Отсюда: Те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть. 26 января 1629 года
- Подпись автора
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Французский роман плаща и шпаги |
В середине января Французскому роману плаща и шпаги исполнилось 17 лет. Почитать воспоминания, связанные с нашим пятнадцатилетием, можно тут.
Продолжается четвертый сезон игры. Список желанных персонажей по-прежнему актуален, а о неканонах лучше спросить в гостевой. |
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды: |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Часть III (1629 год): Жизни на грани » И только ночь дышала в спину... 26 января 1629 года
Отсюда: Те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть. 26 января 1629 года
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Барнье еще какое-то время смотрел в наглухо закрытые ставни, потом глянул на друга через плечо.
Он хотел спросить "Что - ты бы?..", но вовремя понял, как это прозвучит.
Дураком Доминик никогда не был.
А на откровенность не тянуло совсем.
- Что это все значит тогда? - мягче спросил хирург. - Ни черта не понимаю. Я тебя обижал хоть раз?
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
- Нет. Нет, конечно, ты же знаешь.
Шере забыл уже, когда он в последний раз был настолько близок к слезам. Но что он мог сказать? Хочешь посмотреть, как твоего друга вывернет наизнанку оттого, что ты просто ляжешь рядом? Как все ложатся, не задумываясь, потому что кто мы, графья какие-нибудь? Раньше было хуже - раньше он и руку не мог пожать, не борясь с собой. Столько лет прошло, и никогда не знаешь, что вдруг найдет, отчего… Запах пота - да, но не всякий раз. Запах черемши - раз он чуть в обморок не упал, а ведь парень всего-навсего рядом уселся…
- Не спрашивай, - попросил он, - пожалуйста, не спрашивай. И не думай только, что я о тебе плохо думаю, как я могу?
Шере решился наконец глянуть на Реми, не зная, что разглядит на лице друга в пляшущем свете лампы. Недоумение - это понятно. Но потом…
В комнатушке повисла тишина - такая же холодная и тяжелая как воздух в ней, и Шере отвел взгляд. Реми ждал продолжения, а он… Если бы он хотя бы знал, что солгать! Обет? Даже в правду поверить было проще. Какой-то недуг? Врачу?
И хуже всего было, что он все равно не поверит. Потому что так не бывает. Даже с женщинами - даже парижским жеманницам не стало бы дурно оттого, что кто-то слишком близко оказался. Не поверит, но притворится, потому что вспомнит, чем обязан.
Слишком долгой стала уже пауза, чтобы можно было надеяться, что от дружбы что-то осталось.
- Я ненавижу, когда меня трогают, - сказал он. - Вот и все.
Никто.
И звать меня никак.
Это не могло быть правдой. Была же у него эта женщина, о которой он говорил с такой осторожностью и, одновременно, заботой - не говорят так о посторонних, да Шере и не скрывал...
Нет, это не могло быть правдой, но после уже сказанного звучало как правда, прими и утрись, и выгляди как обычно. В конце концов, и Доминик не виноват, и он сам не виноват, и никто...
Хирург думал, это было заметно, а вот о чем думал - никто бы не узнал, но на лицо его чудовищно медленно возвращалась жизнь, тепло и краски. И в конце концов он со знакомой ехидцей улыбнулся:
- Я не собирался закидывать на тебя ногу. Ну тебя, Доминик! Я уже черт-те что подумать успел. Ложись. Бери тряпки, все, какие найдешь, и ложись. Я все равно спать не смогу. - Это была чистая правда, и Барнье даже не запнулся. - Настроение не то совсем. Будто мы еще из тюрьмы драпаем, и не добежали... Знаешь, как это бывает.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере сам не знал, как он страшился ответа, пока не увидел эту ухмылку и едва не бросился другу на шею - что, после его признания, было бы совсем уж глупо. Он не лгал, конечно - просто сказал не всю правду - но те томительные минуты, что Реми молча на него смотрел, он успел уже тысячу раз пожалеть, что вообще что-то сказал - надо было промолчать, оставить Реми выбор, принимать ли его с этим его молчанием, и не пытаться даже…
- Знаю, - пробормотал он. - Но только я тоже теперь не засну. Ты правда… ты не сердишься?
Не мог же он спросить, поверил ли он!
Никто.
И звать меня никак.
- Согреешься и заснешь, - предположил хирург. - Еще можно вина глотнуть. Теплое бы лучше, но...
Он чуть помолчал, подбирая слова для ответа.
- Не сержусь. Я вдруг понял, что знаю чертову уйму людей. И, знаешь, со многими бывал в одной постели, - на эту тему вот так они говорили впервые. - И это не худшая странность, которую я видел. Или о которой слышал. Я думаю...
Он осекся. Сказать прямо, о чем он действительно думал, давно уже, еще даже до похода на Нотр-Дам, было никак нельзя. Но можно было иначе.
- ... Я был еще студентом, снимал жилье с одним парнишкой. Он был очень похож на тебя, его убили потом. С ним... очень дурно обошлись. Однажды. Он выжил, добрался до Монпелье, как-то подрабатывал... по-моему, грамоте учил. Или что-то такое. Внешней схожести у тебя с ним ну никакой, а вот повадки - один в один.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере снова уселся на сундук, с сомнением глядя на друга. Поверил? И если да - во что?
- Повадки? - переспросил он, искренне не понимая. Парнишка, с которым дурно обошлись… и он выжил. Избили?
Кровь бросилась ему в лицо, когда он внезапно понял, сменившись мертвенной бледностью. Кольцо, которое он носил не снимая смялось под стиснувшими его пальцами, и Шере поднял на хирурга опустевший взгляд. Догадался?
Никто.
И звать меня никак.
- Я не знаю, что было у тебя в прошлом, - медленно сказал хирург, отвечая и этому взгляду, и безмолвному движению рук. И понимая уже, что попал в точку. И может быть, даже зря.
- Не спрашиваю. Не хочу знать, если сам не захочешь рассказать. Но если бы я мог... Я бы никому больше не дал тебя обидеть. Хоть ты в этом и не слишком нуждаешься, - он наметил улыбку. - И даже меня спасаешь. Но все равно.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Шере промолчал, тщетно пытаясь совладать с бившей его дрожью. Не понял. Не догадался. И все-таки что-то понял и… Господи, что он думает, что представляет себе?
Молчать. Шере умел это очень хорошо - молчать. Только отвел глаза, подтянул к себе колени и опустил голову, пряча лицо. Слишком, слишком, слишком…
Все равно, что сказать - ты прав. Но сейчас он хотел только спрятаться, а деться было больше некуда.
Сколько времени он так просидел - он не знал. Но постепенно мысли его снова начали собираться воедино. Никому бы не дал обидеть, ну надо же! Это должно было быть смешно, но не было. Это было наоборот очень больно, потому что все могло - и не могло - быть иначе. Что-то, о чем можно было только мечтать - кто-то, кто не позволил бы… Смешно.
Потом он понял еще одно. И тогда он снова поднял голову.
- Ты не собираешься послать меня к черту?
Если Реми не догадался… то о мужчине он должен был думать еще хуже. Но - не думал же? И не боялся, что?.. Хотя ему как раз не с чего было бояться, и нечего. Не Шере так точно.
Никто.
И звать меня никак.
- Неа, - сказал хирург. - Не собираюсь. А ты меня?
Если в синих глазах и протаяло новое внимание после этого вопроса, то только потому, что Барнье осознавал - он сделал Доминику больно, и здорово больно. Это вообще свойственно хирургам, но не в таких же обстоятельствах... И не с такими целями.
- Ты рехнулся? - это прозвучало уже почти естественно. - Тебя-то за что? О!
Анекдот, который он пересказал затем, оказался чуть длиннее чем полагалось, но к его концу в глазах Шере осталась только тень настороженности - которую посторонний и вовсе бы не заметил.
Разум, единожды раздвинувший свои границы, никогда не вернется в границы прежние.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Часть III (1629 год): Жизни на грани » И только ночь дышала в спину... 26 января 1629 года