В конце ноября жить в Париже не хочется. Холод и ранние сумерки. Дожди. Вонючая грязь, разъедающая даже ботфорты. А с некоторых пор все разговоры только и шли, что о войне. И Теодор, должно быть, слишком живописно вспоминал о своем родном городе, если мадам Пети решилась упомянуть при нем ставшее запретным имя.

Впрочем, причина была веская.

– Я же предупреждал, – сказал бретер, вставая. – Мадам де Вейро и ее приключения не входят в круг тем, которые я хочу обсуждать.

Мадам Пети молча шинковала морковь. Прекрасно понимая, без сомнения, что уйти из теплой кухни в свою комнату в такую погоду не захочет даже дурак.

– Хорошая взбучка, – Теодор сел снова, – не повредила еще ни одной женщине.

Нож мерно стучал по доске. Потрескивали поленья в огне. Булькала в котелке густая похлебка, переваривая брошенные в нее потроха

Кружка с теплым еще вином стыла на столе, распространяя по кухне аромат корицы и гвоздики. И Паспарту, мошенник, смотрел на нее, едва ли не облизываясь.

Задребезжала под новым порывом дождя оконная ставня.

– Некоторым женщинам надо, чтобы их били, – Теодор взял со стола принесенный с собой томик Ариосто. – Не тревожьтесь, мадам Пети. У вас слишком доброе сердце.

Он ушел к себе. Чтобы еще через четверть часа выругаться, вооружиться, закутаться в плащ и снять его снова. Затем надеть опять, нахлобучить шляпу и выйти.

Ливень, разумеется, за это время только усилился. И даже за те пять минут, которые заняла дорога, Теодор успел промокнуть. Что ничем не улучшило его расположение духа, и в оружейную лавку – располагавшуюся на углу почти напротив дома Эжени – он вошел с уверенностью, что именно сюда ему надо. И что купить здесь что-нибудь для поддержания разговора не составит труда.

Клинки у оружейника оказались дурные. И сплетником он не был – а может, Теодор просто не умел разговаривать людей. И вышел он через полчаса с пустыми руками и всеми своими сомнениями. И с горячим желанием убить оружейника, но это к делу не относилось.

В галантерейной лавке ему повезло больше. И владелица лавки, появившаяся, когда ее очаровательно краснеющая дочь в третий раз уколола его булавкой, примеряя ему шестой кружевной воротничок, охотно согласилась тоже рассказать о недавних происшествии. И ее история оказалась куда менее пугающей.

Да, на даму действительно напали. На настоящую даму – и тут последовали охи, ахи и прочие возгласы недоумения, куда катится мир. И все признаки указывали, что это был не муж, а любовник – а здесь галантерейщица не выразила никакого удивления. Но оружие он в ход не пустил – вся пролившаяся кровь вытекла из разбитого носика дамы. И ушла дама на своих ногах – никто ее на руках не носил. И цирюльника тоже никто не звал – он сам пришел и пялился во все глаза, как и прочие соседи, только и всего.

Непонятным, однако, осталось главное. И Теодор, покорно подставляя запястье под очередной кружевной манжет, все-таки спросил:

– Эта дама здесь живет? На вашей улице?

Галантерейщица внезапно улыбнулась:

– Нет, сударь. Это не мадам де Вейро – вы же про нее беспокоитесь, верно? Я же вас еще с весны помню. Я же бы вам еще тогда сказала манжеты купить. И воротничок – вот такие, как мы вам сейчас подобрали, а то и получше, потому как для такой дамы и выглядеть надо как следует. Чтобы уважение показать — вот как месье де Труссэ.

– Не имею несчастья его знать, – сквозь зубы сказал бретер. – Но за таких замуж не выходят.

— Почему это не выходят?! – возмутилась галантерейщица.

– По фамилии.

– Да при чем тут фамилия! Такой кавалер, такой красавчик! И не нищеброд, видели бы вы, какие он у меня кружева для сапог купил! И не торговался! Вот что вам нужно еще, сударь, кстати! Жюли, покажи! Ну, те, брабантские.

– Ваш Брабант, – не выдержал Теодор, – расположен никак не дальше Алансона. А в этих манжетах можно разве что по улице гулять. И то держа руки над головой, чтобы по мостовой не волочились!

– Что бы вы понимали в кружевах! – с омерзительным пониманием и даже какой-то снисходительностью в голосе отозвалась галантерейщица. – Это же красиво, сударь – самые красивые кружева! Это для красоты, а не для удобства. Вот сами увидите и еще придете ко мне. Шестьдесят пистолей за все, сударь, и только потому, что вы ко мне еще вернетесь.

Как это получилось, что он ей заплатил, Теодор не знал. И сверток, с которым вышел из лавки, чуть не выбросил в ближайшую канаву. Но пятьдесят шесть пистолей!

Дождь, словно проникшись ценностью покупки, почти перестал. Но бретер все равно поискал глазами кабак. Предсказуемо не нашел – квартал был слишком приличный. Снова посмотрел на дверь Эжени. На стоявшего перед ней человека.

Подождал. И, когда тот пошел прочь, поспешил следом.

        – Смывают кровью оскорбленье,
        И – как вам подтвердит любой! –
        Парижской грязью – вдохновенье,
        Вином – тоску, дождем – любовь.

Ищете прачку, дон Франсиско?

– Поразительное совпадение, – согласился бретер. Изо всех сил стараясь не злиться – и злясь оттого вдвойне. Какого черта он не ушел сразу? Лаварден бы и не заметил! А осведомляться, послала ли Эжени к черту и его, вдруг расхотелось. Потому, может, что ответ мог ему не понравиться. Может, Лаварден просто решил принести ей розы. Или спохватился, что забыл нацепить кружева.

Может, ей действительно были нужны воротничок и манжеты. Может, этого хватило бы. Может, дура-галантерейщица была права – ей подошел бы любой.

Левая рука отозвалась неожиданной судорогой. И он переложил дурацкий сверток в правую. А затем вдруг показал Лавардену:

– Хотел укрыться от дождя. Купил кружева. С вами не случалось?

Он обернулся невольно. И споткнулся, увидев посреди улицы какого-то молокососа. Мало того, что стоявшего прямо под окнами Эжени, но еще и таращившегося вверх.

Взгляд молокососа Теодору не понравился. Более чем не понравился, хотя стоило ли ждать иного? Кружева, в конце концов, так и остались в свертке. А без кружев и он, и Лаварден выглядели… да как они могли выглядеть? Как солдаты или как наемники. Как люди, которые платят кровью, не имея золота. Или не платят вообще.

Люди, не стоящие внимания.

И кто-то, может, должен был объяснить этому щеголю, что он ошибся. Что никогда не стоит оставлять без внимания человека со шпагой на боку. Особенно если эта шпага стоит больше, чем все его кружева, перстни и золотое шитье.

Улыбка бретера стала откровенно недоброй.

– Прошу прощения, – сказал он Лавардену. И мгновением позже уже повторял те же слова молокососу – почти тем же тоном. Но продолжил иначе: – Вам, кажется, не по вкусу мои кружева?

Завязать ссору, в конце концов, можно с кем угодно.

Щеголь порозовел. Совершенно по-мальчишески, хотя вблизи, несмотря на россыпь прыщей на щеке, он казался старше.

– Ни в коей мере, сударь. – Он был вежлив. Но не подобострастен. – К тому же… мне кажется, у вас нет кружев.

– Вы, верно, смеетесь, – Теодор поднял на указательном пальце обвязанный лентой сверток. – Я, по-вашему, похож на человека, у которого нет кружев? Вы считаете, что мои кружева хуже ваших?

– Скорее уж, лучше, – возразил молокосос. И с похвальной осторожностью отступил на шаг. Примирительно улыбнулся: – У вас они новые.

– Вы думаете, что у меня нет старых?

Это было все слишком очевидно. Как если бы он разучился работать чисто. Как если бы забыл, как выводить из себя, вынуждать перейти на крик, а потом – оскорбления. И, хотя увидеть лицо подошедшего к ним Лавардена Теодор не мог, он чувствовал на себе его взгляд. И угадывал в нем неодобрение.

– Я ничего не думаю, – сдержанно сказал молокосос. И не успел продолжить:

– Заметно, – перебил бретер. – Но это вас не извиняет. Или вас еще не научили, что глупость смертельна?

Молокосос побагровел так, что его прыщи стали незаметными. Но сдержался снова:

– Я это знаю, сударь. И глупость, и ум, и многое другое. А еще может не повезти.

– Может, – с отвращением согласился Теодор. – Но сегодня вам повезло.

Он развернулся на каблуке. Злясь – не на молокососа, на самого себя. И, не отойдя и на пару шагов, остановился перед Лаварденом:

– Вам тоже не нравятся мои кружева?

Сзади донесся торопливый стук дверного молотка. В ту самую дверь, несомненно.

Теодор не мог не рассмеяться. И если взгляд Лавардена снова пробудил в нем то же недоброе чувство, то длилось оно недолго. Ровно столько, сколько требуется, чтобы увидеть в другом свое отражение. И, ощутив жар в лице, заставить себя не отводить взгляд от собеседника.

Неужели все так очевидно?

Одно мгновение он ненавидел и молокососа, которого не убил, и Лавардена, и дуру-галантерейщицу, и ее дочь, и даже бродячую собаку, задравшую у стены ногу. За то, что все они знали.

Потом он рассмеялся снова.

        – Слов ваших, друг мой, подоплека
        Куда яснее, чем их тон:
        Вдвоем мы так пойдем далеко,
        Как нас бы не послал никто.

И к черту кружева!

Круто развернувшись, он запустил злополучным свертком в знакомое окно второго этажа. И, к изумлению своему, попал.

– ¡C-caray! – хохоча, подхватил Теодор. И бросился за ним.

Это было смешно. И хватило бы одного этого слова, чтобы подчеркнуть всю глупость происходящего. Глупость боли, заставившей его отшвырнуть сверток с кружевами, и злости, с которой он выбрал цель.

¡Caray! Так говорили в Барселоне, и там была жизнь. А это…

– Мы т-т-такие… о-о-отважные… рыцари! – он смеялся так, что слова было почти не различить. – Мы г-г-герои. Мы по-по-победили… Инквизицию! Если нам в спину к-к-кинут… – он схватился за локоть Лавардена, чтобы устоять на ногах, – яблоко! Или д-даже… яйцо!.. мы устоим! Т-т-тем более…

Он остановился, чтобы собраться с силами. Чтобы произнести самые главные слова твердо, глядя Лавардену в глаза. Но, набрав в грудь воздуха, он вспомнил опять его встревоженный взгляд, и снова сложился пополам.

– Т-т-тем более… что мы… мы просто… мы просто… п-проходили мимо!

Оторопелый взгляд случайного прохожего вызвал у него такой приступ хохота, что разобрать последнее слово смог бы только Лаварден.