- А они обычно разговорчивые? - удивился Альвару, но минутой позже сообразил, что имел в виду адъютант, и смущенно замолк.
Почти наощупь они двинулись вперед. Трава была мокрой от ночной росы, идти по ней было скользко и шумно. Вскоре, правда, Альвару обнаружил то ли старый, полузасыпанный оборонительный ров, то ли заброшенную траншею - провалившись туда вверх тормашками. Из влажной темноты, пропитанной запахами гнили и тины, слышался плеск воды.
- Глубоко там? - шепотом поинтересовался Лаварден, когда дрожащий и отплевывающийся юнец выбрался наверх.
- По пояс, а когда и глубже, - ответил Альвару.
- Господа, - бретонец вполоборота повернулся к Бутвилю и Мартинесу, - пойдем дальше по дну этой траншеи. На равнине они нас увидят, стоит нам приблизиться.

Отредактировано Ги де Лаварден (2019-04-26 07:58:04)

Самолюбие Лавардена больно резанула мысль - а кто здесь командует, в самом-то деле? Но выяснять времени не было. Бретонец протянул руку, положил ладонь на запястье Бутвиля и чуть пригнул вниз, чтоб тусклый блеск клинка не привлек ненужного внимания. Кивнул и указал на одинокую фигуру у края рва.
- Пускай будет этот. Остальные - ваши.
- А я?! - горячо прошептал Альвару, переводя взгляд с дона Николаса на Лавардена и обратно. - Я тоже умею драться! Я справлюсь!
- Слушай приказ, малый, - откликнулся Лаварден, гневно сверкнув взглядом. - Сиди тихо и жди здесь.
- Нет!.. - огрызнулся юноша. - Это в крепости Вы - офицер, а тут...
Он бросил восхищенный, щенячий взгляд на Бутвиля - и вдруг, раньше, чем кто-либо смог бы остановить его, зажал свой кинжал в зубах и быстро, как это умеют только сорвацы, пополз на звуки чужой речи.

Мысленно проклиная слабоумие и отвагу юноши, Лаварден пополз к "своему" голландцу. Тот стоял у у края рва, нарушая ночную тишь вокруг себя тонким тихим журчанием, и в тон журчанию что-то насвистывал. А потом поднял голову и стал смотреть на звезды.
И почему так тяжело бывает ударить простого человека в самый прозаический момент его жизни?! Не рыцаря, не героя, которого величественный рок несет навстречу подвигам и приключениям, а такого же, как ты сам, простого смертного, который из своей безнадежной обыденности умудряется, тем не менее, насвистывать любимые песни и любоваться звездами...
Несмотря на опасность, Лаварден дал голландцу закончить его нехитрое дело. Он не двинулся, даже когда совсем рядом послышался сдавленный предсмертный вскрик, звон стали и громкий выстрел. Голландец встрепенулся, смешно засуетился, журчание стало прерываться, и вот он уже спешит на звуки битвы, по какой-то привычке к порядку, совершенно сейчас неуместной, заправляя рубашку в штаны. В этот самый момент Лаварден бросился на него из травы, сбил с ног и навалился сверху, пытаясь придушить. Это было ювелирное искусство: заставить человека потерять сознание, но при том не убить. Голландец оказался здоровый и крепкий и брыкался, пытаясь сбросить с себя нападающего, как молодой жеребец. Но, наконец, он все же начал задыхаться. Почувствовав, как обмякло тело, Лаварден ослабил хватку и с тревогой пощупал пульс - жив!
- Уходим, быстрее, - прошипел он, разглядев в ночной мгле фигуру Бутвиля. - Помогите мне его связать!
На выстрел скоро должны были сбежаться голландцы и спрашивать, не убило ли кого из своих, не было ни времени, ни желания.
"Это в крепости Вы - офицер, а тут...".
Тупой молокосос.

Отредактировано Ги де Лаварден (2019-07-24 12:19:10)

Веревка была с собой, почти невидимая в темноте, но тяжелое, неподатливое тело бесчувственного "языка" как будто продолжало сопротивляться попыткам его связать. Подбежал Мартинес, но проще вдвоем не стало - скорее уж, наоборот. В отчаянной спешке мешая друг другу, они выронили веревку - один раз, второй, третий, - и наощупь шарили ее в темноте, сгребая ногтями влажную ночную землю.
- А, черт!.. Не успеем! - прошипел Лаварден. - Сейчас прибегут... В овраг его - я за руки, ты за ноги, поднимай!.. Где Бутвиль?!

*   *   *

А в это время Альвару отчаянно боролся за жизнь. Он пытался встать - и не мог. Хватал за руки своего спасителя, будто боялся, что тот уйдет. Силился молчать, кусая в кровь губы - и, наконец, сдавленно закричал от боли, уткнувшись в плечо дону Николасу.

*   *   *

Жаль, что во фляжке было вино, а не что-то покрепче… При таком раскладе с перевязкой он будет возиться до второго пришествия…
- Альвару, потерпи, - попытался поддержать мальчишку Бутвиль. – Не думай про боль, отвлекись от нее на что угодно, хотя бы на мой голос...
Почти то же самое когда-то - целую вечность тому назад - говорил пятнадцатилетнему Никола один старый солдат….

*   *   *

Лаварден и Мартинес тем временем доволокли пленника до оврага. Здесь тяжелое тело не удержали. "Язык" покатился вниз, в воду, и Мартинес тут же бросился следом, чтобы не дать захлебнуться - или очнуться.
Лаварден задержался на краю.
- Где Бутвиль?! - бессмысленно и злобно шипел он, будто, повторяя эти слова, можно было вызвать к себе адъютанта, как чернокнижник вызывает демона. - Где, черт возьми, Бутвиль?! Мартинес, он точно жив?!
Из ответа следовало, что Бутвиль-то жив, а подстрелили Альвару.
- Они, что решили вдвоем сдаться в плен?.. - уже не злобно, но обреченно прошептал себе под нос Лаварден. - Мартинес! Я сейчас вернусь!
Уже совсем близко слышались крики голландцев. Они слышали выстрелы - но разве на безликой равнине определишь место точно? И голландцы искали, и искал Лаварден - ползком по мокрой траве. На локтях висели тяжелые лепешки из земли и вырванных с корнем стебельков. Вспомнилась старая легенда о том, почему именно горностай стал символом Бретани - отважное животное, дескать, предпочло грудью встретить опасность, но не соваться в грязь. Определенно, по этим же рассуждениям Лавардену символом Бретани стать не грозило, и он надеялся, что об этой чести не мечтает также и Бутвиль.
Наконец, в траве обнаружилось еще теплое мертвое тело - одно, второе. И рядом - двое живых. Альвару уже не мог терпеть боль и тихо рыдал.
- Бросьте, - зашептал Лаварден, обращаясь к Бутвилю так, будто юноша был уже мертв и не мог их слышать. - Бросьте, Вы это не перевяжете. Надо уходить!
Он хотел бы, чтоб его слова звучали жестко и холодно. Хотел бы задавить, задушить в себе проснувшееся невовремя сочувствие к обреченному. Альвару не сказал не слова, но дон Николас мог бы почувствовать, как беспомощно и отчаянно он стиснул кулаки, цепляясь за рукав дорогой одежды.

Отредактировано Ги де Лаварден (2019-08-13 10:04:23)

Как шли по дну мокрого оврага, как выбрались, как оказались внутри крепости - Лаварден не помнил. Усталость тревожного дня, бессонной ночи и непреходящий кошмар отступления с равнины навалились разом, затенив все краски мира. Кажется, внутрь крепости, навстречу невнятному перешептыванию на испанском и мечущемимся бликам от факела, его пришлось почти втаскивать. Пламя высветило неуместно-радостное лицо Эскобано. Причин его радости Лаварден понять не мог - перед глазами до сих пор стояло бледное лицо обреченного Альвару, - пока не услышал возглас:
- Гиту, живой! Ах ты, французский черт, ничего тебя не берет!
- Бретонский, - тихим эхом выдохнул Лаварден, отходя в сторону и приваливаясь к стене. - Не французский... Да. Живой.
Эскобано требовал гордо выйти вперед, как подобает герою, и этим вызывал тихую злость. Рассказывать, что не герой, Лавардену было лень. Бутвиль расскажет - в этом он был почти уверен.
- А где ж Альвару? - спросил, наконец, кто-то. - Где сорванец?
Все взгляды скрестились на адъютанте, будто он, являясь посланником главнокомандующего, был в ответе за каждого из шедших с ним бойцов.

Голландия оказалась воистину дивной страной: здесь весна и лето походили на зиму в Испании. Алькаудете задавался вопросом, чему же стоило бы уподобить голландскую зиму. В "Божественной комедии" предатели родных обречены были на страдания во льду. Голландцы среди льда не страдали, а бойко бегали по нему на коньках. Поневоле задумаешься, на что сдались его величеству эти сумасшедшие. Впрочем, тсс. Если бы кто-нибудь обладал даром подслушивать чужие мысли, раздумья Алькаудете показались бы шпиону не менее крамольными, чем ересь Лютера и Кальвина.
"Выполнять приказы без раздумий" - напомнил себе Алькаудете простую истину, на которой зиждется жизнь солдата. Как ни странно, эта мысль успокаивала, если, конечно, можно рассуждать о покое, сидя на пороховой бочке. Но, во всяком случае, она снимала с человека мыслящего часть ответственности.
Алькаудете облокотился о ствол пушки, нацеленной в тусклое серое небо, и раздраженно выругался: рукав тотчас намок от росы, покрывавшей ствол орудия, подобно испарине.
- Ничего, - буркнул стоявший рядом комендант, мельком покосившись на своего спутника. - Скоро прогреются.
Алькаудете криво усмехнулся: утешение было сомнительным. Хотя любая заварушка сейчас показалась бы большим благом, нежели это напряженное затишье, которое там часто предшествует грозе.
Словам коменданта, похоже, суждено было сбыться скорее, чем ожидал он сам. Алькаудете с любопытством уставился на небольшую, но весьма колоритную процессию, направлявшуюся в их сторону.
Бесспорно, самым занятным участником шествия был пленник. Угрюмый, сосредоточенный, будто пытающийся уйти в себя, как улитка в свою раковину. Так частенько держат себя люди, попадающие в священные застенки на допросы.
Комендант выслушал доклад о ночной вылазке молча, покачиваясь с пятки на носок и задумчиво глядя куда-то в сторону. А дослушав, повернулся к голландцу и коротко спросил:
- Сколько вас?
И ничуть не удивился, не услышав никакого ответа.
Алькаудете отодвинулся от пушки и неторопливо сделал пару шагов в сторону пленника.
- Тот португальский мальчонка, стало быть, убит? - с ленцой в голосе уточнил он. - Почти мой тезка. Как тебя угораздило, собака?
Комендант, не оглядываясь, еле заметно кивнул. Запугивать так запугивать.
Голландец поднял голову и уставился Алькаудете поверх плеча, будто нашел там что-то достойное своего внимания.
- Сколько вас? - снова прозвучал голос коменданта.

Отредактировано Альваро Алькаудете (2019-12-10 22:21:43)

Эскобано переводил взгляд с Бутвиля на Лавардена и обратно, и на его простоватом лице четко обозначилось подозрительное любопытство - а что это, дескать, у вас там произошло, что за тайны и интриги скрылись во тьме?.. И Лаварден с досадой представил себе, как товарищ станет приставать к нему с вопросами, и он, конечно, скажет чистую правду, но Эскобано останется недоволен и с подозрениями, потому что куда интереснее и лучше чистой правды - какая-нибудь грязная, вопиющая, такая, чтобы ей ужаснуться и много дней с содроганием вспоминать...

И однако, комендант был прав - на высокие истины и на истины пугающие сейчас равно не было времени. Пленник, молодой парень, беззвучно хмыкнул и нервно дернул щекой. На мгновение показалось, что его сжатые губы сейчас разлепятся, чтоб извергнуть на ненавистных испанцев поток ругательств, насмешек и проклятий, которыми так богаты страх и отчаяние, но - нет. Голландец вновь в упорном безмолвии опустил голову, чтоб упереться взглядом себе в сапоги.
Эскобано обругал его в самых изощренных выражениях, закончив свою бурную речь единственным здравым предложением:
- ...и живого места на этой сволочи не оставить!.. А?!

Испанцы лучше многих знают, как чувствует себя человек в огне. Многим приходилось наблюдать, а некоторым даже участвовать – в роли охраны или тюремщиков для будущих жертв костра. И молодой гугенот был для них, вероятно, вполне подходящим претендентом на эту роль, кто стал бы жалеть о еретике, и без того обреченном на адские муки?
Пленник закричал, выгибаясь в руках держащих его солдат, и крик его эхом отразился от каменных стен. Мокрая одежда не занялась, но прекрасно передала жар.

Эскобано, еще минуту назад призывавший не оставлять не пленнике живого места, замолк и как-то даже растерялся; на его глупом, но выразительном лице сменяли друг друга боязнь, брезгливость, кровожадность и нежелание быть в эдакой кровожадности уличенным. Лаварден с отсутствующим видом наблюдал восход солнца, повернувшись спиной к происходящему.

Никола, до крови закусив губу, тоже смотрел на светлеющее небо. Чертов гугенот решил упрямиться и теперь с ним беседовали «по-иному».  А    драгоценное время уходило, осыпалось песком сквозь пальцы.  Для многих этот рассвет станет последним… О том, что будет,  если форт не устоит,  Бутвилю даже думать не хотелось…

- Лопес, хватит, - не поворачивая головы, произнес, наконец, Лаварден. - К слову, господа... Вы уверены, что он понимает по-испански?

Лопес попятился с факелом в руке, ошеломленный сильнее,  чем при первом в своей жизни выстреле из пушки. Комендант медленно повернул голову. По его лицу невозможно было понять, заметил ли он, что случилось. Он смотрел прямо в глаза голландцу, подчеркнуто не глядя ни на державших пленника людей, ни на опаленный рукав.

- Так  сколько же вас? - тихо, почти вежливо спросил он по-голландски. И добавил, мельком взглянув на своих офицеров: - Я спросил про численность. И жду ответа.

Пленный голландец смотрел теперь на испанских солдат с животным ужасом. И ответил – тихим, сорванным голосом. Он говорил по-голландски с заметным акцентом, который сразу бросался в глаза:

- Двадцать сотен...