- Когда здесь был Спинола, - Рохас погладил щеку, убеждаясь, что от бороды не осталось и следа, и наклонился ближе к осколку зеркала, проверяя линию усов, - он пригласил всех - всех офицеров. Перед походом, и на следующий день все были оливковые. У меня у единственного не болела голова, кажется. И он хотел запретить нам танцевать, бургомистр, но Спинола сказал, что хочет посмотреть, а кто с ним будет спорить?

Он отложил бритву и смыл с лица остатки мыльной пены.

- Меня в жизни столько не лапали, сколько в тот вечер, а Пепе, кажется, вообще из дворца не ушел. Но ему это нравится, а я… В общем, с тех пор меня не звали, так что это наверняка из-за тебя.

Он сказал далеко не все - ни о кольцах, которые ему надевали на пальцы, ни об откровениях сеньора Торальдо, ни о том, как бесстыдно прижималась к нему на террасе донья Пилар, жена бургомистра, и как он пытался объяснить ей, что это просто танец, и с какой ненавистью смотрел на него падре Вильянуэва… А Пепе бахвалился потом, что затащил в постель сразу трех благородных дам, и к утру так устал, что заставил их ублажать друг друга, смотрел и все равно уже ничего не мог. А потом его пырнули ножом, когда он возвращался на корабль, и он сдох бы во фламандском канале, если бы не проходивший мимо мельник, решивший поживиться за его счет. Об этом Пепе не рассказывал, Рохас узнал случайно.

- Это просто танец, - сказал Пепе.

Рохас поднес рубашку к лицу и неожиданно лукаво ухмыльнулся. В Дюнкерке он был далеко не единственным, кто обращал внимание на такие вещи, и мог себе представить, какие шутки его ждут. Но, с другой стороны…

- Они меня видели, - сказал он, с сомнением разглядывая кружева. - И глаза бы их не видели бы меня снова, тут что-то не то. Слушай, ты уверен? Я никогда еще такое не носил - оно не будет за все что можно цепляться?

Думал он сейчас совсем не об этом. Трофейную рубашку он примерил в тот же первый день и знал, что сидеть она будет прилично, хоть он и привык к большей свободе движений, но ощущение глубочайшей неправильности не оставляло его - и ему очень хотелось верить, что дело в одежде.

Рохас замер, до боли стиснув между пальцами серебряную пуговицу, и лицо его тотчас же утратило всякое выражение, а взгляд сделался пустым. Притворяться он не умел, и единственной его защитой в таких случаях была либо скрывавшая все чувства привычная насмешка, либо кажущееся безразличие.

Когда все началось, кого винить?

- Ты очень красивый мальчик, - сказал дядя Альваро. - Нечего лыбиться, ничего в этом хорошего нет. Тебя будут…

Он ненадолго задумался, и Анхель, сидевший на причале рядом с ним, наконец не выдержал:

- Что будут?

- Увидишь, - мрачно ответил тот. - Вот же ж наказание божье. Будут… такие…

Он был хорошим человеком и, наверно, хорошим боцманом - Анхель не знал. Он объяснил - несколько раз, повторяя снова и снова - к кому не подходить, чего не делать, когда звать на помощь и, главное, кого. Анхель запомнил, и поначалу все было хорошо, а потом их пинасса в третий раз пришла в Неаполь и на обратный путь взяла пассажирами двух сицилийцев. Они угощали Анхеля орехами в меду, а потом зазвали к себе в каюту, угостили вином и предложили…

Он отказал, очень вежливо, но один из них заслонил собой дверь, и он выхватил нож, как тоже учил дядя Альваро, и они начали смеяться.

Повезло, не повезло?

Удар пришелся младшему в печень, и второй обезумел от ярости, забывая, и где он находится, и что перед ним мальчишка. На счастье Анхеля они не сообразили запереть дверь и он уцелел, остался только на память след на груди, след от его же собственного ножа.

Тогда? Или потом, неделю спустя, когда он обнаружил, что ему никто не верит - даже дядя Альваро?

Падре Алонсо нашел его на бушприте и лезть к нему, как он сам потом говорил, побоялся. Святой был человек - два часа сидел с мальчишкой, рассказывая про Южные моря - сперва громко, чтобы слышно было, потом тише, пока Анхель не спустился обратно. Может, зря боялся - дети с собой редко кончают - но жизнь он Анхелю переменил, хотя и не так, как думал. И тот рисунок принес, что было, может, еще важнее.

В тот вечер, на Гибралтаре, когда он увидел, как танцует в трактире мальчишка-цыган, его ровесник - как смотрят на него взрослые?

- Да уж, - сказал потом дядя Альваро. - Но ты тоже ничего, знаешь.

Три года спустя, может, уже во Фландрии? Анхель считался уже солдатом, хотя толку от него в настоящей схватке было немного. Но перезаряжал он быстро, и оружие всего взвода держал в порядке. Старшие его ценили, а потом появился Пако, и он потерял голову.

Но тогда ведь тоже ничего не было, Пако тоже любил танцевать и подружился с ним сразу, а Анхель… Анхель ни о чем не мог думать, только о Пако, о его руках, глазах, смуглой до черноты коже - до боли в пальцах, до горечи во рту, до рези в глазах. Это был ад, ад и рай вместе, и он был собой только в танце, когда Пако соглашался потанцевать.

Старшие взяли его в бордель, и это унижение, эта мерзость до сих пор не ушли из его души, возвращаясь внезапными приступами.

Он поставил на своем палаше шестую засечку раньше, чем потерял невинность, и было это не с женщиной. Не с Пако, конечно, но ему опять повезло, с Родриго, который был легким как тополиный пух, ничего от него не требовал и знакомил его со всеми кого знал, кто жил, как называли это в армаде Южного моря, под знаком Рака.

Тогда? Но тогда все уже было решено, и все, кого он любил, были мужчинами, и никогда, ни разу…

Но Франсиско говорил так уверенно. Есть средства.

- Да? - спросил он. - Никогда не слышал.

Он глянул на дверь, потом на пену кружев вокруг своих запястий и сунул руку в шелковый рукав.

Рохас повернул голову при первых же словах Варгаса и положил ладонь ему на руку, удерживая ее и не сводя с него сосредоточенного взгляда, в котором, при всем его самообладании, начало проглядывать смятение.

Он не мог ничего сказать, не мог промолчать, в мысли не мог облечь, не то что в слова, то, что чувствовал в эти мгновения. Не было верного выбора, никакого не было. Было только явное смущение Франсиско, в котором не было презрения - и было ли что-то важнее?

Рохас слегка сжал пальцы и убрал руку.

- У всех, - согласился он, начиная ехидно улыбаться, - обычное дело, трудности. Хорошо, что у тебя такие обширные познания - от благородных предков, надо думать? И что же делают в Эскуриале в случае… трудностей?

Если нестерпимая горечь у него во рту и мелькнула в его словах, то лишь легкой горчинкой, ядовитым привкусом в марципане. Ужас, который он испытал, поняв, что выдал-таки себя с Мауро - ужас, заморозивший его лицо и сковавший язык; всплеск надежды, когда он осознал, что Франсиско не презирает его за это, раз хочет помочь; сомнение - потому что из всех, кого он знал, кто любил его или не любил, кого любил он сам, кто любил мужчин, он был едва ли не единственным, кто никогда…

Все оказалось ошибкой, Франсиско думал совсем о другом, и что с того, что их неожиданной дружбы хватило, чтобы простить слабость - такую естественную слабость, сплошь и рядом бывает?

- Говорят? - повторил Рохас тоном глубочайшего сомнения. - Спорить готов, не был бы ты старшим, пошел бы в священники. Умеешь, как я погляжу, к исповеди располагать.

Он взглянул на оказавшуюся у него в руках перевязь и поспешно отшвырнул на койку.

- Рехнулся? Может, мне еще губы накрасить?

Он видел и такое, когда к Хулио приехал какой-то давний знакомый из Бремена - он и не понял сначала, что это был мужчина, когда они встретились за ужином - только когда голос услышал. Хулио поперхнулся вином и закашлялся - видно, очень красноречивое у него было выражение лица, а немец томно поджал губы и сказал, уже фальцетом:

- Вы хотите быть офицером, молодой человек?

- Да, - сказал за него Хулио.

- Тогда учитесь вести себя прилично.

Рохас извинился, конечно.

Отредактировано Рохас (2019-01-07 01:04:13)

Рохас не мог не улыбнуться, уступая. Хорошо? Пусть будет, хорошо. Запоздало он осознал, что Франсиско подсунул ему свою перевязь, а значит, шпага на ней могла быть - должна была быть не только красивой игрушкой. Не удержавшись, он вернулся к постели и наполовину вытянул клинок из ножен, изучая клеймо.

- У меня Золинген, -  признался он. - Я привык. А что ты возьмешь?

Лопе рассказывал, что сундук лейтенанта был намного больше капитанского, и намекал, что стоит, может, приобрести что-то посолиднее.

Рохас молча обнажил клинок, отступил к самой двери, поднял руку и повращал запястьем - самую малость, места в каюте было немного, особенно когда в ней был кто-то еще. Еще одно клеймо, у самого рикассо, привлекло его внимание, и он перебросил клинок острием вниз, поднимая эфес над головой. Espadero del rey. Мечта, не шпага.

- Черт, Франсиско… - он опустил руку со шпагой, отошел к застекленному окну, за которым серебряно мерцало море под пасмурным фламандским небом. Его лейтенанту так этого хотелось, это было видно, он так улыбался, так смотрел, и можно ли было ему отказать? Только потому, что ты чувствуешь себя ряженым, ряженым в роскошь чужого плеча, и знаешь, какими взглядами обменяются те, кто знал тебя с юности, и те, кто знает тебя другим, какие выводы сделают и те, и другие? Семь лет он сражался за то, чтобы не быть ничьим, и еще столько же - чтобы не быть ничьей игрушкой…

Но этого хотел человек, которого он любил.

- Нет, - наконец сказал он, оборачиваясь. - Прости, Франсиско. Меня не поймут. Я не придворный, я никогда им не буду. Это будет смешно, я говорю не так, веду себя не так. Я не хочу быть вороной в павлиньих перьях, понимаешь?

Он вернул шпагу в ножны и начал расстегивать камзол.

Рохас повернул голову, недоверчиво глядя на Варгаса и боясь еще выдохнуть с облегчением.

- Да на вас рубашек не напасешься, сеньор гранд, - он бросил черный камзол на зеленый и со второй попытки расстегнул брошь. - Меняемся обратно, вот и все. Будь собой, Франсиско, или будь кем ты хочешь быть, тебе же можно. Ты ведь и не подозреваешь, сколько тебе всего можно и чего это стоит. И потом…

Он стащил рубашку, все-таки слишком тесную, но с этим можно было жить, как и с теми кружевами, что Варгас выбрал для себя, и подошел почти вплотную.

- Я думал потом… - он усмехнулся, вспомнив, как, когда он проваливался уже в сон, девушка вдруг сказала: «Сеньор капитан… простите. Может… это же ваша кровать, и… может, мы с вами… я не имею в виду…» - Моего мнения ведь никто не спрашивал, нужен мне лейтенант, не нужен… И ты сказал потом - занять мое место… Пусть они видят, что не получилось. Пусть видят, как получилось, чтобы никто не захотел тебе… помочь.

Улыбаясь, он протянул руку и легонько дернул Варгаса за воротник.

- Давай, снимай.

- Дай руку, - чуть слышно сказал Рохас. - Я помогу.

Рубашка не позволяла Франсиско заметить, как близко тот оказался на миг, так тихо это произошло - так подкрадывается к добыче кошка. На одно мгновение - потом он отступил, как в танце, и дернул за завязки манжета, хотя нужды в том уже не было, Варгас мог все сделать сам.

Лопе постучался и остановился на пороге, переводя недоумевающий взгляд с одного мужчины на другого.

- На самом деле, - сказал Рохас, глазами указывая ему на сундук. - У меня есть камзол для таких случаев. Если Лопе не забыл его заштопать.

- С-сеньорита, - пробормотал Лопе, поспешно выуживая бережно завернутый в сукно черный камзол с едва заметными серебряными прострочками вдоль полы и рукавов. - Она… с-сделала.

- Надеюсь, не в форме дубового листка, - усмехнулся Рохас, расправляя рукав, где после прошлогоднего приема осталась прожженная в плотном шелке дыра. - Или фигового.

Штопала юфрау Лампсинс не очень хорошо, но это могло ничего не значить.