Если бы у графа де Люз спросили, сколько прошло времени после того, как он, вернувшись  в тот дом, где они тогда жили, обнаружил, что жены нет, а есть только безумное, непонятное письмо, - он не мог бы ответить. За последние два года судьба наделила Луи-Франсуа таким количеством неудач, тяжелых ударов, огорчений и обманутых ожиданий, что он полагал себя защищенным от всех превратностей жизни.  Но в момент, когда он понял, что  Эмили покинула его, навалилась такая  беспросветная тоска - не черная, а серая,  как эти февральские дни, - с которой он еще не был знаком и как справиться с нею, не знал.  Вспомнить о брошенной им в разговоре сердитой фразе он так и не смог,  вины своей никакой не видел, и все-таки чувство вины не проходило.  Яркое, острое отчаяние было бы легче перенести, чем это состояние, когда разум отчетливо показывал ему все стоящие на пути препятствия, но сил преодолевать их уже не оставалось.  В первые же часы после случившейся беды он понял, в какую ловушку загнала его Эмили. Он не мог, как ему хотелось, очертя голову броситься на поиски. Не мог, потому что его удержало крепко внушенное смолоду чувство ответственности за честь семьи.  Усилием воли скрыв растерянность и страх за ледяной маской,   он сумел объяснить мадам д'Анси, что графиня отбыла по спешно возникшим семейным делам. и он, видимо, скоро   отправится вслед за нею -  точно зная, что сделать этого сразу не сможет, потому что у него не было никаких понятных окружающим причин просить об отпуске;  ни говорить позорную правду. ни выдумывать благовидную ложь нельзя было. Он смог только поручить верному Лапену  порыскать по городу и окрестностям, разузнать, что удастся.    Когда выяснилось, что шевалье де Бадремон, самозваный кузен. исчез в тот же день, взяв короткий отпуск, но не вернулся в срок - стало еще горше.   Потом его настигло письмо от брата Амбруаза. Места в душе для новой боли уже не оставалось, но разум требовал подняться и спешить на помощь младшему. И об этом "семейном деле" он тоже не мог никому рассказать. Луи-Франсуа плохо ел, почти не спал, но заставлял себя ходить на службу и поддерживать обычные разговоры. Дни стояли серые, сырые и туманные, как всегда в конце зимы, солнце почти не показывалось, но даже если бы оно сияло вовсю, граф не заметил бы этого - у него перед глазами словно висела туманная завеса.  Это состояние оказалось спасительным - вскоре все сослуживцы заметили, что граф слишком бледен, исхудал и часто отвечает невпопад, его стали спрашивать, уж не болен ли он -  так удалось под предлогом нездоровья испросить отпуск на неопределенный срок.  Как только официальное разрешение было дано, он договорился в конторе королевской почты, чтобы письма на его имя пересылали на станции по пути в Париж, хорошо заплатил за эту услугу и немедленно уехал - как все думали, к себе в поместье, как сам он думал - в Париж, выручать младшего, но, едва выехав за пределы города, он понял, что сперва должен найти хотя бы след беглянки.
         Письмо Эмили  он хотел сжечь, и без того все её слова врезались ему в память; но потом все-таки спрятал сложенный листок под обшивку своего дорожного несессера, так, чтобы никто не мог найти, а он мог бы каждый день прикасаться к нему. С тем и уехал. И вот он сидит, не зная толком, какое нынче число и какой месяц на дворе, в комнатенке какого-то постоялого двора, и подводит итог поискам - очень простой итог: он по-прежнему ничего не знает. Более того, он не знает и как помочь Никола. Не лучше ли отправиться не в столицу, а в Тулузу, к кузену-герцогу? Граф отправлял Лапена на каждую станцию королевской почты, возле
которой они оказывались, но до сих пор ничего не получил.   Может, хоть сегодня придут какие-то письма, что-то станет яснее? 
        Бутвиль поглядел в окно - очередной серый день подходил к концу. Только сейчас осознал, что слуга ушел уже довольно давно. Где же его носит?

Отредактировано Бутвиль (2019-12-07 02:13:44)

Бутвиль, ещё не отрешившийся от унылых размышлений, вздрогнул  и резко обернулся, готовый сорвать свою досаду на запоздавшем слуге, но возглас и порывистые движения Лапена заставили было дрогнуть и его сердце, но тут же обычное раздражение взяло верх:
           - Видел богородицу? -  переспросил граф сердито. - С чего бы это вдруг Дева Мария стала являться тебе - да хоть бы и кому другому - в наше время? Что за чушь! И где же ты сподобился такого чуда? Прямо на дороге, на почте или где-нибудь в трактире?   
          - Да здесь! - жарко выдохнул Лапен. - Хорошо, канальи этого, хозяина здешнего, под рукой не оказалось, а не то я бы  его за шиворот взял и вытряхнул у него все как есть... и пришибить бы мог сгоряча... - Лакей понемногу стал приходить в себя. Во всяком случае, вспомнил о том, что ему было поручено: - Вот письма, ваше сиятельство, два письма... помялись малость... - И тут же вновь переключился на главное: - Ведь это же та самая Богородица, ваше сиятельство! Чтоб я сдох, если не та! Да вы сами извольте глянуть - враз ее узнаете!
       Лапен явно не выдумывал очередную вдохновенную историю; что его так разволновало, граф всё еще не понимал, но уже начал тревожиться.  Машинально бросив на стол письма - помятые не "малость", а основательно, - он  вскочил и тряхнул Лапена за плечи:
     - Что ты такое несешь?При чем тут хозяин? Куда я должен глядеть, по-твоему? Говори же наконец вразумительно, и поскорее!   
         Встряска окончательно привела лакея в чувство. Он заговорил почти спокойно:
      - Если изволите припомнить, так госпожа графиня на развалинах крепости изволила найти статуэтку Богоматери. К ней еще кольцо серебряное было привязано.  Вы с нею тогда еще находку поделили: кольцо - вам, статуэтку - ей... Когда их сиятельство соизволили... покинуть дом, я поговорил с горничной: что из хозяйкиных вещей исчезло. Чтобы узнать, сама ли она собиралась в дорогу - или ее кто-то уволок и прихватил что попало из вещей. Услышал я от служанки, что исчезла статуэтка Богоматери, и отлегло у меня от сердца. Раз взяла грошовую эту статуэтку - значит, собиралась не с ножом у горла... А сейчас возвращаюсь я с письмами, гляжу - она... У здешнего хозяина в стене ниша, там лампадка горит и статуэтка стоит. И вот пришибите меня на этом месте, если это не наша крепостная Богородица! Я ж помню, где у нее красочка слезла... Ваше сиятельство, хозяина надо покрепче припугнуть. Пусть выкладывает, как на исповеди: где нашу Богородицу взял!
         Бутвиль прикусил губу и отвернулся: трудно было иначе скрыть, какую боль причинило ему напоминание о прекрасных временах, когда ничто не предвещало нынешних бед. Но он постарался сразу взять себя в руки, и, повернувшись к Лапену, сказал:       
         - Хорошо, что  ты сумел ее заметить. Сейчас же пойдем к трактирщику. Не знаю, стоит ли сразу его пугать, сначала я просто его расспрошу. Идём!

Чтобы убедиться в правдивости слов Лапена, графу понадобилось сделать лишь несколько шагов - статуэтка действительно стояла в маленькой нише по правую сторону от входа, заметить ее там можно было только специально присмотревшись, но Бутвиль по сторонам не смотрел… Однако одного взгляда хватило, чтобы признать ту самую памятную фигурку. Постояв перед нею с минуту, граф развернулся и пошел искать владельца трактира. Лапен следовал за ним, на ходу примеряя самое свирепое выражение лица, какие ему приходилось видеть у сценических злодеев.

Хозяина, не подозревавшего о том, что грядут неприятности, они застали на кухне, где он собственноручно занимался шпигованием куска свежайшего мяса, которое собирался приготовить и съесть в кругу семьи. Похлебка для постояльцев, в которой мясо в принципе присутствовало, мирно варилась над огнем очага. Завидев самого важного из нынешних "гостей", хозяин встал и поклонился, заодно заслонив свое мясное изделие широкой спиной.
- Вашей милости что-то угодно?
Обычно господа, в особенности господа, имеющие лакея, в кухню сами не заходили, посылали кого-нибудь, и трактирщик встревожился. Жена его, дородная румяная женщина лет сорока, еще сохранившая остатки былой миловидности, оставила бобы, которые лущила на столе и, встав, изобразила подобие неловкого реверанса.

  Бутвилю было все равно, что готовится здесь и для кого. После исчезновения Эмили он потерял и аппетит, и вкус к пище - ел, лишь бы не чувствовать голода. Помня, что пугать этих "добрых людей" пока не стоит, граф ответил легким кивком на приветствие женщины и обратился к её мужу как можно более безразличным тоном:
- Мне угодно узнать, считаете ли вы себя хорошим христианином?

Опешивший от такого неожиданного вопроса трактирщик вопросительно глянул на жену, которая выглядела не менее растерянной, чем он, потом  снова на графа.
- Да, ваша милость, а как же!
Подумал и добавил:
    - В церковь каждое воскресенье хожу...
    - Это похвально, - усмехнулся Бутвиль. - Однако почему же вы не позаботились приобрести для духовной поддержки ваших постояльцев какого-нибудь более нового и приятного изображения Девы Марии, чем то, что у вас там едва заметно из-за лампадки?
     - Но, ваша милость, - трактирщик все больше удивлялся странным вопросам гостя. Хотя мало ли какая блажь придет дворянину в голову, - эта статуэтка счастливая. Ее молодые господа забыли, а до того один из них едва Господу душу не отдал. Видно, Пресвятая Дева помогла, уж все думали, не выживет.
      От последних слов трактирщика  стиснуло сердце и кровь застучала в висках.  Давно уже не случались с ним приступы, но сейчас, чувствуя, что может вот-вот  свалиться, он повернулся к Лапену, взглядом не приказывая, нет - прося его, как единственного друга, подхватить нить разговора, пока он справится со своей слабостью.

Отредактировано Бутвиль (2019-12-31 09:33:50)

Хотя минутная слабость прошла, Бутвиль предпочел слушать, не вмешиваясь; начав с неожиданных вопросов, он, конечно, не шутил, а ставил цель смутить трактирщика, чтобы дальше повернуть разговор  в ту же сторону, куда гнул сейчас Лапен. Однако  слуга мог позволить  себе не сдерживаться, и его актерское мастерство было сейчас полезнее привычной сдержанности графа: испуганные хозяева не юлили и не вымогали платы за свои сведения, говорили явно искренне. Но теперь пора было от общих слов переходить к подробностям, и  Бутвиль, взмахом руки предупредив Лапена, что ему следует помолчать, приступил к делу:
          -  Отвечайте чётко и вразумительно: как выглядели и что делали эти так называемые "дети" и что это за "благородные господа", которых вы считаете обманщиками? Они встретились здесь или приехали вместе?
          - Так ваша милость... Сначала военные... Вы бы, ваша милость, вина выпили... - он кивнул жене, и та засуетилась у буфета. - Один гасконец вроде, и он с господином Франсуа говорил непонятно, но не по-местному. Местные по-французски не говорят, это я раньше в самом Париже жил. Во хозяйка у меня местная... А второй дворянин тощий такой, мелкий. Молодые же господа позже приехали, а как их зовут , мы потом узнали, они ж две недели у нас жили, после того, как господина Жюля-Сезара ранили. Он высокий такой, бледный, но худющий... Это по-молодости бывает так, руки-ноги длинные. А господин Франсуа тоже худенький и маленький еще, но складный такой, кудрявый...
        Подскочившая трактирщица подала Бутвилю на подносе бокал толстого стекла на витой ножке — видно, предмет семейной гордости, - полный темно-янтарной жидкости.
        - Отведайте, ваша милость. Мальвазия, как этот, как его... нектар...
       Трактирщица действительно говорила с местным акцентом. Она презрительно глянула на мужа.
        - Я старику своему говорила, а он не верит, - женщина понизила голос до громкого шепота, не сводя с Бутвиля блестящего от любопытства взгляда. - Тот господин Франсуа — девица.
       В горле у Бутвиля пересохло от волнения, и он охотно принял поднесенный ему бокал. Впервые за долгие дни поисков граф почувствовал вкус напитка; вино оказалось вполне недурным, а сообщение трактирщика - почти радостным. Ревности к шевалье де Бадремону Луи-Франсуа не испытывал никакой, а то, что Эмили путешествует не одна,  пусть даже с этим юным болваном, было очень хорошо.  Правда, "кузен" обладал не меньшей способностью попадать в нелепые ситуации, но они хотя бы могли поддерживать друг друга...  Проницательное замечание хозяйки  Бутвиль пропустил мимо ушей, удовлетворять её любопытство он вовсе не собирался.  Не спеша отпив несколько глотков "нектара", он нашел способ продолжить расспросы, не уточняя, за кем именно следом  идет граф де Люз:
        - Меня интересует в первую очередь, как был ранен упомянутый вами господин Жюль-Сезар и куда делись те два предполагаемых гасконца. 
        Трактирщик, обрадованный тем, что дворянин, кажется, уже не так сердится, засуетился:
        - Все как есть расскажу, ваша милость! А вы извольте пока присесть в зале... отобедать... Позвольте, я на самое удобное место вас провожу.
        И он оглянулся на лакея приезжего господина.     

Не то чтобы графу сильно хотелось есть - аппетит несовместим с неизвестностью, сулящей новые тревоги, - но он понимал, что трактирщик надеется угощением умилостивить разгневанного господина, и эта надежда  заставит его говорить правдиво, ничего не выдумывая.  Поэтому Бутвиль встал и направился в залу, взмахом руки приказав Лапену следовать за собой. Усевшись на предложенное хозяином место, он  сказал спокойно, но твердо:
       - Я не откажусь пообедать, но прежде вы должны рассказать мне все, что касается упомянутых постояльцев - и той пары молодых, и предполагаемых гасконцев.
      - Конечно, ваша милость! - поклонился трактирщик, а трактирщица куда-то быстро убежала. - Сначала военные приехали. Один гасконец, другой — я и не скажу кто. Покушали они, значит, а еще ранний вечер был, стали в кости играть... Я вот как сейчас помню... А тут и молодые господа приехали, усталые такие... Ну, поели они, и сели с теми в карты играть...
Появившаяся трактирщица расстелила на столе чистую скатерть.
       Если не считать того,  что речь шла о  собственной жене Бутвиля,  можно было подумать, что вернулись старые времена и он просто ведет опрос свидетелей происшествия, как когда-то в Санлисе.  Трактирщик говорил на редкость ясно и толково, и можно было надеяться, что обстоятельства странствий Эмили наконец прояснятся. 
      - Значит, это была чисто случайная встреча? - решил уточнить граф. - Что же было дальше?
      - А дальше господин Франсуа возьми да и обвини тех господ, что они мошенники! Ну, и как водится, они во двор драться пошли...
     - Как есть мошенники они, ваша милость! - вмешалась трактирщица. - Уж я таких сразу вижу!
     Они с кухаркой давно уж обсудили и сделали вывод, что «господин Франсуа» - переодетая девица, и, видимо, сбежала с молодым человеком, да сама теперь не рада, потому такая грустная... И сейчас почтенной матроне было до крайности любопытно, кем является приезжий господин — уж неужто брат?
      "Как и следовало ожидать, удержаться и не встрять в очередную неприятность мадам де Люз просто неспособна, - грустно подумал Луи-Франсуа. - И, как обычно, расхлебывать то, что она заварила, приходится другому. Шевалье де Бадремону, право, стоит посочувствовать..."   
       Продолжая делать вид, что его интересует не "господин Франсуа", а его спутник, граф задал следующий вопрос:
       - Как же протекала эта драка и чем закончилась?
       - Да очень быстро закончилась, - пожал плечами трактирщик. - Уже темно было. Не успели господа во двор выйти, как уж и вернулись. Сначала военные, а потом и молодые. И господин Жюль-Сезар ранен оказался. Вроде и легко, только потом его залихорадило.

Бутвиль сам удивлялся тому, что не чувствует ревности к свалившемуся на его голову "кузену", не злится  на Эмили, как  следовало бы; ничего, кроме острой жалости к обоим - ведь ни она, ни он не виноваты в том, что Творец наградил их столь взбалмошными характерами, отчего все трудности, все неприятности они навлекают на себя с лёгкостью, а выпутаться из подставленных миром сетей самостоятельно не могут.  Значит, им нужно помочь, а объясниться и решить, как дальше жить, можно будет и потом.  По сути, сейчас Луи-Франсуа думал и чувствовал скорее как старший брат, чем как   брошенный супруг.  Теперь, когда неопределенность закончилась и  появилась возможность действовать, он уже мог продолжать разговор совершенно спокойно.   
        - С этой историей всё понятно, - сказал он, взмахом руки останавливая словоохотливого трактирщика. - Насколько я понимаю, те двое "господ" скрылись в неизвестном направлении.  Жаль, что не смогу проучить их, но меня сейчас интересует только одно: что было дальше с юными путешественниками?  Долго ли болел Жюль-Сезар, как вел себя Франсуа и чем закончилось их пребывание у вас?
       - Так почитай целых две недели были  тут, - ответил трактирщик. - Господин Жюль-Сезар совсем плох был, думали уж, что помрет, а он ничего... Другой-то господин все за ним ходил, будто нянька, и ночами рядом сидел...
       - А исхудал как, бедняжка! - подхватила трактирщица, уверившаяся уже, что это, верно, и правда брат, да не девицы, а парня — родственник сбежавшей девушки злился бы, а этот вон какой спокойный! - Одни глазищи на лице остались.
      - И все писал что-то... С курьером письмо посылал. Одних свечей-то сожгли... - трактирщик подумал, что не благодаря ли письмам «господина Франсуа» прибыли нынешние гости. - А потом уехал они. В Париж уехали.
       Бутвиль глубоко вздохнул, сдерживая вновь вспыхнувшее волнение. Письма! Лапен ведь принес какие-то письма, а он об этом совершенно забыл!
       - Ваши сведения довольно ценны, - сказал он трактирщику. - Теперь я знаю все, что мне нужно.  Завтра уеду, а пока буду у себя. Подайте обед ко мне в комнату. - Затем, обернувшись к слуге, он спросил вполголоса: - Где то, что тебе вручили на почте?

Если бы Лапен мог видеть  не только скованное нарочитым спокойствием лицо графа, но и то, что творилось в его душе, он бы, наверно,  не испытывал подобных желаний.  Потому что Луи-Франсуа лишь усилием воли заставил себя не торопиться. Лететь в Париж сломя голову, загоняя сменных лошадей, лишь бы скорее увидеться с любимой? Да, он и хотел, и мог бы так поступить, но опыт подсказывал ему, что, не зная хоть каких-то подробностей об Эмили, он может опять нарваться на какую-нибудь малоприятную сцену, вроде той, что устроила  её безумная приятельница с пистолетами.  Значит, сперва - прочесть письма!
         Бутвиль поднялся уже до середины лестницы, ведущей к комнатам, но остановился, осознав, что хочет прочесть письма без свидетелей. Обычно господа не стесняются проявлять любые чувства при слугах, как не стеснялись бы присутствием шкафа или стула;  но Лапен и с самого начала их знакомства был слишком оригинален, чтобы считать его "предметом мебели", а в эти тяжелые дни доказал свою полезность и несомненную преданность, и именно поэтому граф не хотел выказывать перед ним свою чувствительность - как не выказывал её в юности перед  теми, с кем был на войне, потому что они назвали бы это слабостью...
        - Останься здесь, - сказал он Лапену, который поднимался по лестнице следом за ним. - Сходи в конюшню, посмотри, как там наши лошади, скажи, чтобы приготовили их на завтрашнее утро к дороге.  Потом проследи, чтобы обед подали в комнату. И еще... - неожиданно для себя добавил  Луи-Франсуа, - поговори с хозяином. Я хочу выкупить у него статуэтку.