В ветреные дни в городе пахло морем, перебивая порой даже вездесущие запахи вина, но в «Подоле красотки» от этой кислой вони было никуда не деться – разве только голову в очаг сунуть и дымом дышать. Вздумай Доминик это сделать, Мадо, верно, даже бы не удивилась – во всяком случае, не вслух: раз приняв решение завести в доме мужчину, она вела себя с ним на людях как самая почтительная жена, несмотря на то, что была на голову выше, на одиннадцать лет старше и едва ли не вдвое шире.

– Господин Шере, – у столика, за которым сидел Шере, остановилась, теребя в красных руках край платка, тощая молодка с обветренным лицом. Золотистый свет июльского дня, проникая сквозь узкое оконце, становился серым, но и в этой блеклой его тени хорошо видно было, как бледны ее губы. – Мне бы мужу написать… в Париж…

– В Париж, так как в Париж, – покладисто согласился Шере, откупоривая чернильницу. – Ты садись, удобнее будет. Что писать-то?

Он назвал цену, и женщина жалко съежилась, прежде чем кивнуть.

– Так, значится… Он, муж мой… полгода уже как вестей нет, а дела у меня… Дочка заболела, уж и не встает, ноги у ей отнялись…

Дорогой супруг мой Жан-Пьер!
Пишу я Вам обуянная тревогой за нынешнее Ваше благосостояние, ибо седьмой месяц пошел, как нет от Вас вестей, а слухи, доходящие до меня о нравах и мерзостях столицы, не дают мне покоя. У меня, благословение Создателю, все по-прежнему, и здоровьем я крепка, и кашель, что зимой меня мучил, почти прошел. Дети наши также здоровы и молят передать Вам свою любовь, одна лишь малютка Пьеретта, что в Вашу честь названа, расхворалась пуще старого, и если бы не великодушная помощь отца и матушки, а также сестрицы моей мужа, Франсуа, погребли бы мы бедняжку еще до мая. С надеждой получить вскорости от Вас ответ остаюсь Ваша преданная супруга, Мари.

– А деньги? – взволновалась женщина, дослушав написанное. – Вы забыли, верно, господин Шере – надо про деньги написать, чтобы прислал он хоть что-нибудь!

– Пришлет, если жив, – отозвался Шере с уверенностью, которой вовсе не испытывал. – Что ты думаешь, попустит он, чтобы его жена как нищенка к зятю за деньгами на поклон ходила? Ты же сама сказала, не любит он Франсуа.

Лоб Мари сморщился в раздумии, но наконец она кивнула и, вытащив из-за пазухи грязный платок, развязала один за другим три узелка и выложила на стол медную монетку, тотчас же исчезнувшую в тощем кошельке писца. Пока женщина снова тщательно завязывала узел за узлом, Шере закупорил вновь чернильницу и очинил перо, скользя внимательным взглядом по обеденному залу. Почти все столы были заняты, к потолку поднимался дым из пеньковых трубок, а из шлюх, по горьким биографиям которых Мадо учила жизни юного писца, у очага дежурила только одна. 

– Эй, малец! – хриплый голос грубо вторгся в его грезы. – Помоги-ка прочесть!

Одноглазый моряк, остановившийся у его столика, выглядел весьма устрашающе, а следом за ним в кабак набивались уже его товарищи – не иначе как с бросившего поутру якорь «Белого ястреба».

Отредактировано Dominique (2017-08-20 00:27:38)

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Сколь легко Шере чувствовал себя с женщинами, в столь же глубокий, едва рассуждающий ужас его приводило общество мужчин. Если бы не мужское платье и не Мадо, первые дни в «Подоле красотки» он бы вообще не вылезал из своей комнаты, но выбора особого не было. Во-первых, комната была нужна Мадо – постоянных шлюх в кабаке было четыре, свободных комнат – три, и в иные вечера, когда Мадо звала «погреться» вдову Пьет из соседнего дома, даже четвертая, больше похожая на лавку старьевщика за углом чем на человеческое жилье, ни минуты не пустовала. Во-вторых, ей надо было зарабатывать. Едва выяснив, что ее новая подруга умеет читать и писать, Мадо посулила ей золотые горы, пообещала защиту в своем лице, а также в лице своего племянника Жанно и обоих его старших братьев, и заставила спуститься в зал. А в-третьих, хуже всего оказался первый час, в течение которого Шере напоминал себе то и дело, что всем обязан хозяйке трактира, и почти беззвучным шепотом повторял «Ради ребенка». Никто его не трогал тогда, никто с ним не заговаривал, и первое письмо, которое ему пришлось написать – на следующий уже день – его попросила написать женщина. Потом стало легче, а потом – еще легче, и страх притупился, почти не напоминая о себе. С отвращением, живущим с тобой постоянно, можно жить – но и сейчас, когда рядом оказывалось слишком много народу, ему становилось дурно до тошноты.

Прыгающие черные строчки на грязной бумаге приковали, однако, его внимание, распадаясь на знакомые, легко запоминающиеся составные части: сплющенная петелька «а», такая же уплощенная «е»… Иногда ему казалось, что он видит за почерком человека. Это письмо, без сомнения, писала женщина, и писала сама. Писцы выводят аккуратнее. И не прыгают у них строчки, как волны. Впрочем, волн он так и не видел.

- «Дорогой мой Тоби», - чуть слышно начал он - не потому больше, что опасался выдать себя голосом, но потому что у него перехватило горло: кто-то оказался настолько близко, что он чувствовал тепло его тела. И хотя, покосившись, он обнаружил рядом мальчишку, слишком много было вокруг мужчин, чтобы это играло хоть какую-то роль. – Сударь… простите… Вы мне свет заслоняете.

Это было, конечно, неправдой. Но просто попросить его отойти он опасался. Как опасался и назвать свою цену. Впрочем, старик наверняка захочет написать ответ. И тогда можно будет назвать всю сумму. «Ради Александра». Он поискал глазами Мадо, но за стеной тел ничего было не разглядеть.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере послушно отпил несколько глотков – не потому, что так жаждал храбрости, но потому, что владевший им страх был сильней разума, и получалось только слушаться. Слишком много их было, слишком близко они стояли, и мутило его так, что он почти не чувствовал вкуса того, что пил.

– «Дорогой мой Тоби!»

Женщина, которая писала эти строки, уж конечно, не боялась одноглазого громилу, который смотрел на Шере так, словно тот стоял между ним и спасением его души.

– «С тяжелым сердцем берусь я за перо, чтобы сложить эти строки, – теперь интерес его был двойным: стиль разительно отличался от того, чего можно было ожидать от жены или матери – нет, никак не матери! – моряка. – Катрин наша теперь там, где ее душу ждут покой и счастье, которые мы не могли дать ей при жизни. Сердце мое полно болью, и боль эта отравляет меня как яд и горечью стоит во рту. Она вернулась к Роже вскоре после твоего отъезда, говоря, что теперь все будет иначе, а она не в силах больше переносить разлуку, и я, слушая его клятвы и видя его слезы, не нашла в себе сил спорить. И неделю назад она пришла домой, еле держась на ногах и вся в крови. Мальчик, которого она носила под сердцем, родился мертвым, и сама она умерла в ту же ночь».

Голос Шере оставался все таким же ровным и чуть слышным, несмотря на то, что слушавшие обступили его еще ближе, вытягивая шеи.

– «Я буду молиться за упокой ее души, но гнев и раскаяние снедают мою душу. Я не написала бы тебе, если бы не опасалась, что тебе, когда ты вернешься, все расскажут иначе. Любящая тебя Элизабет».

Шере поднял глаза на одноглазого моряка, гадая, понял ли тот то, что сам он выразил бы для себя циничным «Ответа не будет». А затем поспешно перевел взгляд за юношу, который дал ему кружку, потому что смотреть на «дорогого Тоби» было слишком страшно.

Отредактировано Dominique (2017-08-26 20:44:02)

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Как Шере не шарахнулся прочь и не свалился с шаткого табурета, он и сам толком не понял. Может, дело было в том, что за спиной у него сгрудились другие моряки – такие же грязные, огромные и грозные, и если бы он почему-либо забыл об этом, о них ему тут же напомнила бы тяжелая вонь немытых тел. Может, в немом отчаянии «дорогого Тоби» не чувствовалось настоящей угрозы, а может, он понял – не потом, а тогда же, едва встретившись глазами со стариком, – что именно открытый страх был бы сейчас самым опасным. Одно он знал точно, однако: он не застыл в тот миг, не обмяк, как в прошлые разы, тряпичной перчаткой с грубо намалеванной на ней физиономией, из которой выпростал руку кукловод, и если он смолчал, то не потому, что ему отказал язык. И старик ушел, разомкнулось сомкнувшееся вокруг стола кольцо, а Шере, механически поднимая опрокинутую чернильницу, смог даже неприязненно подумать ему вслед, что «дорогому Тоби» предстоит потерять еще много больше, чем плата за прочитанное письмо.

Зато у него осталась кружка пива.

– По мамке соскучился, Мартен? – хохотнул молодой парень по другую сторону стола. – Тоже письмишко накорябать захотелось?

Широкоплечий детина с широкой, рыжей как пламя бородой, чуть подавшийся уже к писарю, поспешно отпрянул, хотя обращались не к нему.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере также попытался шарахнуться и точно так же обнаружил, что ему не оставили места. И всех их было слишком много, и даже мальчишка, чья голова вдруг стукнулась об столик, сбив на пол чернильницу, – даже он оказался до отвращения близко. Горло перехватило, в глазах потемнело, а в дыхании, которое никак не могло ни вырваться из груди, ни прорваться в нее, горохом из порванного мешка беззвучно просыпались слова – короткие, грязные, которые он никогда в жизни не произнес бы вслух. Вслух у него вышло бы, верно – мерзавцы, негодяи, подлецы, убить, убить бы вас всех…

Мадо!

Крик тоже застрял в горле, но ненависть, пылавшая углем в груди, вдруг опалила его с головы до ног. Вечно, всегда, вот так, с кислым вкусом ужаса во рту, и пройдет сейчас волной по телу ледяная дрожь, и ослабнут колени, и…

В следующий миг он схватил кружку, в которой оставалась еще большая часть дареного пива, и выплеснул прямо в физиономию насмешника.

– Это мой, – прошептал он, хотя вряд ли кто-либо услышал, – стол.

Парень медленно, как в кошмарном сне, повернулся к новому обидчику, и Шере, замирая от нестерпимого ужаса, увидел, как, медленно-медленно, собираются в его бороде и срываются капли пива.

– Ах, ты, щенок, – удивленно протянул он, поднимая кулак, и тут рядом с ним встала дорогая, знакомая, до боли непривлекательная – Мадо.

В одной руке у Мадо была дубинка, но Мадо ей не воспользовалась, крепко схватив парня за запястье.

– Это еще что такое? – возмутилась она. – Что за потасовки? Ты куда пришел, в кабак какой-нибудь?

Парень открыл было рот, и кто мог его винить – но тут же закрыл его, обнаружив, что высокий женский голос принадлежал не одной из девиц, а хозяйке трактира и что оная хозяйка была на голову выше его и вдвое шире, а наколок на ее мускулистых предплечьях было едва ли не больше, чем нетронутой кожи.

– У меня приличное заведение, – укоризненно сказала Мадо. – Что же это вы, мальчики?

Шере, не отойдя еще от собственной глупости, мог только восторженно таращиться на нее.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

В глазах Мадо Шере увидел что-то новое и не сразу даже понял, чтó это было. Впервые Мадо смотрела на него с уважением – очень недолго, правда, явно опасаясь произвести неверное впечатление, но и этого молниеносного взгляда хватило, чтобы Шере стало разом холодно и жарко.

– Что же кружкой-то не приложил? – спросила она и ухмыльнулась, когда зрители захохотали, каждый понимая по-своему, к кому она обращается. – Не ссорьтесь, мальчики, а я вас угощу, так уж и быть. Тебе чего, пиво?

Разжав наконец пальцы, Мадо вопросительно выпятила подбородок в сторону насмешника, и тот, слегка помявшись, попросил вина.

– Бери кружку, в погреб тебя провожу,– она хлопнула его по плечу так, что тот пошатнулся, и с неожиданной лаской взъерошила Шере волосы широкой ладонью. – Что тебе, я знаю. А тебе что, парень? Как звать-то?

Шере тоже посмотрел на вступившегося за него юношу.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере аккуратно поставил чернильницу на прежнее место и положил сверху перо. Взгляд он при этом не отводил от облитого пивом бородача, но тот, похоже, был настроен мирно – или догадывался, как быстро Мадо может его остановить.

– Шере, – представился он, разглаживая помокшие и помявшиеся листы, стопкой лежавшие на углу стола. Обыкновенно он предпочел бы снова оказаться в тени, и не дождавшиеся драки моряки стали уже отворачиваться и расходиться, облегчая ему эту задачу, однако юнец, за которого он так глупо вступился, говорил настолько не похоже на все, что он до сих пор слышал, что Шере не мог не заинтересоваться. – А вы… ты откуда будешь?

В Бордо кого только не бывало, как-то раз Шере даже встретил левантийца, настоящего, хоть и христианина, и до сих пор сомневался в том, что тот ему нарассказал, но его любопытства это не утолило.

Отредактировано Dominique (2017-09-15 00:54:35)

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

– Ты умеешь рисовать? – восхитился Шере, невольно оглядываясь. Мадо видела в детстве, как бродячий живописец рисовал на городской ярмарке дочку бургомистра, и с тех пор мечтала, чтобы кто-то сделал ее портрет, хоть углем на стене. – И индейца нарисовать можешь?

Голландцев, англичан и испанцев хватало и в Бордо, но индейцев… Шере вновь остро ощутил странную тоску – «невесть по чему», как говорила Мадо, «по рыцарскому замку за радугой», ведь и правда ничего глупее нет, чем думать о том, что никогда не увидишь. Радоваться надо, что крыша над головой есть, похлебка в котелке, целая рубашка и крепкие башмаки – и Мадо, конечно, и Александр. Если бы не Александр… нет, даже думать так грешно, и не было бы без Александра ничего – ни Мадо, ни Бордо, ни этих самых глупых помыслов о том, чего никогда не будет. Деву Марию благодарить надо за то, что есть Мадо.

Тайком, в редкие минуты, когда рядом никого не было и ничего не надо было делать по дому, он пробовал набросать на бумаге лицо Мадо, ведь учил же его отец, но, как и тогда, выходило не очень, а бумагу было жалко. Если этот паренек умел рисовать, он мог бы согласиться и на портрет – за ужин, например, или за письмо своим… или за пару монет, но тогда придется все рассказать Мадо и сюрприз не получится, а он так хотел хоть как-то отблагодарить ее – за ее доброту, за ее силу, даже за то, что он мог послушать россказни парня с островов.

– Правда, что у них все лицо в наколках?

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере наклонился вперед, перегибаясь через стол.

– Не надо индейца, раз не видел. Нарисуй ее – Мадо. Сможешь? Уголек я тебе найду, и обед, а еще… Я знаю, кто здесь хорошо наколки делает – могу сводить.

Вообще-то он мог даже пообещать парню саму наколку, Волк Пераль был в числе тех, кто был перед ним в долгу за разного рода услуги – письма, советы, сведения… За год, проведенный в кабаке, Шере научился лучше понимать людей, чем за всю предыдущую жизнь, и с некоторых пор в его мысленной приходно-расходной книге тех, кто был должен ему, начало становиться больше, чем тех, кому он был должен сам – хотя, конечно, взыскать долги с большей их части можно было только с немалой осторожностью. Но Волк Пераль был существом относительно безопасным, обед он Мартену уже обещал, а значит, приведя одноногому нового клиента, он увеличивал уже существующий долг – может даже, хватит и на наколку для него самого.

– У меня нет, но я тоже думаю…

– Думает он, – засмеялась появившаяся ниоткуда Мадо, ставя на стол три кружки с вином. – О чем ты думаешь, рыжий? Живи пока живется.

Она подмигнула Мартену и удалилась к следующему столу.

– Ну, ваше здоровье, – провозгласил бородатый, хватая самую полную кружку.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.