В Серседилью они въехали в сумерках и уже не втроем, а впятером — в паре миль от города они нагнали двух юнцов, которые уныло вели в поводу захромавшую лошадь. Старший, бледный худой подросток с уже пробивающейся линией усов, бросил один взгляд через плечо и, сунув поводья младшему, бросился к "даме" и ухватился за ее стремя.

— Сеньора, во имя милосердия!

Хуан и Хосе, сыновья проживавшего в Серседилье купца, отправились "только чуть-чуть покататься". Лошадь их "чего-то напугалась", сбросила обоих и повредила ногу — старший, Хуан, так радостно кивнул, когда "Мария" предположила, что на дороге оказалась кротовья нора, что Алехандро из жалости посоветовал ему придумать для отца что-нибудь поумнее. Но разве могла сердобольная дама оставить двух детей в беде? Хуан примостился в седле за доном Педро, восьмилетнего Хосе посадили на вьючную лошадь, и дежуривший на воротах толстый стражник, узнав обоих, даже не стал подходить ближе, только рукой махнул — проезжайте.

Пригласить спасителей к себе мальчишки не додумались, да те бы и не согласились, но на вопрос о гостинице посоветовали "Золотого каплуна" на рыночной площади — там, по их словам, всегда останавливался их мадридский дядя, привозя товар, и ни разу не пожаловался. Вывеска, изображавшая то ли сахарную голову с хохолком, то ли птицу, растолстевшую до полной шарообразности, выглядела неожиданно уютно, аромат жарящейся курицы долетал едва ли не через всю площадь, и, попрощавшись с мальчишками, трое молодых людей въехали во двор.

Не успела мнимая служанка соскочить на землю, как двери трактира распахнулись и наружу выкатился взлохмаченный толстячок, такой же круглый и лоснящийся, как его вывеска.

— Вечер, вечер добрый, сеньора, ваша милость! Комнату, комнату изволите? Ужин, ваша милость? Ах, ах, такая погода, такая погода! Собаку на улицу не выгонишь — то дождь, то ветер! Разве ж это погода? Только чтоб покушать!

Отредактировано Алехандро де Кабрера (2024-06-28 14:40:10)

— Сию, сию минуту, ваша милость! — трактирщик, сунув в рот два пальца, свистнул так залихватски, что все четыре лошади испуганно шарахнулись. — Извольте, ваша, ваша милость, прошу вас, прошу вас за мной! Живо, живо!

Последние слова явно предназначались для подбежавших к коновязи двух конюхов и дородного молодца, чрезвычайно похожего внешне на своего хозяина.

— Дай-ка, красавица, — пробасил тот, перехватывая поводья у Алехандро. — Вишь как стали коники.

— Сумки… — начал каталонец, растерявшись настолько, что чуть не забыл поменять голос, но его тут же перебили:

— Иди-иди, красавица, все после принесем.

К этому мгновению Алехандро уже осознал, что парень ни разу на него не взглянул, а стало быть, и красавицей называл его лишь по привычке.

— Сейчас, — твердо сказал он. — Госпожи моей вещи. И его милости тоже, я донесу, только снять дайте.

Настоять на своем ему удалось не сразу, но зато, когда он добрался до выделенных им комнат с тростью в одной руке и ботфортами в другой, вместе с ним пришли оба конюха и Здоровяк Антоньито, тащившие всю остальную поклажу. В дверях они чуть было не столкнулись с трактирщиком, вооруженным двумя постельными грелками, и пышнотелой девахой, сопровождавшей его с двумя курящимися кувшинами в руках, полотенцем через плечо и тазом подмышкой. Обошлось без жертв, пусть в коридоре и образовалась лужица.

— Глаза, глаза разуй! — рявкнул трактирщик, воздевая к небесам обе грелки. — Вот, ваша милость, сейчас мыльца еще принесем, для супруги, стало быть, для вашей.

— Ох, сеньора, бедная моя сеньора! — если причитания Алехандро и звучали, даже в его собственных ушах, несколько неестественно, то тревога, которую он едва сумел скрыть, была настоящей. — Идите себе спокойно, ваша милость, все будет хорошо. А вы чего уставились?

— Не шуми, не шуми, красавица, — добродушно прогудел Здоровяк Антонио, — идем уже, уходим.

— Таз, таз вот, — трактирщик шустро придвинул к кровати табурет с тазом. — Ухожу, ухожу, ухожу. Давай-давай!

Служанка, оба конюха и Здоровяк Антонио подчинились этому приказу с не большей сноровкой, чем указаниям "Марии", но наконец Алехандро закрыл за ними дверь и, задвинув засов, бросился к кровати.

— Как ты? Господи, на тебе лица нет! Давай, сейчас. Чертова сбруя!

Он сбросил грязные башмаки, забрался на кровать с другой стороны и, балансируя так, чтобы не запачкать покрывало, начал распускать шнуровку адрианова корсета.

Ощущение собственной бесполезности сводило Алехандро с ума — ни поддержишь, ни обнимешь, ничем не поможешь, даже смоченное полотенце, которое он протянул Адриану, тот не взял. Оставалось только молча злиться, и он еле сдерживался, чтобы не выплеснуть свою злость на друга — тот уж точно не был виноват в его бессилии.

Бросив бесполезное полотенце на кровать, Алехандро огляделся и, не найдя ничего похожего на кувшин, выругался. Уж вино могли бы уже принести!

На полпути к двери он остановился, осознав, что от вина Адриану может стать хуже, но, не успел он обозвать себя болваном, как его осенило:

— А это не травки, которые Гюль дала?

Не то чтобы он подозревал любовницу дона Луиса в чем-то кроме, может, более чем объяснимой неприязни к нему самому, но ведь она и думала, верно, что коку Диего просил для него…

Не забыть бы сказать Диего, чтобы написал и дону Луису тоже. И тоже из Севильи… и самому написать, времени мало…

- Коку покупал я... - выдохнул Адриан. - Это мой кошелек, и листочки те самые. Ооох... От нее не тошнит... Не тошнило... - он прилег на бок и по пытался поджать ноги к животу. Полежал так, вздыхая, хватая воздух ртом, и попробовал перевернуться на живот: - Ох, как тянет все... как на дыбе...

— Лежи, — проворчал Алехандро и, подобрав юбки, снова забрался на кровать. "Как на дыбе", Пресвятая дева, что же с ним сделали? — Платье снять надо, но ты полежи  пока, я шнуровку распущу.

Успокаивала лишь уверенность, что, если вчера Адриан уже мог удержать ложку, то сегодня ему вряд ли стало намного хуже — скорее, это усталость от езды. Страшно было представить, что было бы, если бы ему пришлось бы ехать сразу после пытки…

Высвобожденный шнурок повис на распахнутом корсаже, и Алехандро молча начал отвязывать пышные рукава. Что он мог сделать, чем облегчить очевидные страдания друга? У него была при себе фляжка с агуардиенте, но от него Адриану могло стать только хуже, и обнять было невозможно, и…

Он перехватил поудобнее свои чертовы юбки, едва не оборвав оборку, и наклонился к самому уху Адриана:

— Все будет хорошо, — прошептал он. — Еще немножко. Тебе и грелку принесли, и я тоже тебя погрею… попозже.

Он коснулся губами шеи Адриана и подумал, что лучше, может, не мучить Адриана и не возиться с платьем, а просто накрыть его одеялом и оставить в покое. Но платье у них было только одно, я юбки, черт их дери, были чертовски неудобны.

— Погоди, к тебе еще аптекарь с клистиром придет, и хирург с ланцетом, и доктор… с чем может прийти доктор? С дипломом?

— Донья Ана… — с фальшивой укоризной протянул каталонец, осторожно стягивая с Адриана левый рукав, — как же это вы будете от врача отказываться, а? Может, вам тогда священника привести? Или сразу могильщика? Нашу братию, помните ли, без гроба хоронят, хорошо хоть, что дону Хуану, то есть тьфу, дону Педро на гробовщика не придется тратиться. Правда…

Он замер, прислушиваясь, но, когда топочущие по галерее шаги миновали их дверь и промчались дальше, продолжил:

— Правда, если бы вас сожгли, расходов было бы еще меньше. Вы же знаете, что мы только о расходах и думаем, да? О расходах… — оставив шнуровку, он накрыл левой рукой ягодицу Адриана и, слегка сжав ее, повторил то же с правой, продолжая: — …и о приходах.

— Он замечательный друг, — поспешно — может, слишком поспешно — откликнулся Алехандро. Осенний день подходил к концу, в комнате сгустились сумерки, и можно было надеяться, что жар на его щеках, вспыхнувших, когда Адриан назвал имя дона Диего, останется незамеченным. — Он устроил все — лошадей, одежду, карты… и он спас мне жизнь, верно, когда на меня накинулся этот комендантский прихвостень, а мой пистолет дал осечку. Он замечательный.

Горячность его была вызвана больше злостью на собственную ревность, чем стыдом за слишком личный вопрос. Стал ли бы он помогать, скажем, дону Луису? Или даже самому Диего? Или, скажем, Симону? Не так много у него было друзей, чтобы знать ответ на эти вопросы, да и с самим Адрианом не все было ясно: под пытками тот мог рассказать многое и о нем самом.

Но — не рассказал. И мучительно было думать, что если бы их роли поменялись, сам он мог оказаться худшим другом. Или любовником. Или…

— Пари держу, — Алехандро начал осторожно стягивать с Адриана высвобожденный рукав, — он раздел бы тебя куда успешнее.

— Есть ли кто-нибудь в нашей благословенной стране, кто не окажется иудеем, если присмотреться? — риторически полюбопытствовал Алехандро, откладывая в сторону снятый рукав, и взялся за второй. — Когда я понял, что я… не то, что я думал… Я ведь был уверен… совершенно уверен… как в том, что днем светит солнце, а не луна! Чуть не сгорел со стыда, когда поверил, что я на самом деле… — он осекся, но мгновенье спустя закончил: — что все знали правду, кроме меня.

- Ты не знал? - в голосе Адриана послышалось сомнение. - Когда Диего рассказывал нам с доном Луисом, как познакомился с тобой, он все представил так, будто ты... - он замялся, - гордишь... нет, не то... прости. Он изобразил тебя почти защитником марранов. И ты говоришь, ты не знал?

— Адрианиньо, сердце мое, — Алехандро мог гордиться собой: улыбка вышла почти естественной, даже жаль было, что Адриан на него не смотрит, — я же не родился в тот день, когда мы с тобой познакомились! И о том, что я… о том, какие у меня корни, я узнал не в тот день, когда въехал в Мадрид.

Это даже была правда: он понял все позже. И сейчас искренне жалел, что не может чувствовать то, что проповедовал, что так и продолжал стыдиться — и того, что в его жилах течет нечистая кровь, и того, что так долго верил в обратное, и того, что роль, которую ему определил дон Гаспар, оказалась лучше его самого. Даже уверенность, что рыцарственного сеньора де Кабрера сожгли бы раньше, чем он бы добился чего бы то ни было, не слишком помогала — чувствовать себя дураком еще и в роли было неприятно вдвойне.

Но его друзьям, Диего, Адриану и дону Луису, был дорог сеньор де Кабрера.

- Диего знал с детства... - Адриан облизал губы. - Я думал: все, кто растет в таких семьях, знают. В Севилье знали, - он вздохнул и попытался поменять положение. - Но Севилья - это Вавилон, там старых христиан еще поискать надо. А ты не знал... А когда узнал - решил не скрывать. Почему, Санчо?

— Какой смысл скрывать то, что все знают? — Алехандро бросил второй рукав рядом с первым и, оттягивая неизбежный момент, когда Адриану придется приподняться, поискал в складках его юбки заткнутые за пояс завязки. — Ты слишком хорошо обо мне думаешь.

Глупо это было — говорить правду. Глупее было бы лишь сказать ее всю, но никакие чары не заставили бы его настолько сойти с ума.

— Мы то, что мы есть, — сам дьявол, не иначе, соблазнял его сказать больше, и чем больше его тянуло обнять Адриана, тем сильнее ему хотелось его оттолкнуть. Разве кровь, текшая в его жилах, не была нечиста? — Я тебя предупредил.

С таким наследством, удивительно ли, что он стал тем, кем он стал?

— Конечно, — Алехандро сполз с кровати, утягивая за собой снятые юбки, и, бросив их на свободный табурет, начал снимать с Адриана чулки. — Ты никогда не замечал, что женщины похожи на бокалы? Ножка вверху, прическа вместо подставки… У меня вот подставки нет, меня надо пить одним глотком. Или держать и не отпускать.

- Держать и не отпускать... - повторил Адриан за Алехандро, снова вздыхая. - Я бы с радостью, Санчо... Ай! - он дернул ногой и посетовал: - И щекотно, и больно, ну, вот, что за напасть?

— А ты не ерзай, — посоветовал Алехандро. По галерее снова летели стремительные шаги, и он на всякий случай опять проверил взглядом дверную задвижку — заперта. — Мне с тебя еще корсаж снимать.

Шаги стихли у самой двери, и он непроизвольно сильнее потянул за второй чулок.

— Ох, бедная ваша милость! — голос прозвучал правильно, не слишком высоко и не слишком низко, обычный, чуть сварливый голос. Только сочувствия в нем не было ни на гран. — Это ж надо же, какое несчастье! Разве ж можно этак, да с высокородной дамой?