Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.
(Матф 19:12)

Женщинам кажется, что такие мужчины принадлежат божеству и не имеют естественных страстей, свойственных прочим.
(М. Алеман "Гусман де Альфараче")

- Ай, ай, ай, Марика! Ай, сестрица! - хлопки, перестук каблуков, треск кастаньет, одобрительные выкрики, язвительные замечания: - Эй, Кало, ну, ты цыган или нет? Медведь бы и то изящнее сплясал!

- Э, да что с вас взять! Смотрите и учитесь, молодежь!

- Опа-опа-опа, как пошел! Ай, молодца! Ай, ноги-то сами все помнят, да, Муньос?

И над всем этим - чуть надрывное пение, будто певец смертельно ранен и вкладывает последние силы в крик о помощи, в молитву, в прощальный вздох:

- Ай, Марииика!.. - если закрыть глаза, то кажется, что поют где-то под сводами церкви.

Обычная пятничная суета: мальчики-хористы разучивают у алтаря танец ко дню Богородицы, а мужчины и юноши-миряне того сорта, что вечно околачиваются в притворах и нефах, будто у них нет других забот, едва сдерживаются, чтобы самим не пуститься в пляс.

- Муньос, покажи, как каплун пляшет!

- Чур меня! - Муньос, холеный красавец в ленточках и бантиках, мелко крестится. - Это ж надо без бубенчиков, а мои - при мне, - он звонко хлопает себя по бедрам и весело хохочет: - Во, звенят!

- Кыш отсюда, голуби! - сердито машет руками хормейстер, отец Грегорио. - Испортите мне еще моих ангелочков.

- Испортишь их, как же! - смеются "голуби". - Они сами кого хошь испортят.

Никто и не думает уходить - и снова, и снова отражается от стен и сводов хрипловатое: "Ай, Марииика!"

***

В ту пятницу привычный порядок вещей нарушала только экзаменовка новичков, проходившая в среднем нефе. Да и то - шла она как-то вяло. До обедни хормейстер успел прослушать троих, после - еще двоих. И всех забраковал. Двое оказались слишком взрослыми - год-другой и они начнут пускать петуха, нет смысла учить. У еще одного, при хорошем, сильном голосе, не обнаружилось ни слуха, ни чувства ритма. А последний бедняга так переволновался, что совершенно осип.

- Не годится, не годится, не годится, - тоном строгого судьи объявлял приговор отец Грегорио. - Похоже, в Севилье перевелись певчие. Ну, что - все на сегодня?

- Нет, вон ожидают, - молодой приходской викарий, отец Франсиско, указал на две темные фигуры, боязливо жавшиеся колонне: совсем маленького мальчика и сопровождавшего его взрослого.

Хормейстер прикрикнул на расшумевшихся "голубей" и поманил просителей:

- Прошу, дети мои.

Они приблизились. Платье, чулки и башмаки у обоих изрядно запылились, но даже так было видно, что оделись они как для праздника. Пуговицы на куртке мальчика тускло поблескивали в свете свечей. Куртка ему была заметно велика: из рукавов выглядывали лишь кончики пальцев. Наверное, отец расщедрился на обновку в честь экзамена, и шили с запасом, чтобы хватило не на один год. Бедность приучает к бережливости.

- Ты чего такой понурый? - спросил мальчика отец Грегорио. - Не хочешь в певчие?

Мальчишка кивнул было, потом замотал головой, совершенно растерявшись.

- Хочет, он хочет, - залебезил взрослый. - Стеснительный он у меня, ваша милость. И благонравный.

- Как зовут? Откуда родом?

Взрослый подтолкнул ребенка, и тот одними губами шепнул:

- Хосе... Из Херены...

- Хосе из Херены, - передразнил отец Грегорио. - А петь тоже шепотом будешь?

- Стеснительный он у меня, - умоляюще повторил взрослый. - Но как распоется - витражи в церкви звенят. Вот, ей-Богу, отцы мои.

- Херена - это же, где рудники? - спросил отец Франсиско, расположившийся тут же, на скамье, и с интересом поглядывающий на просителей - большого и маленького.

- Точно так, ваша милость, - взрослый показал широкие натруженные ладони с изуродованными артритом костяшками пальцев. - Тридцать лет отдал этим шахтам. А теперь все - спекся: и спина сорвана, и руки в сырую погоду так выкручивает, что кирку не удержать. У нас, почитай, полгорода, там трудится, а он, - мужчина опустил ручищу на плечо Хосе, и ребенок словно сгорбился под ее тяжестью, - он хлипкий. Не сможет он в шахте, даже когда подрастет. Но как поет! Как ангел небесный.

- Что ж, послушаем, - смилостивился отец Грегорио и снова шикнул на своих воспитанников и паству.

Хосе вынырнул из-под руки взрослого, шагнул вперед, выпрямился, вытянулся в струнку, сжав кулачки, и вдруг завел:

- Скажи мне, скажи, как ты любишь своего милёнка, когда лежишь на кровати...

Отец Франсиско побагровел, надул щеки и потянулся за платком, а "голуби" радостно заржали, услышав знакому мелодию чаконы. И только отец Грегорио остался невозмутим. Он дождался, пока мальчик окончит куплет, и махнул рукой:

- Ну, не ангел, не ангел, - однако блеск в его глазах выдавал, что он немного лукавит, словно покупатель на рынке, который нарочно ругает хороший товар, чтобы сбить цену. - Школы нет, сразу видно. Придется работать - долго, кропотливо, усердно. Но главное, тут есть над чем работать.

- Вы, значит, берете его, ваши милости? -  непонимающе заморгал взрослый.

- Мы нашли крупицу золота в этой руде, - ответил отец Франсиско, утирая слезы. И улыбнулся: - Берем. Но скажите, вы не могли выбрать для исполнения что-то, - он повел рукой в воздухе, - более возвышенное, более подходящее случаю?

- Это чего это? - окончательно смутился взрослый. - А, вы про песню, ваша милость? Так хорошая песня ведь, веселая.  Мой у заезжих актеров ее слышал и сразу выучил, - он снял заплечный мешок: - Тута его вещи, значит. Немного, но собрали, что могли: белье там, всякое разное...

- Погодите, - отец Франсиско вытянул руку, останавливая просителя. - Еще несколько вопросов, обычная формальность. Вы отец мальчика?

- Самый, что ни на есть, законный, - подтвердил тот. - Хосе у нас с женой младшенький, поскребыш.

- Иудеев, мавров, цыган в роду нет? - увидев на лице мужчины замешательство, отец Франсиско мотнул головой. - Будем считать, что нет. Мы не Севильский собор, и никто не потребует от вас бумаг. Мальчик здоров?

- Слава Богу... - пробормотал отец.

- И... - викарий очевидно засмущался. - У него там... все на месте?..

Но его поняли правильно:

- Евнух, - закивал проситель. - Совершенный, - и, понизив голос, доверительным тоном сообщил: - Все подчистую. Хирург клялся, что осечек не будет.

- Зачем? - отец Франсиско в страхе уставился на ребенка, с которым тем временем беседовал отец Грегорио. - Зачем вы изувечили сына? Ради денег? Мы не Севильский собор и не платим за голоса.

- Шшш! - хормейстер приложил палец к губам, вероятно, опасаясь, что отец с мальчиком могут и уйти, чтобы попытать счастья где-нибудь еще, например, в Севильском соборе.

- Что вы, ваши милости, - развел руками мужчина. - Какие деньги? Так лекарь велел. Я ж говорю, Хосе у нас хлипкий. Поскребыш.

- Ты, случаем, не эпилептик? - мигом насторожился отец Грегорио.

Хосе замотал головой.

- Лишая, дурных болезней у тебя нет?

- Ему семь лет, ваша милость, - обиделся его отец. - Какие такие болезни?

Викарий тяжко вздохнул:

- Мне не хотелось бы вдаваться в подробности и рассказывать вам какие страшные болезни бывают у детей, за которыми не смотрят должным образом.

Отец мальчика даже приоткрыл рот, сбитый с толку этой мудреной фразой, а потом начал яростно защищаться:

- Да, под приглядом он у нас всегда был! Пылинки с него сдували. Я ж говорю: хлипкий он просто, квелый. Ну так, ведь последний из дюжины, если всех считать: и живых, и померших. У бабы моей и сил-то никаких не осталось: двенадцать деток родить - не шутка!

- Ладно, - решил хормейстер. - Позже мальчика осмотрит лекарь. А пока... Хосе, - он наклонился к ребенку, - певчие у нас еще танцуют. Таков местный обычай. Вон, - отец Грегорио кивнул на своих воспитанников, кружившихся подле алтаря, взявшись за руки.

- У нас тоже танцуют, - впервые оживился мальчик. - Все прихожане. И падре.

- И ты умеешь?

- Немного, - Хосе пожал плечами. - Меня никто не учил.

- Сними куртку и походи тут, возле скамеек, - велел отец Грегорио. - Мне надо видеть, как ты двигаешься. Кало, - он окликнул старшего ученика. - Гитару, будьте добры.

Хосе как-то затравленно глянул на своего родителя, но принялся расстегивать пуговицы:

- Ай! - вытаскивая руку из рукава, он вдруг ойкнул и сморщился.

- Что там у тебя? - хормейстер поднялся со скамьи и потребовал: - Покажи.

- Это ничего, это пройдет, - запротестовал мальчик, но тут же сдался и позволил закатать рукав своей рубашки до локтя.

Кожа у Хосе была точно мраморная - в сетке вен и плоских розовых пятнах. Ледяная и влажная, как отсыревший камень. А на предплечье - красовался нарыв. Зрелый, готовый лопнуть.

Отец Франсиско сглотнул, борясь с тошнотой:

- И много у тебя таких?

- На животе еще, - Хосе скривился. - И пониже. Но там полопались уже. И на ноге тоже. Это после операции повылазило.

Отец Грегорио прикрыл глаза, опустил голову, избегая встречаться с кем-либо взглядом:

- Больно, наверное?

- Угу, - мальчик тоже понурился. - Но я терпеливый. Я даже после операции почти не плакал.

- Одевайся, Хосе, - вздохнул хормейстер. - И ступай пока к мальчикам. Мне нужно поговорить с твоим отцом.

Маленький евнух повиновался, и на несколько долгих секунд в нефе повисла тишина, нарушаемая лишь гитарными переборами и шорохом шагов.

- Я не ради денег, ваши милости, - вновь залебезил проситель, точно торговец, который знает, что товар у него порченый, но все еще не оставляет надежды сбыть его с рук. - Мне достаточно знать, что Хосе одет, обут, накормлен и растет добрым христианином, служит госпоже нашей, Богородице...

- Недели через две ваш сын присоединится к хору, - медленно произнес отец Грегорио, все так же, не поднимая глаз. - Не к нашему, к небесному. И вам более никогда не придется заботиться о его пропитании.

- Это чего это? - проситель опять заморгал. - Вы не берете его, что ли, ваши милости?..

- У него нарывы по всему телу, - отец Грегорио говорил тем же спокойным тоном, которым прежде отказывал претендентам в месте. - Это значит, что его кровь отравлена. Так часто бывает, если за операцию берутся сельские коновалы, привыкшие холостить жеребцов. Если Хосе и выживет, то полностью уже никогда не оправится.

- Вы обещали, ваши милости... - в голосе просителя послышалась не то мольба, не то угроза. - Вы сказали, что берете его.

- Может, будущей весной, - счел своим долгом вмешаться викарий. - Хосе к тому времени обязательно поправится, и...

- Будущей весной! - проситель вдруг начал кричать. - Будто у меня есть деньги кормить его еще год! Я еще хирургу долг не выплатил. Да у меня жена все здоровье угробила, пока детей на ноги поднимала. В беззубую старуху превратилась. Да я сам калекой сделался на шахтах его величества! Да у меня дети кусок хлеба друг у друга изо рта вырывают!

На лбу и на руках у него набухли жилы, и, казалось, он вот-вот бросится на почтенных отцов, но его гнев внезапно иссяк - как иссякает поток воды, прорвавший запруду, превращаясь в тоненький ручеек.

Он сгорбился, весь словно сдулся, подобрал с пола залатанный мешок и устало позвал:

- Идем, Хосе. Неча тут...

Мальчик покорно побрел за отцом, и когда их шаги стихли, хормейстер утер испарину со лба, брюзгливо скривив губы:

- Зачем они так уродуют своих детей? Это выше моего понимания.

- Простонародье, - пожал плечами викарий. - Темные люди. Я выйду подышу воздухом, отец Грегорио? Экзаменовка все равно окончена.

***

Хосе сидел на паперти, глядя в затянутое дымкой майское небо, и у его ног лежал все тот же мешок с пожитками. Отец Франсиско почему-то был уверен, что так оно и будет.

- Ты чего тут? - спросил он, присаживаясь рядом.

- Отец велел остаться.

- Наверное, пошел на рынок купить вам провизии в дорогу?

Мальчик хмыкнул и задрал голову повыше, пытаясь скрыть слезы:

- Он сказал, что сделал для меня все, что мог, и теперь я сам по себе... Можно... можно, я в церкви переночую, отец мой?

- Нельзя, - отец Франсиско тоже уставился в небо, - потому что по ночам еще холодно, и скамьи в церкви жесткие. Переночуешь у меня. И позавтракаешь утром тоже. И, вообще, отныне ты мой пансионер.

- Но... - робко начал Хосе.

- Я приходской викарий, мой долг заботиться о пастве, а ты, Хосе, - теперь ее часть. Нашего полку прибыло, - отец Франсиско усмехнулся: - Sunt eunuchi, qui facti sunt ab hominibus; et sunt eunuchi, qui seipsos castraverunt propter regnum caelorum. Qui potest capere, capiat.

- А? - не понял Хосе.

- Не важно, забудь.

"Ай, Марииика, - неслось из приоткрытых дверей церкви. - Сжалься над нами, Дева, сжалься над нами..."

Отредактировано Провидение (2024-02-16 06:42:24)