"Служанка Юдифи" шарахнулась, ошарашенная, и, теряя равновесие, схватилась за ближайший шатер. Задник, изображавший ассирийский лагерь, обрушился на нее, и на несколько минут скандальное предложение г-жи де Шеврез было забыто — и оба "стражника", и "слуга Олоферна" бросились к ней на помощь. Шевалье д'Эрбле, при всей своей обычной куртуазности, в этот раз застыл как соляной столп. Мгновением позже ужас в его черных глазах сменился надеждой. Наверняка она шутит!

Шевалье д'Эрбле тоже было что терять, пусть его репутация не стояла на кону, денег за успех ему не обещали и даже время, потраченное сперва на превращение поэмы в пьесу, а затем на переделку этой последней под запросы благородных актрис, он вряд ли мог бы потратить лучше: в фехтовальный зал итальянского маэстро молодой человек приходил на заре, прежде чем там появлялись первые ученики, а с новыми друзьями, учившими его уловкам, которые маэстро полагал слишком сложными для новичка, он встречался вечером, по окончании их караульной службы. И пусть раньше он не пропускал ни единого случая постоять на посту вместе с ними, с тех пор, как г-жа де Ла Тур получила роль доверенной служанки в несуществующей еще пьесе, ее верный менестрель из частого посетителя ее дома превратился едва ли не в жильца. Г-н де Ла Тур, поначалу не скрывавший своего недовольства, оттаял к концу второй недели, узнав от своего лакея, что своим возросшим мастерством кухарка обязана облагораживающему влиянию истинного чувства. Предмету этого чувства было не до смеха — при всем желании, г-жа де Ла Тур не могла позволить себе ревновать к кухарке, но ядовито подшучивать на эту тему и отвергать любые разумные доводы, которые молодой человек приводил в свою защиту, ей это не мешало.

Затем в доме появилась Юдифь, и кухарка была забыта.

Юдифь несложно было понять: монолог служанки, воспевающий многочисленные достоинства ее госпожи, льстил ее самолюбию, но несколько затмевал тот диалог, который она должна была вести с Олоферном. Юдифь жаждала обзавестись своей речью, и г-жа де Ла Тур вынуждена была уступить — единственное, на чем она еще могла настоять, это на том, чтобы обсуждение происходило под ее крышей. Однако вид становившегося все откровеннее корсажа "госпожи" все больше выводил ее из душевного равновесия, и в какой-то момент к Юдифи добавились "стражники", не удовлетворившиеся танцем с саблями и превратившимися в амазонок. Спроси кто у шевалье, как в библейский сюжет проникли амазонки, он затруднился бы с ответом, но теперь у него не было более нужды заботиться не только об ужине, но также и об обеде и завтраке, а старшая "амазонка" едва не покорила его сердце, неожиданно подарив ему плащ и шляпу.

— Возмутительно! — доверительно сообщила ему вечером г-жа де Ла Тур. — Можете себе представить, это ее любовник забыл у нее в спальне! Что ему, он в окно вылез, а ей пришлось Бог весть что выдумывать: мол, это ей принесли от старьевщика, для бедного семинариста… Так что не будьте ей так уж благодарны!

Ни плащ, ни съеденные трапезы не пропали бы от отмены спектакля, но пропало бы нечто куда более важное: молодой шевалье д'Эрбле был, наверное, единственным семинаристом, мечтавшим ночью не о Юдифи, не о Сюзанне и даже не о Вирсавии, а об Олоферне.

Надо ли говорить, с каким удовольствием он удлинял, обогащал и перерабатывал сцену соблазнения? У ассирийского полководца не осталось ни единого шанса не очароваться, восхищались даже "стражники"-амазонки, а его "слуга" даже имел наглость удивиться, что у Юдифи хватило силы воли убить столь обворожительного кавалера.

Неужели никто теперь не увидит этого Олоферна?

— В-ваша светлость… — от волнения молодой человек даже начал заикаться. — Н-но я же… я…

Сказать "Я же мужчина" он не мог: Олоферн был женщиной. Сослаться на бороду и усы тоже: он и брился-то еще куда реже, чем хотел бы. И даже если святые отцы, позволив ему отложить рукоположение, запретили ему локоны, то волосы ему слегка отрастить разрешили, а недостаточную их длину скрыл бы головной убор. Платье Юдифи также было на месте, и его корсаж был достаточно скромным, чтобы не налагать чрезмерных обязательств на ее анатомию.

— Но я же выше вас!

"Служанка", выбравшаяся наконец из-под шатра, согласно закивала.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Людей, способных противостоять желаниям герцогини де Шеврез, во Франции были единицы, и ни один молодой семинарист в их число не входил. Удивительно ли, что шевалье д'Эрбле и сам не понял, как вдруг остался наедине с ее светлостью в ярко освещенной и благоухающей всеми ароматами Аравии комнате перед огромным венецианским зеркалом в золоченой раме, и всех его душевных сил хватило лишь на то, чтобы отклониться от стремительно приближавшейся к его лицу кисточки с белилами.

— Если меня узнают, — объяснил он, — то узнают под любой маской.

Истинная причина была не в этом — кто, в самом деле, в столь блестящем обществе мог узнать бедного семинариста? Но первая же его юношеская попытка скрыть за белилами некоторое свойственное отрочеству отклонение от совершенства на его щеке стала и последней — кожа его оказалась слишком нежной и такого обращения решительно не потерпела. Теперь ему было уже не шестнадцать, но урок он помнил.

— Вам нужны перчатки! — вскричала присоединившаяся к ним "первая амазонка", она же "главный страж". — Возьмите мои!

Чернильные пятна на пальцах были в этот миг столь далеки от мыслей шевалье, что он совершенно искренне поблагодарил даму за ее великодушное подношение, даже не задумавшись о возможной разнице в размере.

— А туфли? — заволновался "первый страж", он же "главная амазонка".

Мода, в ту пору снисходительнее нежели позже, не различала еще между мужскими и женскими туфлями, но Юдифь, соблазняя Олоферна, нарочито выставляла напоказ хорошенькую ножку и обзавелась для этой цели столь яркой парой туфель, что их легко было различить с любого конца зала. Туфли же шевалье д'Эрбле были самыми простыми.

— В тексте ничего про туфли нет, — твердо сказал он.

— Дайте, дайте! — воскликнула "первый страж". — Где у нас ленты?..

Любой священнослужитель знает, что грехопадение зачастую начинается с одной уступки. Разоблачение шевалье д'Эрбле началось с туфель. И в итоге единственным, что ему удалось отстоять, был цвет его лица — да и то потому лишь, что окрасивший его щеки румянец был достаточно ярок, чтобы не нуждаться в кармине.

Перчатки, к слову, пришлись впору.

Дамы ахали и восхищались, шевалье д'Эрбле механически улыбался и благодарил. Из слов, которые он сам же сочинил, на память приходили только предлоги. Да и те разлетелись стайкой вспугнутых воробьев, когда герцогиня де Шеврез взяла его за руку, чтобы надеть на него браслеты — браслеты, стоившие втрое, а то и вдесятеро больше, чем все его земное достояние.

Стократ драгоценнее было прикосновение ее рук, и несколько безумных мгновений он всерьез обдумывал кражу надетого на него золотого ожерелья только потому, что его касались ее руки.

Удивительно ли, что г-же де Ла Тур, когда та попыталась обратится к "госпоже" со словами из пьесы, достался только рассеянный взгляд?

Приходить в себя шевалье д'Эрбле начал, только когда все суетившиеся вокруг него дамы оказались на сцене. Зал к этому времени привык к обворожительным ножкам возлежавшего на своем роскошном ложе Олоферна, даже лорд Холланд перестал посылать в "его" сторону горящие страстью взгляды и перешептываться с герцогом Бекингемом, и оттого аплодисменты, наградившие речь ассирийского полководца, тот смело мог отнести к своим драматическим талантам, а автор — к своим стихам. "Служанку" тоже приняли вполне благосклонно, и только тот же неугомонный лорд Холланд насмешливо промолвил, даже не дав себе труда склониться к уху своего друга:

— Впервые слышу, чтобы одна женщина так расхваливала другую. Должно быть, эта Юдифь либо страшна как черт, либо двух слов связать не сможет.

Кем был нищий семинарист по сравнению с блистательным лордом Холландом? Тем самым, к слову, любовь к которому столь извращенно приписывали главному герою нынешнего представления?

Но вызов был брошен, пусть даже сам лорд об этом не подозревал, и "Юдифь" гордо вскинула голову, поправляя заемную перчатку. О том, чтобы очаровать "Олоферна", шевалье д'Эрбле не смел даже думать, но вот завладеть вниманием высокомерного англичанина…

В несколько шагов молодой человек снова оказался у зеркала, хватая оставленную г-жой де Шеврез коробочку.

— Пусть целый мир узрит, — прошептал он, окуная палец в кармин, — споет и впишет в миф, На что способна женщина… Не всякая. Юдифь!

Как несложно заключить из этих слов, изначально пьеса должна была начинаться в Витулии, но речи иудейских старцев не вдохновляли даже автора, и, провозившись с неделю, шевалье начал действие in medias res. И, промакивая платочком алые губы, он чувствовал себя так же, должно быть, как отважная иудейка, когда та примеряла перед выходом одно платье за другим. У него платье было только одно — и счастье, что привычка к сутане позволяла ему не тревожиться, не споткнется ли он в таком наряде.

Восторженные возгласы, встретившие появление его героини, шевалье д'Эрбле едва заметил, вперяя горящий взгляд в двух англичан. О, да, они тоже его заметили!

Платье Юдифи, предсказуемо, было ему коротковато, не помог даже распущенный шов на подоле. Но кокетливо выставленная напоказ туфля с тремя разноцветными бантами превратила недочет в соблазн, и если при этом "Юдифь" скромно скрыла лицо за веером, обнажившееся при этом белоснежное запястье и изящество жеста придали особое значение очевидному замешательству, с котором та подняла взор на "Олоферна".

Распростертая на подушках, герцогиня де Шеврез была еще обворожительнее, чем стоя, и мысли, пришедшие в голову молодому человеку, не подходили ни отважной иудейке, ни семинаристу.

Взгляд "Олоферна" стал столь сосредоточенным, что впору было заподозрить, что и он тоже испугался, что немота "Юдифи" вызвана скверной памятью.

Когда отважная иудейка наконец заговорила, ее голос оказался низковатым для женщины, но, бесспорно, мелодичным:

— Великий Олоферн, простите мне вторженье.
Я в страхе к вам пришла, а ныне в восхищенье.
В Витулии о вас болтают днем и ночью,
Но многие ль из нас вас видели воочию?
Мужчины о своем лишь мыслят: об отваге,
О силе ваших войск, о мощи вашей шпаги,
О том, сколь тяжело нам будет с вами биться,
А также об удобстве при выборе позиций!
И женский нужен взгляд, чтоб, даже павши ниц,
Отметить в вас длину и красоту ресниц!

Ниц "Юдифь", разумеется, не пала, ораторствовать из подобной позы до крайности неудобно, но, опускаясь на колени, свободной рукой стянула на груди концы платка, позволявшего заподозрить, что под ним скрывается откровенный вырез, и подняла на "Олоферна" столь восхищенный взгляд, что г-же де Ла Тур, стоявшей чуть позади с корзинкой в руках, вспомнились, должно быть, ее развеявшиеся было подозрения, что подобный поворот в библейском сюжете был вызван единственно желанием ее подопечного хоть как-то выразить чувства, которые вызывала в нем красота г-жи де Шеврез.

— Ни вы, ни я — увы, немалая утрата! —
Не можем знать еще про мудрость Лизистраты,
И я явилась к вам, ведома лишь мечтами
О мире вас молить и — восторгаюсь вами!

Г-жа де Ла Тур судорожно вздохнула, но роль не забыла:

— Уйдемте, госпожа! Чем дальше, тем все хуже!
Ведь вы пришли сюда, тревожась лишь о муже!

Судя по выражению лица Юдифи, она вообще забыла, что замужем, и ответ ее это только подтвердил:

— О ком? Ах, да! Врата я с радостью открою,
Вам, славный Олоферн, великому герою,
Когда… О Боже, все слова я забываю
И вспомнить не могу, о чем же я мечтаю.

Поза "Олоферна" скрадывала разницу в их росте так же хорошо, как поза "Юдифи", а чувство в голосе шевалье д'Эрбле успешно отвлекало внимание от его голоса.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Мог ли шевалье д'Эрбле, подчиняя свое перо и свой талант прихотям герцогини де Шеврез, вообразить себе, что тогдашнее его послушание, продиктованное здравым смыслом не менее, чем исходившим от нее очарованием, окажется нынешним его спасением? По замыслу ее светлости, Юдифь явилась к Олоферну без малейшего намерения отрезать ему голову — как, вопрошала герцогиня, вдова, пусть и самая отважная, могла приобрести необходимое мастерство? Нет, у Юдифи должен был быть иной замысел, и они сошлись на том, что она, обещая Олоферну указать его войску путь к победе, на самом деле намеревалась заманить их в западню.

Священное писание утверждало, что Юдифь, дабы убедить ассирийцев, объявила себя пророчицей. Г-жа де Ла Тур, воспылавшая внезапным интересом к богословию, выразила некоторые сомнения: неужели мудрая иудейка не задумалась о том, что Олоферн может захотеть ее проверить? Пророчество сменилось здравомыслием, и Юдифь намеревалась сказать врагу, что она пришла, дабы спасти своего мужа от гибели в бою. Но разве могло женское сердце устоять перед Олоферном? Г-же де Ла Тур этот поворот подарил еще несколько страстных строф, в которых она тщетно пыталась воззвать к чувству долга своей госпожи, а Юдифи пришлось столь часто прибегать к репликам в сторону, что взгляд ее, нехотя отрываясь от обворожительно грозного военачальника, волей-неволей падал на то на одного англичанина, то на другого, так что донельзя заинтригованный Бэкингем дважды повторил свой вопрос, так и не получив на него ответ, и даже отвернулся от сцены, чтобы спросить снова, когда всеобщее "ах", которым было встречено грехопадение Юдифи, вернуло его внимание к библейской истории.

— Не будут же они?..

Действительно, невозможно было представить, чтобы ассирийский военачальник, каким бы библейским негодяем он ни был, осмелился насладиться своей победой на глазах у всего зрительного зала! Но точно так же трудно было предположить, чтобы Олоферн мог ограничиться одним лишь поцелуем — да, верно, сама Юдифь, заметно разрумянившаяся, с сияющими от восторга глазами, не позволила бы ему такого!

— Опустим же завесу стыдливости над продолжением этой сцены? — предположил сидевший рядом с Бэкингемом Луи де Роган — единственный в зале, пожалуй, кого происходящее занимало только как любителя театра.

Если бы спектакль происходил в Бургонском отеле или даже в Лувре, подступившая к шатру "стража" опустила бы над входом занавес, скрывая происходящее внутри и не слишком заботясь о правдоподобии подобного действия. Но герцогиня де Шеврез могла позволить себе лучшее, а "страже" полагалась еще одна танцевальная сцена — конечно же, без слов.

— Ах! — снова пронеслось по залу, когда шатер пришел в движение, поворачиваясь к публике многоцветными персидскими коврами задней стенки. Музыка сделалась громче, заглушая поскрипывание механизмов, приводящих в движение платформу, на которой был установлен шатер, и лишь тогда шевалье д'Эрбле, трепеща, сумел ответить ее светлости:

— Я… я тоже.

Это не было правдой, но в этот миг, когда его губы еще горели от поцелуев, а сердце колотилось так, словно его душа пыталась вырваться из своей плотской оболочки, рифмованные строки были дальше от него, чем Земля Обетованная. И он потянулся к герцогине за новым поцелуем, леденея от собственной дерзости, однако не более способный отказаться от этой попытки, чем способен удержаться в воздухе плод, падающий с ветки.

Отредактировано Арамис (2024-11-07 21:51:52)

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Одному Всевышнему известно, как шевалье д'Эрбле удалось не забыть ни слова из изящного двойного диалога, который Юдифь вела то с Олоферном, то с собственной совестью. На разложенной перед библейской парой скатерти сверкали хрусталем и рубином кувшины с вином, золотились привезенные для герцогини из Италии яблоки из папье-маше, и сияли золотом чаши столь огромные, что впору было заподозрить, что ради них ее светлость позволила себе ограбить храм Господень. Однако яблоки послужили лишь поводом для Юдифи посетовать на слабость, достойную праматери Евы, а вино она отвергла, поклявшись, вслед за царем Соломоном, что ласки ее возлюбленного лучше вина. "Служанка" трогательно страдала, ломала руки и отчаянно пыталась поймать взгляд "госпожи", раз за разом терпя неудачу — как бы хорошо ее неверный возлюбленный ни понимал необходимость успокоить ее хотя бы кивком, он никак не мог отрешиться от опасения, что, стоит ему лишь на миг оторвать глаза от герцогини де Шеврез, и волшебное мгновение исчезнет, развеется как облако между закатом и рассветом.

Удивительно ли, что стихотворные метания Юдифи между страстью и долгом были окрашены жаром настоящего страдания и что взор, который она обратила на свою служанку, нанеся Олоферну предательский удар кинжалом, сиял вызовом?

— Исполнен тяжкий долг, обречена осада,
Избавлен город мой… Ах, промолчи! Не надо
Упреков, горьких слов, сомнений и запала:
Страсть победила я, и я же проиграла,
До смерти и за ней, любовью как огнем
Мне предстоит гореть и памятью о нем!

Отсечение головы от тела сопровождалось еще одним диалогом, в котором Юдифь, не уподобив себя прямо почившей в конце прошлого столетия королеве Наваррской, призналась в намерении сохранить голову павшего возлюбленного не для Израиля, а для себя, и обе иудейки, торжественно унося свой приз, покинули шатер, уступая сцену танцующим амазонкам.

— Ах, шевалье! — г-жа де Ла Тур, то ли меньше поглощенная страстью чем молодой семинарист, то ли просто более опытная в сердечных делах, отнюдь не торопилась рассыпаться в упреках. — Как вы замечательно сыграли! Даже мне показалось, что передо мной истинная Юдифь, и даже я вздохнула с облегчением, когда она занесла кинжал!

— Вы слишком добры, — прошептал шевалье, чувствуя, как к щекам снова приливает кровь.

Шатер повернулся снова, незаметно для публики выпуская за кулисы до неприличия живого Олоферна, и, судя по взгляду г-жи де Ла Тур, она недостаточно вышла из роли, чтобы не желать привести реальную жизнь в соответствие с театральной.

Отредактировано Арамис (2024-11-12 15:23:59)

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Первые минуты после спектакля пролетели как в тумане. В отличие от "амазонок", оставшихся на сцене или спустившихся в зал, дабы принять всецело заслуженные ими поздравления и восторги, шевалье д'Эрбле исчез с ловкостью ярмарочного чародея, ускользнув от г-ди де Ла Тур под тем благовидным предлогом, что женское платье, надетое только ради всеобщего блага, совершенно не подобает его чаяниям и устремлениям. Г-жа де Ла Тур, разрывавшаяся между тревогой за своего поэта и желанием пожать свою долю восхищения, покинула его лишь у дверей уборной и не раньше, чем он заверил ее, что автор пьесы присоединится к ней, как только примет свой обычный облик — какой бы сумбур ни царил сейчас в мыслях шевалье д'Эрбле, обижать свою покровительницу он ни в коем случае не хотел. Однако, заперев дверь уборной, молодой человек не бросился тут же избавляться от нежеланного наряда.

Что, великий Боже, это было?

Он прижал пылающий лоб к двери, но обретенной тем самым мимолетней прохлады не хватило лаже на минуту. Сердце колотилось, во рту пересохло, и изо всех мыслей у него осталась лишь одна — одно имя, и, хотя оно было именем Пресвятой Девы, не о ней он думал.

Безумие, безумие. Олоферн очаровался Юдифью, а герцогиня всего лишь увлеклась своей ролью, ничего больше. И пусть Юдифь, не устояв перед искушением, сумела победить свое пагубное чувство, шевалье д'Эрбле предвидел, что у него, отнюдь не библейского персонажа, не хватит душевный сил на подобный подвиг.

Мари! И так уже он изнемогал во время репетиций, пытаясь не взглядом, ни вздохом не показать в какое смятение она его повергает. Что же будет теперь?

Впрочем, ответ на этот вопрос он знал. Надо было лишь прожить сегодняшний вечер, а затем пути ее светлости и бедного семинариста снова разойдутся навсегда. И все его здравомыслие — все то, что удерживало его на выбранной им стезе, — говорило об одном: спектакль окончен, и не следовало, победив сперва как Юдифь, потерять затем голову как Олоферн. У него была покровительница, она была добра к нему, а он и без того уже ранил ее чувства на сцене. Следовало переодеться, пойти к ней и показать, так ясно, как только возможно, что он просто вложил в представление тот же пыл, какой вкладывал в стихи, кого бы они не воспевали — Юдифь или Олоферна. И все же он медлил, переходил с места на место в тщетных попытках сбить горящий в нем огонь.

В дверь постучали, и он вздрогнул, замирая на месте, как солдат, уловивший свист пули у самого уха — как любовник, застигнутый в чужой постели — как человек, чьи мысли ушли в этот миг слишком далеко от его покровительницы и подошли слишком близко к герцогине де Шеврез и ее желанию побеседовать с ним вечером, и счастье, что мысли эти были сокрыты.

В дверь постучали снова, и лишь тогда шевалье д'Эрбле решился откликнуться:

— Прошу прощения, я еще… я еще не одет.

Ответил мужчина, слуга, и шевалье, запоздало спохватившийся, что вряд ли сумеет расшнуровать платье без посторонней помощи, отодвинул задвижку, благословляя предусмотрительность ее светлости. И еще несколькими минутами позже, молодой человек, уже не стесненный ни подолом, ни кармином, снова присоединился к своей покровительнице — пусть и не том возвышенном обществе, в котором вращалась ее светлость, но и от окруживших его дам и кавалеров он услышал немало лестного, а очевидные поначалу тревоги г-жи де Ла Тур несколько улеглись, когда ни у одной из ее подруг не вышло добиться от молодого поэта ничего большего чем благодарность за полученные комплименты, даже обещания непременно нанести вскорости визит и почитать стихи он давал с тем рассеянным видом, с которым поэты могут забыть все что угодно. В общем, г-жа де Ла Тур имела все причины быть довольной своим протеже, и сам он почти убедил себя, что победил охватившее его безумие, пока не ощутил легкое прикосновение к своему локтю.

— Ее светлость, — шепнул лакей, блеснув при поклоне золотыми галунами, которые он явно пришивал не сам, и вся рассудочность шевалье д'Эрбле оставила его так же быстро, как испаряется с листьев роса в августовское утро. Кажется, он забыл даже извиниться перед дамами.

Во всяком случае, оказавшись в изящно обставленной гостиной, с бокалом хереса в руке и блюдом с крошечными, заманчиво благоухающими пирожками перед ним, он не мог вспомнить, ни что сказал, ни что ему ответили, и дорогу обратно нашел бы не иначе как наугад. Не то чтобы он хотел ее искать, эту дорогу — не то чтобы он чего-то хотел, кроме как того, чтобы этот волшебный сон не прекращался. И поднялся он при появлении герцогини как завороженный, и поклонился, как кукла в балаганчике на Новом мосту, и даже руку протянул за переливающейся в огне многочисленных свечей застежкой совершенно механически.

— Ваша светлость… — голос изменял ему, и слова, обычно столь легко собиравшиеся в фразы, разлетались испуганными воробьишками. — Благодарю. Клянусь, мне… вся награда, которой я желал бы…

Он знал, что должен сказать: либо что ее похвала — это все, что ему нужно, либо… и тут его мысли сбивались в горячий комок в груди — либо что он жаждет иного. И он не сказал ничего больше, ли8ь удержал в своих ладонях руку герцогини и, трепеща от собственной дерзости, поднес ее к губам.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Объятья, сомкнувшиеся вокруг очровательной герцогини, разомкнулись с некоторой задержкой: при всех достоинствах шевалье д'Эрбле, смирение всегда давалось ему с большим трудом, и смирить вспыхнувшую страсть он сумел не сразу.

— Сударыня… — пробормотал он. Немыслимым казалось, что та, кого он в смятении едва не назвал по имени, оттолкнет его, едва поманив! О чем она говорит? Какое-то перо, какие-то гости, какая-то арфа… И дух, злой дух, дух-искуситель…

Нет, шевалье д'Эрбле не был таким праведником, каким его представляла себе г-жа де Ла Тур, и если в отношениях, связывавшие его с покровительницей, решала она, а он подчинялся, то причиной тому было отнюдь не целомудрие: сколь бы приятной ни была эта связь, грезил шевалье о другом. И если он и самому себе не признавался в том, что надеется испытать истинную любовь, то с того мгновения, когда он впервые увидел герцогиню де Шеврез, мечты его многократно усилили и ее очарование, и ее завораживающую красоту.

Но ее светлость была запрещена ему — и как будущему священнику, и как любовнику г-жи де Ла Тур, и если до сих пор он мог еще кое-как извинить грех прелюбодеяния тем, что брак его покровительницы, согласно ее уверениям, давно был чисто духовным союзом, герцог де Шеврез вряд ли столь же любезен, как г-н де Ла Тур.

И однако, если бы герцогиня не отстранилась сама, ничто не остановило бы его.

— Сударыня… — повторил он, снова завладев ее рукой. Ах, Мари, Мари, кто посмел бы произнести твое имя всуе?! — Умоляю… Если я лишь игрушка для вас… Если…

Мысли путались, и затягивала в болотную глубину внезапная русалочья прозелень в голубых глазах г-жи де Шеврез, и пузырьками всплывали из взбаламученных глубин его сердца утонувшие Бог весть когда чувства, и трепетал в тенетах ее взгляда попавшийся в силок разум.

— Если… Умоляю, я же почти священнослужитель. Что только игра для вас, для меня погибель души!

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Разум — что бритва без ручки, и нельзя владеть им, не режась то и дело. Человек, не только чувствующий, но и думающий, обречен на двойное существование, и в самом сумбурном потоке его страстей неизменно находится место холодной скале оценки — и никогда он не отдается всецело воле увлекающего его течения, сколь тщетны бы ни были его попытки добраться до берега. Так и шевалье д'Эрбле, будучи предельно искренен в своих словах, осознавал, тем не менее, что, говоря вульгарным торговым языком, тем самым набивает себе цену. Устыдился ли он этого? Безусловно. Выбрал ли бы иные слова? Он и сам не знал — да и не было у него такого выбора.

Ответ герцогини, ограничься она словами, не убедил бы его, но жар руки, легшей на его руку, а пуще того, трепет ее сердца под тонкой тканью ее платья — или то бился его собственный лихорадочный пульс? — совершенно лишил его соображения, лишь одна-единственная мысль полыхнула во тьме захлестнувших его чувств: "Пропал!"

— Мари! — выдохнул он, не успев даже ужаснуться своей дерзости. — Ах, Пресвятая дева, что вы говорите? Когда… когда я…

Слова изменяли ему, губы отказывались довольствоваться воздухом, алча ее губ, и, не в состоянии более противостоять влекущей его могущественной силе, молодой человек рывком привлек красавицу к себе и поцеловал ее уже по-настоящему. Даже если все это окажется игрой, прихотью знатной дамы, дьявольским искушением… ах, разве можно было ей противостоять?

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Если бы герцогиня де Шеврез и вправду хотела услышать сердце своего любовника, она бы разочаровалась: слова, срывавшиеся с уст молодого человека, когда они не были бессвязными, не выходили за пределы банальности. Истинное чувство — и тем более истинная чувственность! — не подчиняется ни логике, ни риторике, и шевалье, хоть и сумел восхититься вслух и даже попросить о пощаде, во всем прочем больше напоминал Апулеева осла, нежели своего собственного Олоферна.

Он думал, что он познал в плотских утехах все — в объятьях герцогини де Шеврез он обнаружил, что был сошедшим с корабля пилигримом, который возвратился на борт, не добравшись до Иерусалима, в уверенности, что знает все про Святую Землю. Кто знал, например, что женщина, о которой ты столько времени мечтал, слаще в тысячу раз — как мальвазия слаще воды?..

Больше всего на свете он боялся опозориться, но улыбка, с которой она задала свой вопрос, чуть утишила его сомнения.

— Мне кажется, что я во сне, — честно признался он. — Или умер уже и попал в рай… но это не может правдой, я слишком много грешил. Я… я готов быть даже игрушкой, если это позволит мне… В ваших руках я готов быть чем угодно.

Дела его, однако, разошлись со словами — вместо того, чтобы остаться покорным проводником ее воли, он притянул ее к себе, осыпав поцелуями мраморное плечо и изящную шею, от ключицы до подбородка.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс