И, если перечтешь ты мой сонет,
Ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет
Очей любимых памятью своей.
Уильям Шекспир.
Отредактировано Мари де Шеврез (2017-04-01 11:34:31)
Французский роман плаща и шпаги |
В середине января Французскому роману плаща и шпаги исполнилось 17 лет. Почитать воспоминания, связанные с нашим пятнадцатилетием, можно тут.
Продолжается четвертый сезон игры. Список желанных персонажей по-прежнему актуален, а о неканонах лучше спросить в гостевой. |
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды: |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Части целого: От пролога к эпилогу » Я о руке остывшей не жалею. 10 сентября 1625 года.
И, если перечтешь ты мой сонет,
Ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет
Очей любимых памятью своей.
Уильям Шекспир.
Отредактировано Мари де Шеврез (2017-04-01 11:34:31)
– Я?!
Пока он не увидел, как изменилась неуловимо улыбка герцогини, Теодор и не подозревал, что читал вслух. И осекся на полуслове, не стал продолжать. Так растерявшись, что не сделал и попытки скрыть изумление, когда она ошарашила его вновь. Библиотека?
Пальцы, крылом бабочки скользнувшие по его руке, написали на коже все слова. Те, что он не договорил. И те, что не произнесла она. А может, и те, что хранились у нее в библиотеке. И высушили у него во рту все остальные.
– Я весь к вашим услугам, – каждый слог звучал будто заржавев, усиленный легкой хрипотцой в чуть севшем голосе бретера. – Но не показывайте мне стихов. Если они не о вас, они бесполезны. А если о вас, вы превосходите их все.
- Никаких стихов, - охотно пообещала Мари, опустив ресницы, погасив выразительный взгляд.
И в самом деле, какая женщина будет тратить время на поэзию, когда можно вести беседу без слов? Глазами, улыбками, жестами… молчанием, которое вдруг становится таким красноречивым.
Вино так и осталось нетронутым в бокале, а бокал был поставлен на стол. Венецианское стекло отливало царственным пурпуром, как и бархатные драпировки в личных покоях герцогини де Шеврез… Тишина здесь была совсем иной – наполненной предвкушением, едва уловимым запахом флорентийского ириса, прохладой постели под величественным балдахином, призывно мерцавшей в полумраке.
- Пожалуй, для того, чтобы осматривать библиотеку слишком темно, - прошептала лукавая герцогиня. – Быть может, завтра утром?
Особняк герцогини де Шеврез словно бы растворился в темноте позднего вечера. Наступающая ночь скрадывала линии фасада, накрывала прозрачным сиреневым покрывалом кусты роз, высаженные в тяжелые мраморные вазоны, укутывала, прятала, и ей не было дела до благопристойности поступков сумасбродной Мари-Эме. Ночь всегда на стороне тех, кто знает, чего хочет.
Единственная свеча, горевшая на туалетном столике, отражаясь снова и снова в венецианских зеркалах, больше скрывала своим неверным светом чем позволяла видеть. Но слуху не нужен свет. И кто мог бы ошибиться, услышав такие слова?
Фитилек потрескивал. Шелестел, сминаясь под нетерпеливыми прикосновениями, шелк. Срывалось дыхание, всхлипывали раз за разом поцелуи, и ткань шуршала в ответ и в такт. Скрипнула кожа перевязи. Ответила тяжелым стальным звоном упавшая на пол шпага. Один голос шепнул что-то, выдохнул что-то другой. А потом надолго не стало слов. Таких, которые могла услышать та, для кого они стали лишь ритмом и мерой времени:
…и жажду – обнимать тебя, как ночь
Тебя обнимет, греть тебя как летом
Всем телом, быть единым силуэтом
С тобой, чтоб тень твоя сплелась со мной,
Снимать слова губами с языка
И с кожи вкус слизать, чтоб стала сладкой,
Желаниям твоим отдавшись, как
Рука, вокруг которой ты – перчатка,
И, тьму тебя собою расплескав,
В тебе как соль растаять – без остатка.
Теодор сдул с лица золотые пряди, приподнялся на локте. Дверь спальни была закрыта. Кто закрыл ее, когда? И был ли графин и бокалы на туалетном столике теми же, из гостиной?
Он наполнил оба бокала и вернулся к герцогине. Сел рядом.
– Лилит, – сказал он. Мог бы сказать «Астарта». Но не рискнул. – Я продал свою душу, мадам, или просто потерял? Неважно. Она ваша.
В свете многократно отраженного огонька она была прекраснее даже. И соблазнительна – как в сполохах адского пламени.
Ответом на слова Теодора де Ронэ была улыбка, в которой не было ничего ангельского, хотя, и адской серой в алькове герцогини де Шеврез не пахло. Пахло надушенными простынями и пышными сентябрьскими розами, стоящими в тяжелой вазе на окне. Предчувствуя холода, они цвели особенно царственно… и Мари Эме их понимала, беспечно собирая все возможные удовольствия, наслаждаясь каждым днем и каждой ночью, зная, что однажды это закончится. Желание в глазах мужчин, зависть в глазах женщин и вот эта восхитительная легкость, когда смяты простыни и по гибкому телу еще бродит отзвук удовольствия…
- Хорошо, - коварно согласилась «Лилит». – Я согласна, месье де Ронэ, ваша душа – моя. Правда, не могу обещать, что она попадет в Рай.
Подтянув повыше шелковое покрывало и приподнявшись на подушках, Мари взяла бокал, рассматривая своего любовника из-под полуопущенных ресниц. От того, что они разделили постель, понятнее этот мужчина не стал, что уже было редкостью. Обычно, когда падают покровы, загадок не остается…
- Так что же вы такое, сударь? Расскажите мне. Я должна получше узнать душу, которую вы, как говорите, потеряли. Но не тревожьтесь, такие потери не бывают долгими.
Женская рука, такая хрупкая в полумраке алькова, легла на мужское плечо. Герцогиня знала жизнь, и, всегда добавляла – к счастью. Но никогда не сетовала на ее несправедливость. Зачем? Все мы играем в свои игры, ради выгоды или удовольствия, а кто-то из страха. Умей видеть чужую игру, искусно веди свою… не жалуйся если проиграл, радуйся, если выиграл. Все просто!
Улыбка, тронувшая губы бретера, была слишком ироничной для влюбленного.
– Господь или дьявол рано или поздно возвращают свое? Во имя всего святого, мадам, обещайте мне, что не станете спасать мою душу, – он залпом выпил вино, не утолив жажду. Отставил бокал и склонился к ней. Неспешно, скользя губами по соединившей их руке. Вдыхая тепло ее и запах. Задерживаясь на впадинке локтя – неуловимо изменив позу. Поправив привычно глазную повязку. Теперь ко вкусу женщины примешивалась горчинка.
Не сетуй, что ушла, оставив горечь
И пятна кое-где, моя любовь –
То лишь отлив. Дай срок, вернется море
И в нем восстанет Афродита вновь.
Вслух такое не произносят. Но что-то бесовское мелькнуло в его взгляде, прежде чем он опять сосредоточился на поцелуях. Или, может, блудливо отразился под опустившимися вновь ресницами огонек единственной свечи.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Части целого: От пролога к эпилогу » Я о руке остывшей не жалею. 10 сентября 1625 года.