Ришелье не мог не восхититься: мушкетер действительно понимал его с полуслова. А если он понимал лишь то, что кардинал хотел ему сказать, то кто бы его мог в этом винить, когда собеседник сделал все возможное, чтобы вывести его из душевного равновесия?

- Я сказал бы, что у вас есть все основания к тому, чтобы выбрать именно этого кандидата и именно по этим причинам, - взгляд кардинала был устремлен в никуда, и никто не сказал бы, насколько рассчитано было это замечание. Считал ли испанский посланник госпожу де Шеврез среди своих побед, включала ли сама герцогиня его в число своих поклонников – ни то, ни другое его ничуть не занимало, как политика уж точно, потому что для политика истина важна лишь тогда, когда ее можно использовать. Он повернулся к заколоченному снаружи окну, в нише которого были сложены несколько потрепанных памфлетов, лежала стопка чистой бумаги и стоял письменный прибор. - Вы можете написать это письмо прямо сейчас, сегодня же, я полагаю. Разве не дала вам госпожа герцогиня поводов для ревности?

Он поставил перед молодым человеком чернильницу, к которой тут же присоединилось первого и несколько листов бумаги, и, не глядя, потянулся за своим бокалом.

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.

Ришелье принял исписанный лист и склонился над ним, изучая, казалось, каждую букву. Если ему нужны были доказательства, что молодой человек теряет голову всякий раз, как заходит речь о прекрасной герцогине, он их получил – при всей осторожности, с которой Арамис выражался, пусть даже каждое предложение по отдельности и можно было еще понимать двояко, собранные вместе, они превращались в смертный приговор. Эпистолярным искусством автора можно было лишь восхищаться, но хитрец на этот раз перехитрил самого себя. Ришелье представил себе лицо Тревиля при виде этого письма и поднял на мушкетера взгляд, в котором отчетливо читалось одобрение.

– Переписывать ничего не придется, сударь. Когда вы закончите диссертацию, я сочту за честь, если вы пришлете мне экземпляр.

Завладев в свою очередь пером, он притянул к себе чистый лист бумаги и начал писать:

«Дорогой господин Арамис!
Не стану оскорблять Ваш ум, называя счастливым случаем того, кто оказал мне любезность, передав в мои руки письмо, которое Вы имели неосторожность написать г-ну испанскому посланнику. Если Вы желаете уверить меня в том, что в Ваших предложениях и обещаниях, как бы они ни выглядели, нет ничего, что могло бы пойти во вред Франции, прошу Вас навестить меня в шесть часов вечера 5 декабря в Пале-Кардиналь.»

Пересказывать послание Арамиса своими словами он не стал: в этом мало того что не было нужды, сам он расскажет лучше, но, попади его записка в чужие руки, любые подробности повредили бы самому Арамису. А так – если г-жа герцогиня не придет сразу же к выводу, что злосчастное письмо Ришелье отдал никто иной, как сам Мирабель, он эту интриганку совсем не знал.

Он подписался, проставил дату и протянул письмо мушкетеру.

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.

Ришелье невольно улыбнулся в ответ. Даже если бы он не видел по лицу молодого человека, насколько тот взволнован, об этом сказала бы ему его дерзость.

- Я обещаю вам об этом позаботиться.

Он собирался изначально сразу после встречи с мушкетером отправиться на прогулку, но полученные им сейчас сведения все меняли. Нужно было вернуться в Пале-Кардиналь и распорядиться, чтобы с жилища Арамиса и с него самого не спускали глаз. Сообщит ли герцогиня о себе, явится ли сама, как она это делала прошлым летом, или молодой человек лукавил – не имело значения, как не имело значения и то, пожелает ли г-жа де Шеврез спасать своего возлюбленного.

Невозможно было не восхищаться ею при виде такой самоотверженности. И пусть у Ришелье самого были люди, которые пошли бы ради него на смерть, это было иначе. Любовь и преданность – разные чувства.

- У вас четыре дня, сударь, чтобы дать о себе знать обычным способом, или я надеюсь увидеть вас тогда и там, как указано в этом письме. - Он бережно спрятал написанное рукой Арамиса послание и поднялся первым, хотя уходить пока не собирался, потому что их разговор не был закончен. Оставался еще один тонкий момент: судьба второго мушкетера. Того, которому миледи отдала охранный лист. Ришелье не верил, что Арамис мог надолго забыть о друге, но и не хотел, чтобы тот вспомнил о нем, когда будет уже слишком поздно. Пока Атосу покровительствовал Кавуа, его жизнь была в некоторой безопасности, но Арамис вряд ли знал об этом, а значит, из нее тоже можно было сделать ставку. - Я полагаю, что если у вас были причины сомневаться в дружеских чувствах, которые я испытываю к вашей четверке, то теперь таковых более нет?

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.

Ришелье, уже шагнув к своему выходу, взглянул на мушкетера с удивлением, которое выглядело лишь самую малость нарочито – чуть больше искренности, и Арамис заподозрит, что не следует верить ни одному его взгляду и выражению лица, а отказывать прямо он не мог и не хотел. В чем-то молодой человек был прав: он действительно был снисходителен к этой четверке.

– Господин Атос – мужчина, – проронил кардинал, – и вряд ли не знал, что делает, когда забирал себе эту бумагу. Я по-прежнему не знаю, как он ее получил.

Первоначальный гнев Ришелье не рассеялся вовсе, но уже почти не мешал ему думать, а значит, не позволял ему более винить – бездоказательно – миледи в том, что она потеряла выданный им охранный лист. Нет, он отнюдь не собирался прощать ей то, что, потеряв ее, она промолчала, но – audiatur et altera pars. До сих пор Арамис, насколько кардинал мог судить, прямо ему не лгал. И теперь, как бы ни повернулись события, Ришелье выигрывал – по меньшей мере, узнавая больше о своем собеседнике и, при любом раскладе, получая возможность великодушно простить его друга.

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.

Если бы Арамис осмелился утверждать то, что рискнул предположить, Ришелье ему бы попросту не поверил. Будучи самого высокого мнения о благородстве Атоса и недурно представляя себе, с кем имеет дело в лице миледи, вообразить себе взаимное согласие между этими двумя столь непохожими людьми он не мог. Но Арамис был, судя по всему, с леди Винтер не знаком, и ему эта ошибка была простительна. Но даже и тогда – что тот представлял себе? Какие силы могли заставить человека подарить другому бумагу, которую он долго выпрашивал, чтобы кого-то убить? Сошествие святых? Нежданная благодать? Колдовские чары? Впрочем, Арамис не знал эту женщину так, как ее знал Ришелье, и вряд ли догадывался, зачем ей потребовался такой документ.

- Я убежден, что вы заблуждаетесь, господин Арамис. Или… Как он сказал, ваш друг? Как это произошло?

И когда? Миледи должна была отправиться в ту же ночь. Корабль ждал ее и должен был уйти с отливом – задержись он еще на двенадцать часов, кардинал бы об этом услышал. Значит, что бы не заставило ее расстаться с охранным листом, это должно было произойти немедленно. А ведь троица мушкетеров еще проводила его в лагерь…

И вернулась? Наверняка.

А ведь вернулись они скорее всего втроем…

Взгляд, который кардинал обратил на своего собеседника, внезапно заледенел. До сих пор он полагал, что миледи пришлось иметь дело с одним мужчиной. Если их было трое, это давало ей очень веские причины не говорить ни слова.

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.

Ришелье никак не мог помнить, разумеется, в котором часу они возвратились тогда в лагерь, но что это меняло? В подобную законопослушность троицы мушкетеров мог поверить разве что тот, кто не имел с ними дело раньше – а кардинал знал также, что разговор Атоса с миледи должен был состояться в тот же вечер. Или уже много позже, когда она вернулась во Францию? В этом случае все рассказанное сейчас Арамисом было ложью…

Все эти рассуждения не заняли и мгновения, и взгляд Ришелье не смягчился.

– Тогда мне остается лишь обратиться к миледи, – проговорил он задумчиво, и тут же резко взмахнул рукой, словно извиняясь за это рассуждение, произнесенное вслух. – Впрочем, это уже моя забота. Могу я надеяться, господин Арамис, что эта история не получила и не получит дальнейшего распространения? Я имею в виду как само существование этого письма, так и то, что миледи Винтер порой оказывает мне честь, выполняя мои просьбы?

Кардинал в достаточной мере знал Атоса, чтобы допускать, что он и в самом деле ничего не рассказал друзьям – но занимавших его вопросов это не снимало… а Арамису следовало заплатить чем-то за снисходительность к его другу.

Подпись автора

Qui a la force a souvent la raison.