Темнота клубилась по углам, а в ней мерцали бледные разноцветные искорки и сходились-расходились дымные круги. Лаварден, не поворачивая головы, перевел взгляд - круги и искорки последовали за взглядом, а значит, стояли только у него в глазах. Может, и темнота - тоже. Может, до конца своих дней он больше ничего, кроме этой темноты, не увидит... Кабрерас рассказывал, что христианских пленников находили ослепленными и изувеченными...
Кабрерас. Что они сделали с Кабрерасом?

...Дело было дрянь, но еще большей беды, казалось, уже ничего не предвещало. Вместе с лейтенантом Кабрерасом и еще четырьмя с лишним десятками солдат они проехали до самого Мазалквивира, разыскивая похищенных бедуинами испанцев. Среди пленников на этот раз достаточно оказалось своих - товарищей, родных, приятелей. У Ческо Сладкой Доли захватили пол-семьи, сына с невесткой и малолетники внуками, и он всю дорогу ехал первым, почти не притрагиваясь к еде, почти не позволяя себе сна, и только всматривался воспаленными взглядом в выбеленный солнцем горизонт.
В Мазалквивире узнали, что пленников успели продать в рабство. И тут же нашелся шустрый мавр, полунищий с липким взглядом из-под пушистых девичьих ресниц - и заявил, что может помочь. Есть мол, хорошие, честные люди, которые всех везде знают и со всеми договорятся.
- Вернут, - говорил он, с жаром прикладывая обе руки к груди, будто в любви объяснялся. - Всех вернут.
- По поводу выкупа, то есть, сторгуются? - уточнил Кабрерас.
Мавр покивал головой, немного смущенно, как будто ему самому было неловко, что хорошие, честные люди тоже хотят денег. А денег, как всегда, не водилось, и Кабрерас с сомнением поджал губы. Но Сладкая Доля смотрел таким взглядом, что лейтенант, помедлив, хмуро согласился:
- Ладно, уговорил. Посмотрим на твоих добродеев. Только чтоб без глупостей, паршивец - понял ты меня?

Лейтенант Кабрерас и вообще-то, по жизни, никогда не отличался любезностью, ни со своими, ни, тем более, с турками и маврами. Уже потом, сидя со связанными за спиной руками на горячем от солнца песке, Лаварден подумал, что худшего парламентера было бы трудно найти. Неизвестно, о чем повздорили лейтенант со старейшиной селения, в которое привел испанцев шустрый доброхот. Но только из дома Кабрерас уже не вышел, а ожидавших его во дворе солдат те самые хорошие, честные люди отделали так, что родная мать не узнала бы. Лаварден, Гальего и братья Мендес, на свое счастье, оставались стеречь лошадей поодаль - и к тому времени, когда о них вспомнили, мавры успели остыть и опомниться. Это спасло им жизнь. Надолго ли - оставалось пока неизвестно.

- ...Решают, что теперь с нами делать, - шепотом переводил Гальего, немного понимавший по-арабски. - Убивать - страшно, оставлять вживых - страшно... Э, да они сами теперь напуганы...
Четверых выживших, их связали и сперва долго держали во дворике под солнцем, покуда младший Мендес едва не свалился с ударом, а затем заперли в одном из домов - вместе со смертельно раненным, избитым до неузнаваемости Ческо и свежим трупом бискайца, чьего имени Лаварден не знал. Из-за хлипкой двери доносились обрывки возбужденной речи.
- Еще бы им, падлам, не бояться, - прошипел Эмилио Мендес прожигая стену почерневшим от ненависти взглядом. - В Мазалквивире три дюжины наших осталось. Завтра вечером не вернемся - знают, где нас искать. А уж когда до Орана дойдет - тут-то им, сволочам, сделают обрезание по самые уши! Всем, каждой собаке в этой вшивой деревеньке! А, Марко?! Что скажешь? Сделаем магометанам обрезание?
Марко Мендес, почти мальчишка, не отвечал. До этого он смотрел, не отрываясь, в мертвые глаза бискайца, а теперь его тошнило на собственные колени.
- Не трусь, малец, - не особенно жизнерадостно произнес Гальего и, насколько позволяли тугие веревки, повернулся к Лавардену: - Э, ты чего делаешь?..
Бретонец не отвечал. Еще во дворе он подобрал и спрятал в ладони осколок раковины, а теперь пытался, наощупь, за спиной, перерезать веревку на запястьях. Пока что получилось только расцарапать себе пальцы, и теплая, липкая кровь еще больше мешала делу.
- Э-э-э, вот это ты молодец! - возбужденно прошептал Гальего, то ли увидев, то ли догадавшись. - Только так не выйдет. Мне передай - я твою веревку перережу. А ты - мою. Ну?
Лаварден снова отмолчался. Среди оранских солдат он до сих пор был чужаком. Французом - а значит, в глазах простых испанцев, скользким типом по самой своей природе. Бретонцем - такого они не знали, но бриттами иногда назвали англичан и считали уж совсем за сволочей. Наконец, добровольно записавшимся в оранский гарнизон - и хотя он никому не говорил, что скрывается от инквизиции, все догадались, что дело тут нечисто. Через полгода службы, через череду жестоких кулачных драк и одну дуэль он смог, наконец, выбить для себя некое подобие уважения, но уж никак не дружбу и не доверие. Теперь эта отчужденность пролегла между ним и Гальего бездонной пропастью. Лаварден твердо знал, что скорее сдохнет тут вместе с испанцами, но не отдаст им в руки своего единственного шанса на спасение. Зачем?! Чтоб его бросили здесь с одним... вернее, уже двумя трупами?!
- Ческо помер, - упавшим голосом сообщил Эмилио Мендес и зашептал молитву.
Гальего, наплевав на Ческо, еще несколько раз потребовал у Лавардена ракушку, а затем разразился богохульной бранью. Арабская речь снаружи приблизилась, за дверью встали две тени. Лаварден поддался, наконец, панике, выронил раковину, с трудом, дрожащими пальцами, подобрал и в тот момент, когда дверь распахнулась, впустив в полумрак сноп солнечного света, со всей силой и неуклюжестью отчаяния всадил - да только не в узел веревки, а прямо себе в запястье.
Нечаянно.
Но в тот момент, когда по ладони вниз теплой струйкой потекла кровь вспомнил все, что слышал о судьбе алжирских пленников, и подумал - да, так тоже неплохо.

- Самоубийство - большой грех, - сказал давнишний ушлый мавр с пушистыми ресницами и прижал обе руки к груди, будто признаваясь в любви. - Очень большой грех, уважаемый...

...Бледно-голубое небо и легкая качка носилок - его куда-то несли, слишком осторожно для тех, кто избил до смерти Ческо и едва не зажарил их с Гальего и Мендесами на палящем солнце.
- Что ты знаешь о грехе... - с трудом ответил Лаварден и только потом сообразил, что бог весть сколько времени пробыл без сознания и собеседника рядом уже нет...

Кажется, он не терял больше сознания, но не мог вспомнить, как его внесли в этот дом. Бледно-голубое небо - а теперь, вот, клубящаяся темнота в медленно исчезающих искрах. Лаварден осторожно попробовал пошевелить руками и убедился, что они все еще связаны - правда, теперь впереди и ощутимо слабее, с явным стремлением пощадить порезанную левую. Сколько успел потерять крови, бретонец не представлял. Слабость была, как после долгой болезни. Однако же, мгла перед глазами понемногу начала светлеть в теплый полумрак...

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-01-12 10:24:26)

Гордый Эмилио Мендес тут, наверное, посоветовал бы мавру катиться к чертовой матери - но пить и правда хотелось до безумия. Лаварден с трудом перевернулся набок, приподнялся на локте, насколько позволяли связанные руки и, прерываясь на кашель и расплескивая воду, утолил первую жажду. Попытался было сесть, но тут уж силы его оставили - настолько, что едва опять не потерял сознание.
Тогда, щурясь сквозь мерцающую темную марь, Лаварден снизу вверх внимательно осмотрел обоих своих врачевателей. Первый, тот, что принес воды, был, верно, юношей-мавром. Второй... На втором бретонец задержал взгляд намного дольше приличного и отвел, наконец, глаза, со смешанным чувством, смутным чутьем дворянина угадывая равного себе. Европеец? Благородный? Переметнувшийся, что ли?.. Мелькнула подлая мыслишка, что это может быть выходом, а Господь поймет, но - нет. Лаварден сразу и без особой гордости за себя понял, что не сможет притворяться магометанином. К тому же, Кабрерас говорил, что у мавров просто так их веру не примешь, не дураки ж они, чтоб терять рабов.
Кабрерас... Что ж ты, Кабрерас, натворил?!

- Где я? И что с остальными?
На самом деле, на Гальего и Мендесов Лавардену было плевать. Вопрос был задан, чтобы отвлечь внимание от быстрого, недоброго взгляда из-под ресниц, которым бретонец скользнул вокруг себя в поисках чего-то, хотя бы отдаленно напоминающего клинок.

Второй стянул с головы чудной колпак, отбросил со лба светлую прядь, приблизился к ложу пленника - и оказался молодым человеком примерно одних с Лаварденом лет или чуть старше.
- Вы в доме шейха, сеньор, - грустно промолвил он. - Он тут вроде гранда.
Светловолосый смотрел на Лавардена во все глаза, словно боялся, что пленник-испанец - всего лишь видение, полуденный мираж, который вот-вот растает в воздухе.
- Об остальных я ничего не слышал. Вас принесли сюда и велели нам перевязать вашу рану. Не бойтесь, - повторил он вслед за мавром, - мы не причиним вам зла.
- Вы испанец? - прямо спросил Лаварден.
- Испанец, - помедлив, кивнул светловолосый. - Здесь меня называют Латиф, но пусть вас это не смущает, сеньор. Вы говорите с братом по вере. Я никогда не принимал их проклятую религию! - он даже приосанился. - Просто мое настоящее имя слишком сложно для их слуха. Зовите и вы меня так, я привык. А это, - Латиф указал на мавра, усевшигося на полу по-турецки, - Гюль.
Гюль, услышав о проклятой религии, вдруг заткнул уши пальцами и скорчил смешную рожицу:
- Сейиди, ну, пожалуйста!
- Ладно, ладно, не буду, - улыбнулся испанец.
Лаварден перевел напряженный взгляд с мужчины на мальчика, с видимым трудом сглотнул и улыбнулся сквозь мученический оскал.
- Ясно, - только и сказал он. - Ясно...
Улыбка вышла странная: смесь любезности и горького отчаяния, надежды и затаенной злобы угодившего в капкан зверя. Христиане или нет, однако ножа или другого острого предмета они рядом с пленником предусмотрительно не оставили. Бретонец пошевелился, рывком поднялся и сел на тюфяке, плечом опираясь о стену. Это была дьявольски плохая идея - в висках заломило, в глазах снова потемнело, голова закружилась и к горлу подступила тошнота. Но, во всяком случае, теперь он не ощущал себя таким жалким и беспомощным.
Проморгавшись и подождав, пока сгустившаяся перед глазами темнота снова растает, Лаварден снова поднял взгляд на Латифа, и теперь в этом взгляде было больше всего надежды. Очень осторожно подбирая слова, будто боясь отпугнуть от себя невольного союзника, он представился:
- Ги де Лаварден. Солдат из оранского горнизона. Мы... - говорить было трудно, голос прерывался, но бретонец был этому даже рад: частые паузы оставляли время подумать. - Мы искали пленников-христиан. Может быть, и Вас. Многих.

Лаварден с наслаждением размял руки, покрутил запястьями. Слова Латифа вызвали в нем мрачное удивление, но не более. Печальному рабу в шелковом наряде, в собственной комнате с постелью и фруктами, было, конечно, что терять. Но вот бедняга Ческо - сколько он сегодня умирал, с проломленными ребрами и полуоторванным ухом, с выбитым наружу глазным яблоком?.. Неужели, будь у него выбор, он предпочел бы такую смерть попытке пройти хоть всю пустыню и вернуться домой живым?!

"Пока ты хоть что-то пытаешься изменить, хоть что-то сделать, хоть куда-то идти - ты жив, - сказал Понсе в их последнюю встречу, как будто уже тогда что-то предчувствовал. - Когда ты сдался судьбе и уронил руки - ты начинаешь умирать. Сколькие были живы до последнего удара сердца, и сколькие умерли задолго до собственной смерти, как ты думаешь, Гиту?..".
Лаварден избегал даже вспоминать о Славном Понсе, и только пару раз, уже здесь, в Оране, просыпался ночью с кошмарной мыслью: "Он ведь до сих пор не умер, он ведь до сих пор умирает где-то в застенках инквизиции". Но были еще давние воспоминания - еще с тех времен, когда все было хорошо. Бесконечные авантюры дона Диего, их беспечная жизнь в Мадриде. Их римские приключения. Чеккино Ротонди - они успели после Рима послать друг другу пару писем. Нандито, молчаливый дон Маурисьо. Простое, никогда не ценимое счастье - иметь друзей и самому быть другом, странствовать, бездельничать, наслаждаться жизнью и свободой. Теперь воспоминания остались Лавардену, как памятные талисманы. И помогали - не раз, - во время безнадежно-одинокого существования в Оране. И помогли сейчас - больше, чем что-либо другое.

- Чтоб умереть, сеньор, не обязательно выходить из дому.
Лаварден оперся спиной о стену, положил руки на согнутые колени и, чуть прищурившись, будто из дали дальней, посмотрел на Латифа.
- Можно, конечно, сдохнуть. Или нарваться на недобрых людей. Это везде можно, знаете ли. Но ведь можно и дойти. Вернуться домой. Вернуть себе свободу. Собственное имя, а, дон Латиф? - Лаварден невесело усмехнулся. - Прожить оставшуюся жизнь человеком.

Лаварден осторожно попробовал пересесть вперед - обойтись без опоры. Голова снова закружилась. "Сейид может сбежать и один, - мрачно подумал он. - Сейид крепче, чем кажется. Хоть ползком буду ползти. И все-таки, надо признать, шансы мои тогда будут невелики". Откуда-то издалека послышались оживленные мужские голоса. Лаварден замер, сердце забилось чаще - идут, за ним? Уже?! Но голоса смолкли, напоследок рассеявшись смехом, и бретонец с видимым облегчением вздохнул.

Он вновь обратил взгляд на Латифа - холодный, изучающий, благо, спрятанный под упавшими на лицо длинными волосами. Все могло закончиться в любой момент, и единственным способом спастись было как-то уговорить болезненного, хрупкого человека в шелках рискнуть жизнью и отправиться в пустыню.
- Вас не ждут, - повторил Лаварден, - а Ческо и Кабрераса ждали. Вам будут не рады. А меня - убьют. В конце концов, мы же просто испанские солдаты. А Вы... - бретонец помолчал и брякнул наугад, ориентируясь на смутное узнавание манер: - Вы из богатой семьи, верно?

Лаварден откинул со лба волосы. Секунду, не больше, он смотрел на Латифа с тем странным выражением лица, одновременно уязвленным и снисходительным, высокомерным и печально-мудрым, которое свойственно отпрыскам древних, но обедневших родов, которых упрекнули в бедности. В следующий миг, впрочем, он пожал плечами и преспокойно потянулся за угощением - какая кому разница, чьи предки были крестоносцами, чей род богаче и славнее? Сейчас они оба сидят в мавританской хижине, раб и пленник.
- Гидо, - поправил он, наконец, выплевывая в кулак косточку. - По-испански, дон Гидо. Хотя мой друг говорил, сейчас на Полуострове так даже котов не называют. Можно?
Он потянулся за водой. Совсем другое вертелось на языке, но можно ли было говорить это Латифу? Испанцы - народ горделивый до неразумности. Будь испанец хоть нищим, хоть каторжанином, но сказать ему об этом в глаза - не смей. Оскорбится еще. В драку полезет.
С мелодичным звоном струя воды из наклоненного кувшина ударилась в дно глиняной кружки. Лаварден наполнил ее на треть, поднял и тут же поставил обратно - от слабости чуть дрожали руки.
- Вы так говорите, будто что-то можете решать, - сказал, наконец, бретонец, веско и безжалостно. - А между тем, Вы не можете. Вас всегда можно продать снова. И разлучить с Вашим мавром. Вы никого не можете защитить, пока Вы сам - всего лишь чья-то вещь... Будь Вы свободным, я бы сказал, что в Оране достаточно мавров. Ческо, вон, был женат на мавританке. А, черт!..
Со второй попытки выпить кружка все-таки упала на пол и разбилась. Лаварден, извинившись короткой невеселой улыбкой, начал было сгребать осколки - и почти незаметно сгреб пару острых черепушек под тюфяк.

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-01-13 23:22:09)

Лаварден мрачно усмехнулся. Святая Церковь!.. И снова перед глазами потянулись темные лабиринты воображения: низкие своды темниц прижали к земле, отрезав от неба, из их черной глубины послышались полные боли крики, и вкрадчивый, добрый голос монаха повторял, раз за разом, один и тот же вопрос...
Бретонец тихо вздохнул и вновь стал серьезен. Низко опустил голову. Отыскал взглядом еле заметный бугорок над краем тюфяка, где спрятал острые глинянные черепки. Видит Бог, никогда он всерьез не думал о самоубийстве - до сегодняшнего дня. А куда, куда еще?! Оран - помойка у задней двери Ада, скопище выродков, которым нигде больше не нашлось места. В Испании ждет Святая Инквизиция. Здесь, у мавров - бессмысленная животная смерть или безвременье рабства. Дома, в Бретани, давным давно прокляли и забыли...
Едва заметно пленник нахмурился. Поджал губы в презрительной, вздорной гримасе - прорвемся, поживем еще, поборемся! И медленно поднял на Латифа горящий взгляд непроглядно-черных глаз.
- Вы, я гляжу, совсем забыли Испанию. Если Ваша семья влиятельна и богата, то Святая Церковь будет взирать с добродушием и снисхождением на любую Вашу блажь, сеньор, - с усмешкой сказал он. - Мой знакомец, дон Диего де Суньига, вместе со своими приятелями долго дразнил святых отцов, прежде чем это закончилось плохо - для самого безродного из них... Но Вы, дон Латиф, кажетесь намного осторожнее дона Диего. В Испании или в Оране, вернув себе свое имя, Вы защитите своего мавра куда надежнее, чем здесь. И помните, что...
Договорить он не смог - обернулся на вернувшегося в комнату юношу, замер в бескрайнем удивлении, наблюдая и слушая, и, наконец, засмеялся, свободным и счастливым смехом, в котором, впервые за весь этот долгий, мучительный разговор, не прозвучали нотки горечи и отчаяния:
- О! Да! А он и правда отличный малый, а, дон Латиф?..

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-02-03 01:07:17)

Остаток этого бесконечно долгого дня Лаварден провел в мучительном ожидании, изредка прерывавшемся беспокойным забытьем. На зыбкой границе сна и бодрствования зловещим обещанием кошмара звучали арабские слова - кто-то звал, дон Латиф отвечал. Шелестели шаги. Иной раз, открывая глаза, Лаварден видел задумчивого испанца, другой раз комната была пуста, и только через приоткрытую дверь подсматривал незнакомый мавр - и глядел с тупым и равнодушным любопытством, как на плененное животное, как на забавную заморскую безделушку. В голове заунывным и тревожным рефреном повторялись слова Латифа - перевод со слов хозяйки дома. "Красивый мужчина, - якобы, сказала она, - из него получился бы хороший евнух".  "Господи, лучше умереть!" - думал на это Лаварден. Было страшно, как никогда раньше. Вместе с Латифом и его мавром к бретонцу явилась надежда на спасение, и пленник до дрожи, до боли в сердце боялся теперь спугнуть свою удачу.

...Кажется, он заснул ненадолго. Когда Лаварден снова открыл глаза, в сгустившемся полумраке ему померещилось, что на полу у стены лежит мертвый Ческо Сладкая Доля. Бретонец вздрогнул, поднялся на локте - и понял, что принял за лицо мертвеца расписной глинянный кувшин. Он шумно выдохнул. Огляделся. Встретился взглядом с Латифом.
- Пора? - почти беззвучно, одними губами спросил его Лаварден.
- Сейчас... - шепнул испанец, приложив палец к губам. Бесшумно поднялся и выглянул за дверь: - Они спят, все до единого... Или мертвы... - он поманил пленника за собой.

Мавр, стоявший на карауле у двери, похрапывал, привалившись к стене и нежно обняв мушкет, словно любимую женщину. Поодаль, у тлеющего костра, лежали в повалку мужчины и мальчики. И с женской половины тоже не доносилось ни звука.
- Чудеса! - Латиф прищурился, пытаясь разглядеть дорогу в густых сумерках, как вдруг впереди замаячила невысокая фигура: - Гюль, ты? Фух, напугал!
Узнать юного мавра и впрямь было сложно: он облачился в темную хламиду - вроде той, что днем достал для Лавардена, а лицо замотал платком до самых глаз, как делают жители пустыни.
- Идем? - мавр вопросительно взглянул на Латифа. - Взять вещи?
- Не ходи, я принесу, - кивнул испанец, скрываясь в хижине.

Лаварден задержался, чтоб снять с бесчувственного тела охранника длинный кинжал, и, услышав вопрос мавра, с досадой поморщился - про вещи он и впрямь забыл! Нервная дрожь пробивала до самого нутра, хотелось бежать, сломя голову, как лисица из чудом открывшейся ловушки, и лишь немыслимым усилием воли бретонец смог взять себя в руки.
- Гюль, - прошептал он, воспользовавшись временным отсутствием Латифа, - не надо отпускать тех троих солдат. С ними будут проблемы. Объясни это ему, - и Лаварден указал взглядом в сторону хижины.

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-04-05 21:02:30)

Пока мавр бегал за огнем, пока возились с ключом, Лаварден поспешно облачился в "рясу" и замотал лицо платком до самых глаз. В хижину, где держали пленников, он шагнул первым, удержав Латифа коротким предостерегающим жестом. Гальего, хоть и скользкий тип, идиотом не был - а вот от старшего Мендеса можно было ждать всякого.
Впрочем, опасения бретонца оказались напрасными: никто из пленников так и не сумел развязаться. Скрученные за спиной руки Гальего опухли до неузнаваемости, все трое щурились на свет, как кроты. Ни свечи, ни фонаря им не оставили. Лаварден окинул быстрым взглядом хижину - почерневшую кровь на гладком земляном полу, неубранные тела Ческо и бискайца. В воздухе, еще слабый, но уже ясно ощутимый, стоял сладковатый, обманчиво-приятный запах первого тления.

Пока не отворилась дверь, пленники шумно радовались звукам испанской речи. Теперь же - затихли.
- Эй, ребятки, вы кто? - тонким и шершавым, почти неузнаваемым голосом спросил Гальего. - А?.. Христиане? Из Мазалквивира?
- До Мазалквивира далеко, - тихо ответил ему Лаварден, вытаскивая из-под "рясы" кинжал, - так что не ори, болван!
Пленники, насколько им позволяли веревки, шарахнулись от тускло блеснувшего лезвия, но в следующий миг Гальего узнал сослуживца и нервно расхохотался:
- Лаварден! Ты?! Ай-яй, мое сердце - едва не разорвалось! Показалось, что мавры за нами пришли! Ловко ты это выдумал, проклятый британец!..
- Бретонец, - огрызнулся Лаварден; он опустился на колени возле Гальего, но медлил и не резал веревку.
- Ну, а я как сказал? - как будто тонким шакальим нюхом почуяв сомнения Лавардена, Гальего заговорил приторно, по-добренькому. - Ну, давай, братец, режь, невыносимо уже! Вот-вот руки отвалятся! Ай, молодец ты, братец! Ай, ловок - у вас, у англичан, в крови, видать!.. Ну а я знал, что ты без нас не уйдешь! Я всем говорил, что ты сам выкрутишься и за нами вернешься!
- Вернусь, конечно, - не глядя на Латифа, буркнул себе под нос Лаварден.

Но старший Мендес был не настроен льстить, и даже беспомощное его положение не пугало его настолько, чтоб не заметить странные наряды ночных визитеров.
- Как тебе удалось освободиться, скользкий gabacho*? - спросил он с горечью человека, который уже знает постыдный ответ на свой вопрос. - Как тебе удалось, если из Мазалквивира никто не приехал?.. Что это за мавры там, снаружи?!
- Друзья, - кратко ответил бретонец.
- Они убили наших - и они тебе друзья?! - сдавленно зарычал Мендес, но тут Гальего, с помощью Лавардена освободившийся, наконец, от веревки, ударил его в плечо и улыбнулся Латифу затравленной и жалобной, но все-таки ядовитой улыбкой:
- Раз Господь послал, значит, друзья!

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-04-07 23:27:08)

Перерезанная веревка упала с запястий Эмилио Мендеса. Лаварден торопливо спрятал кинжал за поясом и двинулся уже к выходу - но Гальего задержал его, неловко и неприятно схватив за плечо. Бретонец молча поднял на него неприязненный взгляд. Обернулся на Мендесов: Марко все так же пребывал в оцепенении, а Эмилио, поднявшись на ноги, глядел хмуро и подозрительно, обиженно даже, будто не собирался так легко отказываться от обещанной мученической смерти.
- А наши? - шепотом спросил Гальего, наклоняясь к самому лицу Лавардена. - Наших больше не осталось? Хоть бы останки... молитву прочесть...
Бретонца обдало вонью нездорового и голодного нутра, мелкими брызгами слюны. И - теперь уже со спины, - острым чувством опасности. Эмилио Мендес подступил слишком близко, и голос у него был недобрый:
- Почему мы должны убегать, крадучись, как ворье?! Кто так решил?!
Лаварден, оскалившись, вывернулся из неловких опухших рук Гальего и отступил к двери, подальше от Мендеса. Случайному свидетелю это напомнило бы драку - столько недоверия и враждебности мерцало в глазах бывших пленников, столько затаенной угрозы сквозило в их движениях.
Но Лаварден ответил тихим, ледяным голосом:
- А чего ты хочешь? Драться?
- Отомстить, - прорычал Мендес.
- Останки. Помолиться, - торопливо добавил Гальего, но его лицо и голос не отразили ничего, кроме опасливой жадности мародера.
- Мавры скоро проснутся, - сказал Лаварден.
- Проснутся?! - лицо Мендеса исказила ярость. - Так вы никого не убили?! А почему?! Где солдаты?! Где охрана этого сеньора?!
Но бретонец молча повернулся и покинул хижину.
- Это поправимо, - вкрадчиво заметил Гальего. - Особливо, если взаправду спят.

*    *    *

Над тихой, будто вымершей деревней звучало только редкое стрекотание каких-то ночных насекомых. Темноту дырявили тусклым мерцанием углей только два кострища - ближнее и далекое. Лаварден, выйдя из хижины, обернулся на дона Луиса, одарил полным упрека взглядом - и тут же Эмилио Мендес, появившись на пороге, зарычал:
- Перережем им глотки! Ублюдки за все ответят.
Оставшийся внутри Гальего стоял на коленях возле мертвого Ческо. Можно было подумать, что он и впрямь молится. Однако, внимательный взгляд заметил бы напряженные плечи и торопливо, безо всякого уважения шарящие по трупу ладони - Гальего искал поживу.