил:

- Он извинялся, что оторвал меня от пасхальной трапезы. Говорил, вы тоже празднуете. Сегодня?

- Мы собирались, - Талита, сидевшая напротив, сложила руки на коленях. - Стол накрыт, но все кушанья остались нетронутыми... Вы понимаете...

- Понимаю, - отец кивнул. - И мать у него еврейка, и праздники, и посты дома всегда соблюдались... Почему ты раньше молчала?

- Это могло быть слишком опасно - для него... для нас всех.

Дон Йегуда снова кивнул и перевел беседу на темы, куда более волнующие его дочь:

- С его ногой все не так страшно. Перелом чистый, даже кость не сместилась, срастется быстро. Дело не в ноге, а в... впрочем, - он мотнул головой, - это не для женских ушей, и уж тем более отцу не подобает говорить о таких деликатных материях с родной дочерью. Талита, просто убеди его согласиться на операцию.

- Отец, вы меня пугаете, - Талита побледнела. - Что с доном Диего?

- Глупости! - отмахнулся дон Йегуда. - Ничего серьезного, если провести операцию немедля. Но твой дон Диего вбил себе в голову, что я из одной ненависти готов сделать его евнухом.

Талита залилась краской смущения, и дон Йегуда нахмурился:

- Я знал, что не стоило с тобой об этом говорить. Пойми одно, сейчас все можно поправить, и ни он, ни ты даже не заметите перемены. А если он будет бояться и тянуть время, я не могу обещать, что у вас когда-нибудь будут дети. Или что все не закончится той самой гангреной. Талита, поговори с ним. Я ведь тоже надеюсь однажды взять на руки внуков.

- Так вы... - пролепетала женщина. - Вы благословляете наш брак? Отец, я... я... - она упала на колени, не в силах больше вымолвить ни слова.

- Посмотрим... - проворчал дон Йегуда, опуская руку на голову дочери. - Он, все-таки, необрезанный. И, вообще, ты не о том думаешь. Ладно, ступай, ступай к нему...

***

Дон Диего, когда-то не побоявшийся остановить разъяренного быка голыми руками, в этот раз слишком долго набирался смелости и второй раз обратился к хирургу, только, когда стало совсем невмоготу. Лето было в самом разгаре, а посланник так и не поднялся с постели, хотя перелом удачно сросся. И дон Йегуда всласть поворчал о том, что бывает, когда не слушаются лекарей. Но операция прошла успешно. Говорили, что уже в августе дона Диего видели в гетто - опирающимся на трость, однако вполне здоровым, радостным, но отчего-то очень таинственным. Говорили еще, что в испанской синагоге в тот вечер было шумно и весело, а сыновья хирурга - Юсеф и Биньямин щеголяли новеньким платьем. Правда у Юсефа уши так и пылали - но, может, это тоже от радости?

А к осенним праздникам донье Талите привезли подарки из Гранады - богатые ткани, тончайшее белье, украшения, и на каждом свертке значилось: "Дорогой невестке и госпоже посланнице".

Отредактировано Провидение (2023-05-04 07:59:36)