До Сены идти было всего ничего. Но Теодор, без церемоний взяв испанца под руку, прибавил шагу, отрываясь от прочих.

– Начистоту, дон Рамон. Вам за меня платят? Или это веление сердца?

Из завсегдатаев фехтовального зала Мендосы Варгас нравился ему больше всех. Но беспредельно глупо не убить того, кто ищет твоей смерти. И бретер сам не знал, на какой ответ надеялся. И был готов не верить любому.

На губах бретера мелькнула зеркальная улыбка. На вопрос он не ответил. А насмешливую просьбу, казалось, не заметил вовсе. Но вывод, к которому Варгас его подталкивал, сделал. И тут же – нет, не забыл, но выбросил из головы. Это – что его противник привычен к качке – надо было знать, но задумываться об этом было нельзя. Оттого и тень сомнения, скользнувшая по его лицу, и механический жест, которым пальцы правой его руки коснулись повязки, и новый оценивающий взгляд – все, пусть и неподдельное, осталось в прошлом в тот же самый миг, когда он перевел глаза на Сену.

Солнце, проглянувшее между свинцовых туч, полыхнуло в реке зимним огнем, бледным и ледяным. Порыв ветра смел с каштана и в лицо ему холодные капли прошедшего дождя. И гнилостное послевкусие мендосова мерзкого пойла во рту, жижа в сапогах, гнусавый вопль нищего только лишь оттеняли для него сейчас безграничную прелесть преходящего этого мира, придавая глубь и вес каждой линии и сообщая ему шероховатость, где могла бы задержаться рука.

Безумие. Но что-то в нем отвечало этому безумию.

        – На смертной грани, словно в хрустале,
        Играют ярче краски бытия,
        Уходит время – прямо, пряно, пьяно,
        И небо отражается в земле.

        Мне сшить мгновенья эти, как игле,
        Клинком пройдя пространство, вашу явь
        Теряя навсегда. Останусь я.
        И свет. И вы останетесь – во мгле,

        Во мне, как память. Как во льду. В стекле
        Витражном словно трещина – изъян,
        С которым рядом засияют ярче
        Святые, черти, Бог. И смерть. И тлен.

Остальные успели к этому времени их догнать. И смотрели – по-разному. А ожидавшие у причала лодочники и вовсе таращились. Все кроме одного – молодого совсем парня с дерзким взглядом бледно-голубых глаз.

– На Коровий остров отвезть, господа? – полу-утвердительным тоном произнес он.

– Плату вперед, – предупредил лодочник. И Теодор с все той же шальной улыбкой бросил ему пол-пистоля.

– Господа, – голос Саруйля был исполнен сомнения, – вы не…

– Бросьте, – перебил бретер. И на других лицах, пусть далеко и не на всех, увидел отражение такой же бесшабашности. Все же это были друзья и приятели человека, который прибыл в Париж из изгнания лишь для того, чтобы нарушить эдикты, подравшись на Королевской площади. И среди них, как и рядом с мадам де Бутвиль, Теодор был слишком часто самым здравомыслящим – до смешного. Даже сейчас, когда принял предложение Варгаса. Дон Рамон был очень хорош, как, впрочем, и остальные. Те, что случайно или намеренно вымотали его за пределы обычного. В этом безумном поединке он давал себе и испанцу равные шансы. На Коровьем острове… Он бы на себя не поставил. И что бы ни двигало Варгасом в его выборе, Теодор был ему благодарен. За эту ошибку . Или за это великодушие. За косой свет, бьющий сквозь ощерившуюся прорезь в облаках. За опасливый взгляд лодочника. За пьяный смех Коссье, когда тот также договаривался о переправе. За мечущийся, мятущийся в уме хоровод, водоворот звуков и образов, где он мог, казалось, зарифмовать сейчас любые два слова. За тени, ставшие ныне столь четкими, что в каждой, казалось, таилась сейчас та самая тьма, изначальная и конечная. За лабиринт потеков и капель на дощатой корме лодки, который он смахнул полой плаща прежде чем сесть.

– Вы умеете плавать, дон Рамон? Если продержитесь хоть сколько-нибудь, я вас вытащу.

Теодор оценил, оценил и лодочник. Первый – легкость движения и его скорость. Второй – конечную точку. И второй снова взялся за весла. А бретер подумал, что с равными шансами он ошибся. И что умения держать равновесие на воде у него нет.

Но, когда, несколькими минутами позже он поднялся, позволяя плащу соскользнуть, их утлая посудина едва качнулась. На суше у него шансов не было.

– Которое дно, милейший? – спросил он. – Лодки или реки? Где ляжешь?

Тот исподлобья глянул на двух своих пассажиров.

– Ежели ваши милости повременить соблаговолят, – буркнул он, – я бы в ту лодку перебрался, где, стало быть, приятели ваши, и мой приятель тоже. Секунданты, то есть.

Теодор пожал плечами, и лодочник принялся отчаянно табанить.

– Эй, Жан! – что было силы проорал он, хотя лодка со зрителями от них не отставала. – Подгреби поближе, к тебе переберусь!

Жан послушался, и почти сразу обе лодки – одна полная народу, другая полупустая – оказались борт о борт. И лодочник, прежде чем перешагнуть к приятелю, одно за другим передал ему весла. С ненавистью при этом глянув на благородных господ. А Теодор, воспользовавшись возможностью, отдал Саруйлю свою рапиру. И, чуть поразмыслив, плащ.

– Это не в наследство, – улыбаясь предупредил он. – Но можете попользоваться, пока мне не нужно.

– Удачи, – буркнул Саруйль, непонятно к кому обращаясь. И тут Теодора осенило. И он, обнажив уже шпагу, опустился на одно колено.

Лодка была невелика. Около туаза а ширину, чуть больше трех в длину. Кормовая и носовая банки были надежно закреплены, но, опробовав ближнюю к нему среднюю, Теодор почувствовал, как она подалась. В следующий миг он выдернул ее из пазов. Удача? Судьба?

Он встал. Швырнул доску за борт. И снова взглянул на Варгаса.

Насколько Варгас светился счастьем, настолько же Теодор был мрачен. И никто, глянув на них, не заподозрил бы, что первый, а не второй играл в этой схватке роль наемного убийцы. Человек, легко, будто танцуя, ступивший сейчас навстречу врагу и так же легко отступивший назад, не поднимая еще шпагу, но свыкаясь с зыбким равновесием лодки, по-прежнему улыбался, но улыбка его, сделавшись холодной и хищной, походила больше на оскал дикого зверя. И невообразимо было, немыслимо казалось, что лишь несколько минут назад он читал своему противнику стихи.

– Ронэ! – крикнул кто-то, Теодор не смотрел уже и не видел кто. – Это нечестно.

К шпаге прибавилась дага.

– Ронэ!

Нечестно. Но не бесчестно. Как впрочем и то, что лодку сносило на запад. И солнце, вновь спрятавшееся за облако, светило бы в лицо не ему, но Варгасу. Он не думал об этом, когда занял место на корме. Но он знал толк в своем деле, годами оттачивал свое мастерство. Он преуспел в своем ремесле. Все случилось само, ему не в чем было себя упрекнуть. Но удача – женщина, и дарит себя тому, кто умеет ее увлечь.

Теодор отсалютовал в ответ. И мягко шагнул навстречу. Еще не нападая, даже не прощупывая всерьез. Проверяя, как качнется под ногами дощатое дно в ответ на первый укол. Это было так далеко от фехтовального зала Мендосы, как только можно себе представить. И все, что они с Варгасом успели узнать там друг о друге, сейчас было бесполезно.

– Очко за мной.

Казалось, бретер сам поверил, что ставкой была не жизнь, а платой за поражение – всего лишь три золотых. И утратил оттого осторожность, так, что даже вынужден был в какой-то момент отступить назад к корме, когда шпага испанца вспорола рукав его камзола.

Ничто не могло быть дальше от истины. Уступив поначалу выбор Варгасу, Теодор почти сразу осознал, что ошибся, и ошибся опасно. Оказавшись перед необходимостью не только отбивать уверенные, экономные атаки испанца, но и гасить колебания лодки. И, не поняв, но почувствовав это, он перешел в нападение. За что тут же поплатился. И едва успел отшатнуться, и клинок коснулся кожи, не поспевая ранить.

Лодка отчаянно качалась. И два противника, отказавшись ненадолго от своей вражды, вместе восстановили кое-как шаткое ее равновесие.

С набережной Августинцев и с острова на них смотрели уже во все глаза. Может, и с моста тоже, но оглядываться бретер не стал. Лишь вновь прянул вперед – уже на два шага, на короткий прямой удар.

Теодор точно так же не отвлекался на крики. Но у него было сейчас перед испанцем еще одно преимущество. И то, что орали им зрители, он мог видеть воочию.

– Мост, Варгас.

Он хотел отпрянуть. Поскользнулся, теряя равновесие. Рванулся взамен вперед, отбивая дагой удар, падая на колени в лодке, вставшей, казалось, на дыбы. И однако выбрасывая вперед руку со шпагой.

Падая, Теодор выронил дагу. И едва не потерял шпагу, когда та рванулась из его руки, увлекаемая целью. Но падение смягчил, и сам из лодки не вылетел, хотя та так отчаянно качалась, что это было почти чудом. И не сразу осознал – еще вздергивая себя на колени, вскидывая руку с аялой – что остался один, что жив, что смерть вновь прошла мимо, даже не царапнув в этот раз острым когтем.

– Варгас! – Он обернулся, находя взглядом лодку со зрителями, запрокинутое к небу лицо в воде.

«Одного беднягу на моих глазах добили веслом…»

Весла у него не было. А течение, каким бы слабым оно ни было, уже разнесло их слишком далеко.

Сам прыгать в реку он не собирался. Никаких шансов.

И это, наверное, было к лучшему.

Могли успеть зрители, но их лодка почему-то пока не спешила на помощь. Поругались с перевозчиком? Кого спасать, утопающего или лодку?

Он снова огляделся. Зацепился взглядом за банку. Нет, за доску, прибитую поперек.

И рванулся к своей оброненной даге, разбрызгивая стоявшую на дне воду.

Беспредельно глупо. Но к чему ограничиваться одной глупостью за день?

Миланский клинок протиснулся, пусть только со второго раза в узкую щель между деревом и деревом – между банкой и лодкой. И Теодор что было сил нажал на рукоять.

Теодор удвоил усилия, и ржавые гвозди, скрипнув, поползли из дерева. Может, оно рассохлось, может подгнило, может, и то, и другое – но свою хватку оно разжимало. Медленно, невыносимо медленно.

Он обернулся, снова находя взглядом испанца. И невольно сжал зубы. По воде тянулся кровавый след.

Шпага, едва не ускользнувшая из руки.

Наверно, надо было крикнуть. Но он и сам не знал, выйдет ли то, что он задумал. И были еще зрители, должны же они понимать… И другие, он видел краем глаза какой-то баркас…

Он не стал звать. Ни Варгаса, ни остальных. Не было времени. И лодка угрожающе качнулась, когда он метнулся к другому краю банки. Там тоже были гвозди – нет, только один. И в следующую минуту у него в руках оказалась доска.

– Варгас!

Только минуту назад – минуту? вечность? – их разделяли каких-то жалких пять туазов. Теперь – да где же он?