Если бы кто-то спросил у д’Артаньяна, почему он решил все же отдать другу это письмо, вряд ли гасконец сумел бы дать внятный ответ - потому еще, что за этот ответ ему было бы стыдно. Понимал ли сам Атос, насколько близко он подошел к истине, когда сказал, что сам выпустил демона на свободу? О, в то, что Анна де Бейль была тем ангелом, каким рисовало ее письмо «брата», гасконец не верил, он сумел уже убедиться, как обманчивы были и ее трогательная хрупкость, и невинный взгляд ослепительно голубых глаз, но и видеть в ней демона он не мог - особенно теперь, когда он так не хотел верить, что ошибся, приняв слова настоятельницы за чистую монету. И однако, глядя на замершую в пугающей, неживой какой-то неподвижности фигуру заметно побледневшего Атоса, который, дочитав, как видно, безмолвно смотрел куда-то перед собой - не то на бумагу, не то в оставшееся в прошлом прошлое - д’Артаньян не мог не испытать что-то схожее с суеверным страхом. Да, в ней было что-то человеческое - но не на погибель ли?

- Оно было адресовано вам, - сказал он. - И я забрал его для вас.

Как ни гибка порой была его совесть, спросить, что было там написано, у него не повернулся язык.

Д’Артаньян, встревоженно следивший за другом, вздохнул с невольным облегчением, когда тот наконец заговорил.

– Украла? – предположил он, вынужденный также задуматься. Грешно сказать, но на миг ему подумалось даже, что миледи, вернувшись из ада после повешения, захватила с собой и это письмо – воистину послание с того света от человека, которому, судя по его же собственным словам, были уготованы вечные муки. К счастью, высказать это суеверное предположение, не выдав, что содержание письма ему известно, гасконец не мог. – Ей не привыкать воровать!

Отредактировано д'Артаньян (2017-10-11 00:06:15)

От покойника покойнику? В первое мгновение д’Артаньян подумал было, что Атос собирается умереть, и проклял вот момент, когда решил заглянуть в библию, которую миледи попросила его спрятать, но почти сразу вспомнил, что граф де ла Фер считался мертвым. Но если один человек мог прибегнуть к такому средству, почему не другой? Может, и мнимый брат миледи был, на самом деле, жив и оставил это письмо для того, чтобы его не искали?

– Когда вы ее… повесили, – хрипло проговорил он, – она не умерла. Она должна была куда-то пойти, ведь верно? Куда, как не к нему? А он… он мог и передумать. Когда она пришла к нему, например. Или позже. Или он мог это написать, только чтобы причинить вам боль. Атос, я… я читал это письмо.

После подобных умозаключений пояснять это уже не было ни малейшей необходимости, но гасконец не мог не признаться.

Д’Артаньян встревоженно взглянул на друга. Порыв, подтолкнувший его отдать Атосу письмо, казался ему теперь все более недостойным - разве Атоса вина была в том, что сам он начал искать возмездие, а нашел то ли невозможную истину, то ли необъяснимую ложь? Разве был это повод делиться с другом иной правдой, без которой тот прекрасно бы пережил?

«Никогда больше», мысленно пообещал себе гасконец. На третьем своем году в Париже, как мог он не выучить до сих пор, что правда живет в сердце и делиться ею неосмотрительно? И верно это не только для придворных интриг, и не только меж врагов, и не только для Арамиса.

Миледи не хотела, чтобы он читал письмо. Или напротив, хотела, но делала вид, что не хочет? Нет: душа этой женщины была черна как бездонный колодец в безлунную ночь, но кто мог бы поручиться, что он, д’Артаньян, откроет библию - ну пусть, заберет ее с собой - возможно, но и отдаст письмо адресату?

И тем не менее д’Артаньян не смог бы поступить иначе. Пусть сейчас, когда Атос был ранен, это было жестоко, но сжечь это письмо, выбросить его, потерять - он бы не сумел. Это было не его письмо.

– Если она жива, убийство не совершилось, – возразил д’Артаньян, отчаянно жалея, что на его месте не был сейчас Арамис, он нашел бы подходящие слова. – По делам их судите их, не так ли? По делам, а не по намерениям.

- Позвольте, Атос, - возразил д’Артаньян, - вы сами себе противоречите. Вы предлагаете мне забыть, а потом обвиняете себя в том зле, что сотворила она. Возможно, сотворила! Тогда уж вините и меня - я тоже не убил ее. И лорда Винтера, он тоже не сумел ее остановить. Клянусь честью, скорее уж оружейнику стоит сокрушаться о крови, пролитой его творениями, чем вам винить себя за ее деяния. Помилуйте, это же не вы ее создали! И вообще, если это ваша рука дрогнула, а не ад изверг ее, то радуйтесь этому: вы не палач, и никогда им не будете, это… - он чуть было не сказал «недостойно», - ниже вашего достоинства.

Мысль о том, что, не убив миледи, он несет отныне ответственность за все то зло, которое она еще могла причинить, до этого момента гасконцу в голову не приходила, но все сказанное им он говорил искренне, а если вино, которое он машинально глотнул, показалось ему чересчур терпким, так и тема не располагала к гурманству.