– Ни в коем случае, мадам, – Теодор бросил свою ношу на пол и уселся рядом с молодой женщиной.

        – Пусть голову вы ей способны с плеч
        Снесть, этой грелке место под ногами,
        Где тихо пусть лежит она меж нами,
        Как меж Тристаном и Изольдой меч.

Он захлопнул дверцу. И в карете сделалось совсем темно. И в этой темноте он ощутил, как натянута на лице кожа, где кровь успела уже засохнуть, стягиваясь в сухую корку. И украдкой с силой потер лицо обеими руками.

– Вы хотите, чтобы я попробовал? – в голосе Теодора слышалась улыбка.

- Нет, не хочу, - ответила Эмили, отгоняя от себя крохотную въедливую мыслишку о том, что было бы, верно, любопытно... - Потому что все равно не получится. Но вы не огорчайтесь, - она легонько коснулась его руки. - Вы сможете соблазнить еще хоть сотню женщин, а вот друзей столько быть не может. Мы с вами еще друзья, или вы так сердиты, что уже нет?

– Право, – промурлыкал Теодор, отодвинулся к дверце и слегка повернул голову, стараясь разглядеть лицо мадам де Бутвиль, – только потому, что все равно не получится?

Или он вовсе не разбирался в женщинах, или она лгала, или ничего не понимала в своих чувствах. Ее прикосновение было слишком мимолетным, чтобы зажечь в нем желание, но, если бы мадам де Бутвиль и впрямь хотела его оттолкнуть, этого прикосновения не было бы вовсе.

– Но я боюсь, мадам, что момент и впрямь – неподходящий.

На этот раз ему удалось не отвлечься – что бы она ни говорила о дружбе.

Теодор мог бы сказать мадам де Бутвиль, что в ноябре, в карете и, возможно, со сломанной рукой – виноград был действительно зелен. Впрочем, судя по тому, что говорила она при этом только о любви к мужу – рука сломана не была. А еще, как выяснилось, у нее были и другие причины для беспокойства.

– Если бы я был женат, – ответил он, чуть подумав, – моей жене эта блестящая мысль не пришла бы в голову. Или очень быстро бы ушла, чтобы никогда не возвращаться. Я полагаю, речь не о серебряном колечке, купленном на ярмарке?

Сам бы он оскорбился в этом случае, пожалуй, даже больше чем в каком-либо ином – но у графа были, верно, другие взгляды. И другие средства.

Теодор опознал выпад, но сделан он был рукой новичка и не мог бы быть дальше от цели.

– Не знаю, каковы вы в роли любовницы, мадам, – он улыбнулся было, затем продолжил с жестокой прямотой, – но жена из вас отвратительная. И если бы мне нужны были доказательства, что мужа вы не любите, то я только что их получил. Любовь, мадам, это не только то, что происходит в постели. Постель, на самом деле, едва ли не последнее дело. Да и место, собственно, тоже.

– Право, мадам, – засмеялся бретер, – вы наделили меня всеми добродетелями, которые дама только может приписать возлюбленному. В друзьях так не заблуждаются. Однако добавьте теперь к этому моему единственному в ваших глазах недостатку пустые карманы, и они с легкостью перевесят все мои воображаемые достоинства.

- Для любящей женщины — никогда, - очень серьезно ответила Эмили. - И потом, это как раз то, что можно исправить.

Теодор чуть не рассмеялся вслух, внезапно ощутив себя едва ли не столетним старцем. Для истинно любящего сердца преград не существует… Был ли он когда-либо столь же наивен? Даже при том, что мадам де Бутвиль была женщиной, он предполагал у нее больше здравомыслия.

Он мог бы сказать ей, что сам не позволил бы ни одной женщине связать свою судьбу с его неверным роком. Что ни положения в обществе, ни безмятежной жизни с его характером не добиться. Что для военного вроде него единственный способ разбогатеть – это жениться на богатой. И что когда-нибудь он так и поступит – но еще не скоро.

– Тогда вспомните, как вы сочувствуете моей жене, – предложил он, – и помолитесь, чтобы эта бедная женщина никогда в меня не влюбилась. Поговорим лучше о вашем муже, мадам. Что этому несчастному предстоит выкупать?

Теодор непривычно долго молчал. Да и что он мог сказать? «Вот видите?» «Я вас предупреждал»? Или, может, «За каким чертом же тогда вы это сделали?» И выручить ее он тоже не мог – даже если бы ему завтра предложили заказ, столько ему не платили. Разве что… Он мог, наверное, обратиться к монсеньору.

Мог. И не хотел. Хотя был почти уверен, что не встретит отказа. Это были всего лишь деньги – а что Ришелье щедр, знали все. И он никогда раньше не о чем таком не просил.

Можно было поступить и иначе. Рассказать все, что он знал, про эту грязную авантюру в Новой Франции. Монсеньору, верно, это будет небезразлично, но выступать в такой роли… За деньги – пусть даже не оттого он впутался в это дело, но получить за это плату… И ради чего – чтобы мадам де Бутвиль смогла выкупить подарок мужа?

Можно ничего не рассказывать – только попросить. Отказаться отвечать, если монсеньор спросит.

Если бы сама мысль не вызывала в нем такого отторжения, он не стал бы думать дальше. И не уверился бы, почти сразу: это будет напрасно. Она все равно все расскажет мужу.

        И он мне деньги понесет – а толк?
        Глупцу понятно, ясно даже мне:
        Творцу своей лишь жизнью платят долг,
        Чужой душой не платят Сатане.

Карета остановилась, и снаружи донесся хриплый голос кучера, вступившего в переговоры с городской стражей. Теодор хотел высунуться, потом вспомнил, что у него волосы даже слиплись от крови. И остался на месте, напряженно прислушиваясь.

Но голоса перешли в бормотание. Потом кто-то оглушительно расхохотался. Раздался скрежет отодвигаемых засовов, скрип петель, и карета стронулась с места.

– Ради Пресвятой Девы, мадам. Оставьте все как есть. Я в вас верю: у вас всегда получится сделать хуже.

Отворил испанец-управляющий. Несмотря на поздний час он, казалось, еще не ложился. Обычная его невозмутимость осталась при нем, когда он бросил взгляд на первым выпрыгнувшего из кареты Теодора. В свете лампы бретер выглядел, верно, ужасно, но дон Хосе не изменился в лице. И словно не заметил состояние кучера. Но характерные бурые пятна на юбке мнимой мадам де Лавальян заставили его ахнуть.

– Сеньора! Мадам! Пресвятая Дева Аточская! Что случилось?

– Разбойники, – отмахнулся бретер, помогая мадам де Бутвиль выйти. – Вы говорили, дон Хосе, что в доме есть монахини.

– Сеньора ранена? – испанец сбежал вниз по ступенькам, выше поднимая лампу.

– Не думаю, – в голосе Теодора, однако, прозвучало сомнение. Его спутница молчала всю дорогу. Возможно, скрывая боль. – Но у вас же живут какие-то монахини. А вашему кучеру нужен хирург.

– Я … я распоряжусь! – с этими словами к испанцу вновь вернулось привычное спокойствие. – А вы, дон Теодоро?