Вместо ответа Лиссак выбросил вперед шпагу и дагу и шагнул навстречу монаху, не столько надеясь покончить с ним одним ударом, сколько досадуя на самого себя за чрезмерное благородство: монах все-таки был простолюдином, и слишком хитрым, к тому же, чтобы поддаться на его уловку.

Шпаги соприкоснулись с негромким металлическим шелестом, еще не всерьез, еще лишь самыми кончиками клинков, словно пробуя друг друга на зуб, проверяя еще не скорость и не силу, но всего лишь уверенность и мастерство. Жакоб шагнул вперед и вбок, в часовне сразу же сделалось светлее, и первые же мгновения подтвердили Лиссаку то, что уже сказало слово "сударь", которым монах предварил свои угрозы: фехтованию этого человека учила жизнь, а не отец или учитель, и его шпага не была ни продолжением его тела, ни частью его души.

И однако, стоило им сойтись ближе, он оказался опасным противником, и не только благодаря преимуществу в силе. То, чего ему недоставало в мастерстве, он с лихвой искупал опытом, черный его плащ жил, казалось, своей жизнью, норовя то поймать, то отвести клинок молодого человека, и дважды дага в левой руке Лиссака отбивала удар, который иначе достиг бы цели. В первый раз Жакоб помянул дарохранительницу, во второй — алтарь, Лиссак велел ему заткнуться, и в этот же самый миг шпага монаха ринулась вперед, в обнаружившийся просвет в защите противника.

Сталь скрежетнула о сталь, на краткий миг связывая оказавшийся уязвимым клинок, и шпага Лиссака, войдя под ребра монаха, едва не пригвоздила его к ногам Христа, с такой силой был нанесен этот укол.

— Хорошо! — выдохнул Жакоб, и тут же: — Слева!

Не успевая выдернуть застрявший клинок, Лиссак вскинул дагу, отбивая удар, и его руку словно прошила молния. Кинжал зазвенел, отскакивая от катарского креста на полу, монах перехватил эфес обратным хватом, и Лиссак отшатнулся, пригибаясь, и едва успел уйти от падающего на голову лезвия.

Следующий укол он уже отбил, забывая о своем изумлении, о Жакобе, о площадной брани, срывающейся с побелевших губ монаха, об алом пятне, расплывающемся на его белоснежной рясе, и, что хуже всего, о веревке, чуть не пропустив укол в колено, когда тяжелый узел ударился о его плечо.

Лиссак отшатнулся, монах рванулся вперед, вытягивая левую руку, и, споткнувшись на ровном месте, упал на одно колено. Глаза его заволокла смертная тьма и правая рука бессильно опустилась, из последних сил сжимая эфес, когда шпага Лиссака вошла в его грудь.

— Сдохнуть можно, — подытожил Жакоб.

— Не говори, — Лиссак высвободил клинок и ошеломленно потряс головой, глядя на разлившуюся у его ног алую лужу.

— От же упрямая сволочь! — слуга вернул шпагу в ножны и направился к Эмилю. — Убили же уже, так что ж он!..

Лиссак, уже наклонявшийся, чтобы вытереть клинок об одежду монаха, выпрямился, словно тот мог ожить снова, и тоже повернулся к мальчишке.

Отредактировано Люк де Лиссак (2024-02-23 02:53:49)

К тому времени, как мальчишка добрался до своей шпаги, Лиссак, уже убедившись, что монах бесповоротно мертв, вытер свой клинок о край его плаща и вернул его в ножны. Жакоб, вышедший, чтобы привязать лошадей, вернулся с кожаной фляжкой, протянул ее Эмилю и присел на корточки рядом с трупом, привычно обыскивая его.

— Если бы я не ловил ворон, — с обезоруживающей откровенностью признался он, — этот католик умер бы еще до того, как достал тебя, парень.

— Если бы я не ловил ворон, ты имеешь в виду, — поправил Лиссак с обманчивой учтивостью, подбирая свою дагу и также возвращая ее в ножны. Пальцы, из которых вывернулась рукоять, все еще побаливали, но рука повиновалась ему почти свободно. — Что делать, за промахи господ часто расплачиваются слуги. Мы сбросим его в реку, как ее, в Гардонетту. А ты пока уберись здесь.

Жакоб с нескрываемым отвращением взглянул на покойника, который мало того что нуждался в погребении, но и не принес своим убийцам ни су.

— Может, лучше господин де Лабеш уберется? — предложил он. — А мы с вами пока сбросим? Он все ж таки тяжеленек выйдет…

Про испачканный рукав он, судя по его болтливости, совершенно забыл.

Лиссак, несколько мгновений постоявший в бездействии, внезапно развернулся на каблуке и вышел из часовни. Дорога оставалась пуста, люди маршала следили за тем, чтобы ни один путник не сумел донести до женольякцев о приближающейся к ним армии, и никто не помешал бы молодому человеку переминаться с ноги на ногу, поглаживать по шее сержантскую лошадь и предаваться самобичеванию.

Он мог бы погибнуть. Это была бы достойная смерть — в схватке с опасным врагом, выполняя задание маршала, а Жакоб добил бы затем монаха, у него получилось бы не хуже… И пусть даже задание осталось бы невыполненным, это означало бы лишь задержку на пару часов: Эмиль вернулся бы в лагерь, и маршал отправил бы кого-нибудь другого, того же Бессежа, он справился бы даже лучше…

У него был шанс умереть с честью, и он его упустил.

Зимнее солнце, взбираясь в зенит, пригревало все сильнее, и Лиссак механически расстегнул верхние пуговицы на подбитой мехом куртке, которую он надел вместо боевого колета, чтобы лучше сойти за католика.

— Ох, не нравишься ты мне, сударь, — беззвучно подошедший Жакоб остановился рядом с ним, засовывая в седельную сумку Гнедка снятый плащ. — Что ж тебе дома такое сказали, что ты весь смурной-то стал?

Вместо ответа Лиссак развернулся и пошел обратно в часовню.

— Вы поможете мне с телом, юноша, пока Жакоб протрет здесь пол. На мост мы не пойдем, сбросим откуда-нибудь с берега. Незачем городским глаза мозолить, да и на мосту тоже может быть стража.

— Бросим здесь, — сквозь зубы прошипел Лиссак. Живых людей ему до того носить приходилось, а трупы никогда, и мертвый монах чудовищно оттягивал руки, Лиссак держался на одном упрямстве, не мог же он показаться слабее мальчишки! Хорошо хоть, кровь больше не текла. — При таком течении его может и до города дотащить.

В узком ущелье Гардинетта гремела так, словно была не речушкой, а водопадом, и пусть, скорее всего, шума в ней было больше чем глубины, ни переходить ее вброд, ни проверять свои слова как-то иначе Лиссак не собирался. Мост есть? Есть. Значит, глубоко.

Где-то наверху в голых ветвях заинтересованно каркнула ворона.

— Знаете, юноша, — Лиссак тоже посмотрел на мост и перешел на шепот, — давайте поднимемся здесь и проверим. Странно было бы, конечно…

Странно было бы держать людей и в часовне, и на мосту, но, раз недооценив врага, он не спешил сделать это снова, и поэтому вверх по склону они карабкались молча, замирая всякий раз, когда под ногой стреляла сломанная ветка. И хотя мост, в итоге, оказался пуст, открывавшийся с него вид на городские ворота мгновенно приковал к себе внимание Лиссака, и он тихо охнув, присел, одной рукой подавая Эмилю знаки последовать его примеру, а другую поднося к голове: яркие перья на шляпе не могли не выдать их случайному взгляду.

Рука наткнулась на взлохмаченные волосы, и Лиссак, запоздало вспомнив, что они оставили шляпы в часовне, с облегчением вздохнул.

— Ворота открыты, — прошептал он. — Смотрите, юноша, ворота нараспашку. Если бы наши были здесь… Сколько здесь расстояния? Туазов двести? Если галопом…

Он махнул рукой, без слов призывая к отступлению, и несколькими минутами позже они, поцарапанные и изрядно запыхавшиеся, добрались до часовни.

— Еще самую малость прибрать осталось, — Жакоб, выбежавший наружу со шпагой в руках, смущенно вернул ее в ножны. — Вонища, не продохнуть, я костерок развел, чтобы не кровью…

— Перемена планов, — перебил Лиссак. — Эми-… господин де Лабеш едет в лагерь и сообщает господину маршалу, что городские ворота открыты, надо спешить. Жакоб, ты остаешься тут, на случай, если за это время кто-нибудь явится сменить часового. А я… я продолжу. Пойду пешком.

Жакоб тоже смотрел вопросительно, и Лиссак мысленно обозвал себя болваном. Г-н де Монфор никогда не отдал бы столь бестолковый приказ! Хорошего же мнения был бы о нем маршал, если бы Эмиль передал ему только эти несколько слов!

— Нас отправили разведать, что может помочь нам взять этот город, — объяснил он. — Как мы с вами, юноша, только что видели, городские ворота открыты. На галопе до них от моста минута самое большее. Горожане просто не успеют закрыть ворота, и мы возьмем город без боя.

— А на черта тогда вам туда соваться? — Жакоб все еще лучился подозрением. — Не дай Господь, еще спугнете.

— Это горы, — напомнил Лиссак. Карабкаясь по склону, он успел обдумать и то, что собирался сделать, и то, что мог сказать слуге. — Стук копыт может быть слышен и до того, как наши подъедут к повороту. И тогда я помешаю им закрыть ворота. Ну, а если господин маршал решит, что рисковать не стоит, я просто продолжу разведку и вернусь сюда. И вы тоже, юноша, возвращайтесь, чтобы мы знали, чего ждать.

— То есть мы здесь подождем? — уточнил слуга. — А чего нам тогда всем к маршалу не поехать?

— У нас две лошади и три человека, — Лиссак начал злиться и, как всегда, когда его чувства брали верх над тем, что он называл разумом, а г-н де Монфор "хоть какими-то мозгами", ему стало жарко и он заговорил быстрее: — Ты останешься здесь, если кто-нибудь сунется в часовню, убей. Я поеду смотреть город. Езжайте, юноша, время дорого.

Если Эмиль совершенно удовлетворился героизмом своего временного командира, то Жакоба, знавший Лиссака намного лучше, провести не удалось:

— Ты, никак, рехнулся, сударь, — без обиняков заявил он, едва из-под копыт лошади Эмиля полетели комья земли, — ни к каким воротам ты не поедешь, очень надо! Их и без тебя не закроют.

— А вдруг они ждут от монаха какого-нибудь сигнала? — возразил Лиссак, надевая шляпу и снова застегивая куртку. — Раз в полчаса, скажем. Или… дорога безлюдна, ты заметил? Что, если и они заметили? Ты бы не насторожился?

— Зима, людей мало. Мало ли.

— Слушай, кто из нас слуга, ты не напомнишь? Почему это я должен оправдываться? Я иду к воротам, ты следишь…

— Тогда я с вами! Что бы господин де Монфор сказал?

— Ты не он, — отрезал Лиссак и пошел, почти побежал к мосту, надеясь, что у слуги не хватит либо совести, либо наглости последовать за ним.

Через полсотни шагов он, не выдержав, оглянулся, но Жакоба уже было не видно, и он поспешил дальше, через основательный, серого камня мост, через голые поля, на которых тут и там виднелась зелень прошлогодней травы, мимо унылого скопища ютившихся у самых ворот лачуг и, наконец, под тяжелую каменную арку.

Навстречу ему выступили двое, и если старший, невысокий широкоплечий мужчина с седеющей бородой и объемистым животиком, каждым своим движением выдавал городское ополчение, то его товарищ был, несомненно, настоящим военным, и если алебарда в руках первого явно ему мешала, то второй держал свою так, словно был готов в любой момент обрушить на Лиссака всю ее мощь, и неприязненно оскалился ему навстречу:

— Что, сударь, вы, я вижу, со своей лошадью не поладили?

— Именно так, — холодно ответил тот. — Она побежала к городу, может, вы ее заметили? Гнедой жеребец…

Страдник уже качал головой:

— Не было.

— Погодите, Раванель, — вмешался горожанин. — Может, она до того, как мы на пост заступили, пробегала. То есть он, жеребец. Вы его когда, сударь… это, потеряли?

— На рассвете еще, — вздохнул Лиссак и подумал, что говорит почти чистую правду. Долго, впрочем, это не продлилось: — Сам виноват: там дерево упало, перегородило дорогу, а я решил перепрыгнуть. И ведь видел же, что телеги стоят, но кто б подумал, что по ту сторону там дети могут возиться.

— Ох! — выдавая живое воображение, толстяк заметно переменился в лице. — И… вы их задели?

— Бог миловал, — Лиссак перекрестился, чувствуя себя таким виноватым, словно и в самом деле чуть не задавил парочку крестьянских ребятишек. — Но вот Нимроду это не понравилось, и он меня сбросил. Может, он предпочел бы, чтобы мне не повезло?

Раванель неожиданно фыркнул.

— Если уж прыгаешь, прыгай, — проворчал он. — Лошади не кошки, они в воздухе не поворачиваются.

Оказалось, что караул на воротах сменился только час назад. Толстяк, назвавшийся Папашей Пейре, с готовностью начал объяснять, где искать предыдущих часовых, но Раванель поднял его на смех: это торговцы да ремесленники после ночной службы в свои лавки пойдут, а солдату резона нет начальству на глаза попадаться, он найдет себе тихое местечко да соснет, это уже знать надо, где искать.

Папаша Пейре, от всей души хотевший помочь молодому человеку, покосившись на товарища, заметно приуныл. Равенель, напротив, ухмылялся самым беспардонным образом, и Лиссак, в поисках вдохновения обводивший глазами убегавшую от ворот улицу, вдруг заметил в десятке туазов вывеску с намалеванной на ней кружкой.

— Винца бы бы сейчас глоток, — вздохнул он.

— Вот уж была бы печаль, — Раванель дернул подбородком в сторону вывески. — Вы бы знаете что? Вы бы капитана нашего дождались, он придет посты проверять. И он-то точно будет знать, кто вашего жеребца видел или не видел и что с ним случилось. Велели бы вон Жаку нашему принести винца, нас бы угостили… здесь вы его точно не пропустите.

К этому времени у ворот, поглазеть на незнакомца, уже собралась небольшая толпа: несколько мальчишек, прехорошенькая девица с увесистой корзиной, две кумушки с пустыми ведрами и тощий старикашка с деревяшкой вместо ноги. Гнедого жеребца никто из них, конечно, не видел, но расходиться они не спешили, и Лиссак, сунув "нашему Жаку" монету, чтобы тот принес вина для них со стражниками, вскоре уже протянул одолженную ему кружку девушке:

— Разделишь со мной радость, красавица?

— Вот еще тоже, — зардевшись, отозвалась она. — Вы откуда будете, ваша милость?

Папаша Пейре нахмурился, но Лиссак вел себя прилично, говорил вежливо и руки не распускал, и толстяк постепенно оттаял и заговорил свободнее. Со стены над аркой в беседу вступил третий часовой, так что, когда Лиссак, оставшийся единственным, кто стоял лицом к воротам, первым заметил несущуюся к воротам конницу, он успел не только перезнакомиться со всей толпой, но и узнать, что капитан командует всего шестью десятками, да и те казались некоторым горожанам чрезмерным бременем.

— Ну, а как заявятся сюда еретики… — начал Раванель, и тут кума Марта, вскрикнув, выронила ведро:

— Ой, едут, едут!

Раванель развернулся, перехватывая алебарду, Папаша Пейре, заахав, последовал его примеру, и Лиссак обнажил шпагу.

— Ворота! — орал свесившийся сверху часовой. — Закрывай ворота!

Раванель, отбросив алебарду, кинулся к левой створке, но, сделав лишь пару шагов, повалился на бок, хватаясь за грудь.

— Прости, папаша, — Лиссак направил клинок в лицо Папаше Пейре, и тот, жалобно всхлипнув, отшатнулся. — Иди лучше домой.

— Вор-!.. — часовой на стене поперхнулся на полуслове, и Лиссак сделал шаг назад, под арку, чтобы не получить сверху камнем или чем похуже. Горожане таращились на него, растерянно разевая рты, красотка Аньес пятилась, прижимая руки к губам, а над головой вдруг загремело металл — били то ли в колокол, то ли сковородкой об стену. Убивать лазутчика никто, кажется, не спешил.

— Идите по домам, — посоветовал тот, и тут из воротной башни выскочил еще один военный:

— Ворота! — заорал он таким голосом, что даже Лиссак едва не дернулся выполнять приказ. — Какого черта?.. Ох, черт!..

Грохот стремительно приближающейся конницы звучал уже совсем близко, но, то ли лишившись всякой надежды на спасение, то ли угадав в молодом человеке причину происходящего, он выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок и выстрелил. Лиссак инстинктивно упал на колени, и пуля, сбив с него шляпу, взвизгнула, отрикошетив от стены.

Выругавшись, капитан обнажил шпагу, оглянулся и выругался снова, увидев, что на подмогу ему бежит едва ли десяток солдат.

Отредактировано Люк де Лиссак (2024-02-24 06:27:55)

Влетевшие под арку кавалеристы смели бы и Лиссака, и его противника, если бы не капитан, стоявший к ним лицом и оттого первым заметивший опасность.

— С дороги! — выкрикнул он, бросаясь в сторону.

Кратчайшая задержка, с которой Лиссак последовал его примеру, могла бы дорого ему обойтись — ботфорт передового всадника чувствительно зацепил его за плечо, и, споткнувшись, он одним лишь чудом не оказался под копытами следующей.

— Спасибо, — выдохнул он, но католик только оскалился, наверняка пожалев уже о своем благородном порыве, и, едва поток кавалеристов ослаб, кинулся назад, для того лишь, чтобы быть тотчас же остановленным. Лиссак, однако, едва обратил на это внимание: последним под арку въехал на своем Гнедке мрачный как грозовая туча Жакоб и, увидев своего господина, явно вздохнул с облегчением.

— Еще и порвал, — недовольно буркнул он, спешиваясь, и Лиссак, также глянув на ставший причиной их утренней размолвки рукав, закатил глаза.

— Я сам зашью. И у меня, кстати, только лучше выйдет.

Это была чистая правда, в последние годы зрение у Жакоба сильно сдало, и нитку в иголку он вдевал уже с трудом, а стежки его становились все крупнее и крупнее. Что не означало, что он любил, когда ему об этом напоминали, и, торопясь за хозяином, он в деталях вспоминал столетней давности случай, когда Лиссак заштопал голубой камзол коричневой ниткой, пока тот не остановился над телом бородатого толстяка, даже в смерти не выпустившего из рук алебарду — непрошеному его совету Папаша Пейре не последовал и домой не пошел.

— Знакомый, что ль?

От необходимости отвечать Лиссака избавил приказ маршала, и он, отвернувшись от трупа, заметил в двух шагах от себя рыжего корноухого жеребца с опустевшим седлом, которого, верно, и имел в виду маршал. Хозяин обнаружился в нескольких шагах от него, весь в крови, и Лиссак указал на него Жакобу:

— Позаботься о нем пока. И найди нам какое-нибудь жилье. Если хозяйка окажется хорошенькой, служанка останется тебе.

Он вскочил в седло. Одолженная ему маршалом карта, покоящаяся сейчас у него за пазухой, достаточно запечатлелась в его памяти, чтобы несколько минут спустя он выехал на главную городскую площадь, присоединившись к маршалу и его свите у старинной голубятни, чьи оплетенные плющом стены служили напоминанием о том, что сеньор этих мест, ныне г-н де Порт, обладает на своих землях правом высокого суда.

— Прошу прощения за задержку, господин маршал. — Командир не монах, и шляпу в этот раз Лиссак снять не забыл. — И за самовольство.

Только произнеся эти слова, он вспомнил, что опять не сумел выполнить наказ отца.