Предыдущий эпизод:
Noli me tangere
- Подпись автора
Никто.
И звать меня никак.
Французский роман плаща и шпаги |
В середине января Французскому роману плаща и шпаги исполнилось 17 лет. Почитать воспоминания, связанные с нашим пятнадцатилетием, можно тут.
Продолжается четвертый сезон игры. Список желанных персонажей по-прежнему актуален, а о неканонах лучше спросить в гостевой. |
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды: |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Части целого: От пролога к эпилогу » Кот из дома… Август 1627 года, Париж
Предыдущий эпизод:
Noli me tangere
Никто.
И звать меня никак.
Барнье с интересом смотрел на обоих, на девушку и на Доминика, чуть заметно улыбаясь. Его тревожило, как воспримет это неожиданное приятельство отсутствующий ныне Эжен, ведь можно было не сомневаться, что за пирогами последует что-то еще. И пусть просьба Аньес могла послужить некоторым подобием индульгенции, но как надолго?.. И сможет ли он сам повлиять на горячего молодого человека, направив его порывы в мирное русло? Хотя бы в более мирное, чем обычно?.. Хотя... Если господин капитан пользуется услугами Доминика, может быть, что-то и получится?..
Попытку подразнить его хирург принял одобрительно.
- Обещаете? - с плохо скрытой надеждой осведомился он, глядя на секретаря глазами давно не кормленной сиротки. Стоящая перед ним тарелка, густо усыпанная крошками от пирога, несколько портила впечатление.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
От сердца отлегло, и Шере снова обернулся к Мари.
– Обещаем? Отдадим ему твои цифры? Или нет, погоди! – даже Гро-Гийом не сумел бы лучше передать выражение комического ужаса. – Мэтр Барнье, что вы будете с ними делать? А то, знаете ли, слыхал я одну историю…
С Самаритянки донесся отбивающий час звон колокола, и Шере, разом перестав улыбаться, начал прислушиваться. Месье Бутийе просил его возвращаться до полуночи, и, чем бы эта просьба ни была вызвана, Шере подчинился.
Никто.
И звать меня никак.
Барнье все же был военным врачом и имел склонность присматриваться к людям, поэтому улыбка на его лице сменилась выражением вежливого внимания.
- Для господина капитана еще рано, - понял он по-своему. - Но если у вас к нему по-настоящему срочное дело...
Хирург в этом сомневался. Если бы вопрос не терпел отлагательств, Доминик вел бы себя иначе.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере насчитал одиннадцать ударов и надеялся, что ни одного не пропустил. Убегать сломя голову необходимости не было, но, как ему ни хотелось вызнать у словоохотливого хирурга, где искать господина капитана по ночам, проявлять излишнее любопытство при второй встрече – не лучший способ завоевать доверие.
– Нет-нет, что вы, ничего срочного, – откликнулся он и, облизнув палец, принялся собирать крошки со своей тарелки. – Но поздно уже, мне пора уходить… А не хочется.
Роланд не откажется последить за домом и предупредить, когда господин капитан снова уедет вечером, и тогда…
Нет. Не стоит.
Если у него не будет по-настоящему срочного поручения.
– Ну так вы же завтра снова придете? – предположила Мари. – И не так ведь еще поздно.
Шере опустил глаза.
– Стемнело уже.
Очень хотелось принять приглашение, но сделать это он не мог. И не только потому, что его могли попросту не отпустить, но и по более личным причинам. То, что достается легко, не ценится.
Никто.
И звать меня никак.
- А я бы прогулялся по свежему воздуху, - усмехнулся хирург, глянув сперва на Мари, потом на Доминика. - Если не возражаете, составлю вам компанию. Но придется подождать, пока я оденусь. Я быстро. Что скажете?
Подворачивалась дивная возможность все-таки навязать молодому человеку непрошеный, но, похоже, нужный совет. И Барнье никак не мог ее упустить.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере поспешно кивнул – такому, как он, полагалось опасаться ночных прогулок в одиночестве. Он их и боялся, но, будь он тем, на что походил, вообще не должен был бы появляться на улице с наступлением темноты.
– Я пока тебе цифры покажу, – предложил он Мари. – Если ты мне бумагу и чернила дашь.
Когда хирург возвратился, предложенная кухаркой грифельная доска уже украсилась десятью аккуратными цифрами и добрым десятком неуклюжих единиц. Две трети их они написали вместе, его рука поверх ее, и поэтому попрощался Шере не без хорошо скрытого облегчения – слишком долго и старательно он избегал прикосновений, чтобы они сейчас его не тревожили.
Никто.
И звать меня никак.
Барнье, будучи "очень мирным человеком", как он сам говорил, предпочитал если и не военный стиль в одежде, то близкий к тому - не выходя при этом за пределы приемлемого для своего сословия. Он одевался неброско, удобно, но все вещи отлично сидели по фигуре, отвечая склонности доктора к легкому франтовству. Какой именно склонности северянина отвечал кинжал на поясе, можно было даже не гадать.
На улице было свежо после кухонного тепла.
- В Пале Кардиналь? - почти утвердительно уточнил Барнье.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере кивнул. Аньес предлагала ему взять фонарь, но на небе не было ни облачка, а улица Сент-Оноре была достаточно широкой, чтобы в лишнем свете не было нужды.
– К сожалению, в гости пригласить не могу. То есть пригласить-то могу, – он почти засмеялся, – а вот провести…
Тайный проход во дворец никуда, насколько он знал, не делся, и поэтому фразу Шере не закончил, огорченно разводя руками.
Никто.
И звать меня никак.
Хирург улыбнулся. Он знал, что мог бы, наверное, попробовать уговорить гвардейцев пропустить его в Пале. И, по крайней мере, заставить заколебаться. Но делать ему там было нечего, тем более в отсутствие капитана, и он подозревал, что за такое решение солдат не похвалят - и подводить их не хотелось.
- Я с удовольствием прогуляюсь и туда, и обратно, - успокоил он секретаря. И кого-то процитировал:
Обнаженные плечи Парижа
синим бархатом кутает ночь.
Тьма-собака прильнет и оближет,
отогнать бы, но пусть... Я не прочь
поспешить за ней следом из дома.
Я сегодня не свой и ничей...
Мрак и я - мы так долго знакомы.
Лунный свет пью из теплых ладоней
сумасбродных коротких ночей.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
В стихах Шере не понимал ничего, и взгляд, который он обратил на хирурга при первых же строчках, из недоумевающего быстро стал обеспокоенным. Это было так красиво, и звучание, и мысли, что, даже понимая как будто до последнего слова, он не успевал осознать, правда это была или ложь, верить или не верить.
– Это, – не зря он так старательно запоминал имя, – Овидий?
Никто.
И звать меня никак.
- Нет, - хирург задумчиво улыбнулся. - Овидий тоже писал стихи, только жил очень давно, в Риме. Много-много лет назад. А это придумал один из моих знакомых.
Барнье попытался было вспомнить что-нибудь из Овидия, которого не слишком хорошо знал наизусть, предпочитая более легковесные вещи, но в голову приходили только обрывки любовных элегий.
- А вот это уже Овидий:
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая открыта,
так что была полутень в комнате, будто в лесу, -
мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом,
иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Совсем по-другому звучит, правда? - хирург устремил заинтересованный взгляд на спутника.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шире редко краснел, и сейчас, опуская взгляд, понадеялся, что ночью его смущение не будет бросаться в глаза. Лампурд, если бы Шере в его присутствии так ошибся, за голову бы схватился и обозвал бы его множеством разных слов.
– Совсем по-другому, – тихо согласился он, не глядя на хирурга. Это было понятно, гораздо понятнее, хотя и не так красиво. – Я тоже знаю одного человека, который пишет стихи. На заказ.
Одно из таких стихотворений он подарил мадам де Комбале – и так и не смог назвать своим, хоть и заплатил звонкой монетой. А другое так и ждало своего часа в его каморке.
Никто.
И звать меня никак.
- Он писал что-нибудь для вас? - заинтересовался Барнье, все еще обдумывающий, как бы так подойти к щекотливой теме. С кем-нибудь другим он бы так не деликатничал. Но хирург помнил, как смутила Шере солдатская шуточка про кукушек. Ведь смутила же? Или показалось в отблесках света?
А ведь он, этот секретарь, должен быть совсем молод. Как бы не ровесник Эжена. Только ростом ниже и... Мягче.
Барнье вдруг понял, что не может сравнивать этих молодых людей, слишком разными они были. Шере во многом оставался загадкой. Это его "не надо меня держать", памятное по той странной ночи, когда он впервые появился в доме...
Легко быть смелым, когда не можешь быть иным. Когда свое диктует кровь, воспитание и весь образ жизни. А если ты - секретарь, пусть даже в доме всесильного кардинала, невысокий ростом, с мягкими чертами лица и руками, которые могли бы говорить о хорошем происхождении...
Хирург слегка себя одернул.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере растерялся, пусть и только на какое-то мгновение. Вопрос был, конечно, предсказуем – или все же нет? Разве он дворянин, чтобы заказывать стихи для дамы своего сердца? Или…
– Разве я дама, чтобы для меня сочиняли стихи? – отозвался он. На такой вопрос правдивым был только отрицательный ответ, и он сам же его дал. – Нет, конечно, сударь. Но мне рассказали о нем, а потом уже я… пытался рассказать о нем… там. Составить протекцию.
Имя мадам де Комбале он так и не сумел произнести вслух – он и продолжать бы не стал, но надо было это сделать, чтобы Барнье не поправил его сразу. А если он задумается о том, какую выгоду можно извлечь из этого знакомства для его друга…
Никто.
И звать меня никак.
- А разве стихи сочиняют только для дам? - теперь уже растерялся хирург. - Сочиняют же и для друзей, и по какому-нибудь поводу...
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
– Я не знаю, – теперь Шере не пытался больше скрыть смущение. – У меня никогда не было знакомых поэтов. Если не считать его высокопреосвященство, но это же не в счет. И я все равно его стихов не видел.
В библиотеке кардинала были, разумеется, книги стихов, но они, как и многочисленные тома на латыни, греческом, испанском и так далее, были для Шере тайной за семью печатями, в которой совершенно ни к чему разбираться, когда рядом есть куда более интересные вещи – чьи-то воспоминания или рассказы о дальних странах. А в доме у отца книг было мало, и он учился грамоте по сборнику проповедей, чтобы потом читать отцу вслух письма, на которые тот надиктовывал ответы – потому что от всего должна быть польза. До сих пор Шере в голову не приходило, что можно писать или читать просто для удовольствия – просто потому что это красиво.
– А вы и другие стихи тоже так помните?
Он был искренен, но и понимал, что уводит разговор дальше от месье Куапо и мадам де Комбале.
Никто.
И звать меня никак.
- Кое-что помню, - хирург смотрел на дорогу, время от времени бросая взгляды на своего спутника. Он был не прочь почитать стихи еще, молодой человек ему нравился, но ведь нужно было когда-нибудь перейти к непрошеным советам?
- И если хотите, как-нибудь прочту. Я собирался вам кое-что сказать... Я должен заранее попросить прощения, что лезу не в свое дело, - Барнье бросил очередной взгляд на Доминика и стало заметно, что врач весьма смущен. - Я не имею ничего против вашей дружбы с Мари и хочу, чтобы вы об этом знали, но только попрошу вас: будьте осторожны... При известном вам молодом человеке.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
По серьезному выражению, с которым Шере выслушал хирурга, никто не сказал бы, что он ждал чего-то подобного – а потом был ошарашен. Не тем, что было сказано, но тем, как. Странно было не только то, что говорил врач так, будто все дело было в одном лишь Эжене. Пожалуй, еще загадочнее было уточнение, что сам он не против.
– Я буду очень осторожен, – пообещал Шере, глядя по-прежнему под ноги и не позволяя себе и тени улыбки, – во всех смыслах и при любых обстоятельствах. Но скажите мне, сударь…
Он прикусил губу, подбирая подходящие слова. Если он и впрямь будет учить Мари цифрам, вряд ли она станет об этом молчать.
– Брат, названный или нет, приглядывает за девушкой совсем не так, как возлюбленный.
Эжен мог быть и предлогом – нет ничего проще, чем приписать свои намерения другому – но прежде чем выяснять это, Шере хотел понять, в чем заключается угроза.
Никто.
И звать меня никак.
Барнье посмотрел на него почти страдальчески. Не то, чтобы хирург хорошо умел играть словами. Язвить, шутить - да. Поддеть высокое собрание коллег, загнув три-четыре фиоритуры о материях, которых никто, кроме него, и в руках-то не держал толком. Но в таком тонком деле, когда человек тебе пока еще даже не приятель...
- Они... Не брат и сестра. Не названые, не молочные, и не какие-нибудь еще, разве только в том смысле, какой вкладывает в него Церковь. Но их дружба... Видится мне довольно нежной. Достаточно для того, чтобы известный вам молодой человек... Огорчился... Из-за того, что Мари теперь делит свое внимание на двоих. Или обращает его на одного и... Не на него.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере согласно улыбнулся, когда хирург упомянул церковь, но в остальном слушал серьезно.
Такая хорошенькая… Она была такая хорошенькая, Мари, этого следовало ожидать. Но хотя бы не сам господин капитан, тому и кухарка бы не посмела что-то сказать. Нежная дружба… Взгляд Шере искоса скользнул по лицу Барнье. Вряд ли тот стал бы так смущаться, если бы эти двое спали друг с другом.
– У меня нет дурных намерений, – пробормотал он с такой же неловкостью. – Вам не нужно беспокоиться. Или вы думаете, мне вообще лучше больше не приходить?
Выкрутиться, если хирург скажет «да», будет непросто, но Шере с трудом представлял себе такую возможность. В любом случае, вопрос он задал совсем по другим причинам. Что бы Барнье ни ответил, это прольет какой-то свет на его собственные мотивы, а возможно, и даст какие-то зацепки на будущее. Отказываться от улыбок Мари, от пирогов ее матушки и от рассказов врача из-за чьей-то глупой мальчишеской ревности он очень не хотел – и не собирался. Из любого положения есть выход.
Никто.
И звать меня никак.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Части целого: От пролога к эпилогу » Кот из дома… Август 1627 года, Париж