На темно-синем бархате неба мерцали алмазами первые звезды, когда, шелестя складками шелкового платья, в патио неспешно спустилась донья Исабель, и дон Педро, сидевший с женой на бортике фонтана и вместе с ней кормивший с руки рыбок, поднялся ей навстречу. Старуха - полгода после исчезновения любимого внука донья Исабель крепилась, а потом за каких-то несколько дней сгорбилась, осунулась и начала ходить только с клюкой - уверенным шагом пересекла патио, отмахнувшись от предложенной ей руки сына и почтительной суеты приживалки, доньи Аны, опустилась в уложенное подушками кресло и устремила на невестку орлиный взгляд.

- Я вижу, вы пребываете в унынии, моя дорогая?

Донья Лауренсия, минуту назад весело щебетавшая обо всякой ерунде, ответила глубоким вздохом, занимая место напротив старухи, и дон Педро уселся между ними - на точно отмеренном одинаковом расстоянии от обеих дам. Засуетились слуги, зажигая вставленные в скобы на стенах факелы, и алмазные серьги в ушах доньи Лауренсии засверкали огненными искрами.

- Эта жара, дорогая матушка…

Мать любила старшего больше, а после старшего - его единственного отпрыска, и смерть, и первого, и второго, ничего в том не изменила. Дону Педро пора было уже к этому привыкнуть, а он по-прежнему не мог, и ни любовь горячо любимой жены, ни даже ее беременность не вытравили из его сердца эту боль.

- Жара, - фыркнула донья Исабель. - А чего вы хотите, летом?

Появившийся лакей принес, вместе с подносом холодных закусок, известие, что к сеньоре прибыл родственник из Наварры, и донья Исабель, с нескрываемым удовольствием отвлекаясь от сына и невестки, царственно кивнула.

- Пусть его приведут сюда. И принесут еще кресло. И воды со льдом.

Второй лакей, как раз ставивший на столик два запотевших кувшина, изобразил почтительный поклон, сумев при этом ничем не звякнуть и ничего не уронить, и донья Лауренсия, воспользовавшись тем, что внимание свекрови обратилось на ведущие в патио двери, ласково погладила мужа по руке. Дон Педро, не сдержав улыбки, слегка сжал пальцы.

- Рико!

Пронзительный вопль старухи заметался по дворику, отражаясь от высоких стен дома и вспугивая птиц, прятавшихся в шуршащих кронах пальм и апельсиновых деревьев. Вскочив, донья Исабель сделала несколько быстрых шагов навстречу вошедшему и остановилась, прижимая руки к груди.

- Рико? - повторила она, уже иначе, с сомнением и очевидной неловкостью - как человек, который, обознавшись и осознав ошибку, уже начал ее стыдиться.

Дон Педро, вставший одновременно с матерью, издал какой-то невнятный звук - то ли поперхнулся, то ли подавил крик. Этого не могло быть, никак не могло, это было невозможно - десять лет…

- Луис?.. - прошептал он.

- Лучо?.. - голос доньи Исабель дрожал, и морщинистая ладонь, опустившаяся на голову внука, дрожала тоже. - Лучо?

С неожиданной в старухе силой она вцепилась ему в подбородок, запрокидывая ему голову, и дон Педро бросился к ней, впиваясь взглядом в лицо, представшее их взорам.

Луис.

Глупый, избалованный мальчишка, неженка и мямля - наследник его брата, столь же глупого и даже более избалованного. Брата Педро ненавидел и презирал - за ничтожность, за всю достававшуюся ему любовь матери, не видевшей ни одного из его недостатков и не замечавшей за старшим сыном младшего, стоившего ее любви куда больше, за наследство, которое отец не мог даже разделить поровну, и даже за внезапно проснувшуюся набожность - вот что бы ей было проснуться на два года раньше! Ненавидеть и презирать дона Энрике было просто, тем паче когда тот умер, но одного взгляда на его подросшего сына Педро хватило, чтобы проникнуться к нему теми же чувствами. Те же жесты, те же интонации, даже та же щенячья доброта во взгляде! И из-за этого ничтожества он, Педро де Толедо, был обречен на жалкое прозябание в хрупкой скорлупке над бездонной пучиной - пока не примет героическую смерть во славу Испании?

Героической смерти Педро не хотел - и не заслуживал. Он заслуживал большего - давно заслуживал, и все, что ему мешало, был этот хрупкий сероглазый юнец.

Педро даже минуты не колебался: вопрос не был "что делать?", вопрос был "как". И теперь - вопрос оставался тем же.

- Матушка… - пробормотал он. - Вы?..

- Лучо, - голос старухи окреп, в нем зазвучала непреклонная уверенность, и дон Педро мгновенно переменил тактику - усомниться в том, кто перед ними, можно будет и потом:

- Вы… Что случилось?! Как?

Он знал - как, он устроил все сам. Признался за кружкой паре сослуживцев, что дорогой племянничек только и жаждет, что славы и приключений, не мешало бы его проучить. Дал знать капитану - намеками и оговорками - что при следующей  высадке испанцев дону Луису дано отдельное поручение - не к вождю союзного племени, а к его сыну. И договорился с товарищами, что мальчишку "забудут" на берегу - только на ночь, только чтобы проучить, потом его подберут. Кто же знал, что галера отойдет в море и вернется только через пятеро суток?

Товарищи промолчали, конечно - вернувшись накануне без Луиса, они наврали, что тот сам пожелал задержаться - рабыню какую-то захотел выкупить, обещал к ночи быть. Капитан кивнул и отдал приказ отходить. Парни испугались, конечно, но - Педро знал, кого выбирать - не признались, а потом уже было поздно: сами и рассказали, что Луис хотел приключений, когда союзники принялись клясться, что мальчишку в глаза не видели. А дальше… Педро был в отчаянии, не знал, что скажет матери, капитан и предложил - пал в бою, смертью храбрых. У него свой интерес был, у капитана - это же он распорядился отходить, хоть ему и сказали, что мальчишка чего-то не того наворотил.

- Дон Луис? - прошептала донья Лауренсия, только сейчас осознавая, похоже, с кем они говорят. Рука ее, уже коснувшись локтя мужа, отпрянула и, скользнув по пышной юбке, от талии вниз, замерла. - В рабстве?

- Сюда? - уточнил дон Педро и быстро взглянул на донью Исабель, которая, явно не слушая, лихорадочно гладила по щеке новообретенного внука. - Или на флот? Проклятье, если бы… Я ничего… Если бы…

Слова, срывающиеся с его губ, были исполнены непритворного сожаления, и под тонкой линией черных усов его губы подрагивали в гримасе искренней тревоги. О, он получил одно письмо - несколько строчек на скверной бумаге, написанных неровным почерком, который достаточно не походил на руку племянника, чтобы Педро мог с чистой совестью швырнуть послание в камин. Это не мог быть Луис - Луис был мертв, прошло два года, он был безвозвратно мертв, и Педро в тот же день пожертвовал немалую сумму на выкуп христианских пленников - пусть хоть какой-то несчастный возвратится на родину.

Значит, он писал? И бабке тоже - наверняка, и ей, и если бы те письма дошли…

Это было неважно, ублюдок был здесь.

- Матушка, вы ничего?..

Донья Исабель покачала головой.

- Встань же. Лучо… Дон Луис, встаньте же.

- Боже мой, - пробормотал Педро и услышал, как рядом с присвистом выдохнула донья Лауренсия, и донья Исабель, едва ли не впервые в жизни всецело сойдясь во мнении с ним и с доньей Аной одновременно, повторила: - Боже мой!

Он вернулся, Дева Мария, вернулся и потребует свои имения и титулы, конечно, и плевать ему, что дядю как раз признали законным наследником, что у него сын - первенец, только родился…

- Союзники… - Педро лихорадочно соображал, что говорить и что делать. - Су-… Прошу прощения, эти мерзавцы!

Это было самое слабое место в его планах, и он страшно боялся, что проклятые мавры не позарятся на мальчишку или признаются, когда их прижмут, или что-то еще - поди угадай, как поведут себя нехристи. Но они повели себя, как он и ждал - клялись и божились, что в глаза мальчишку не видели, так что он сам уверился, что Луиса подобрали другие - как они там говорили, чуачины?

- Дон Антонио из их вождя всю душу вытряс, и мы были уверены… - Для женщин он пояснил: - Дон Антонио это наш капитан. Луис, мой бог…

- Вы были рабом, Луис? У турок? - спросила донья Исабель, и что-то в ее голосе прозвучало неправильно - холодностью, которую Педро до сих пор слышал лишь обращенной к себе.

Отредактировано Провидение (2020-04-18 20:06:45)

Донья Исабель сжала губы в узкую полоску и отмахнулась от доньи Аны, когда та заикнулась было, что вечер и долгая дорога…

- Вот и займитесь! Ступайте и займитесь комнатой для моего внука! Освободите кресло заодно! И вы, милая, - во взоре, обращенном ей на донью Лауренсию, не было и тени приязни, - побудьте хозяйкой сегодня, наши разговоры не для ваших ушей.

- Матушка, - увещевающе проговорил Педро, чувствуя, как горят щеки, но донья Лауренсия, вставая, миролюбиво подняла изящную ручку.

- Конечно, дорогая матушка, я обо всем позабочусь. И гляну на наше сокровище, дон Педро, мое сердце неспокойно. Вы мне поможете, донья Ана? Вы же знаете лучше, что предпочитает дон Луис…

Покорно следуя за юной госпожой, приживалка забубнила что-то про десять лет, странные дела и никакого сходства, явно решив напоказ усомниться в личности человека, из-за которого ей помешали насладиться бездельем, сладким вином и вечерней прохладой, и Педро подавил улыбку - эту карту он еще разыграет.

- Глупые курицы, - пренебрежительно бросила донья Исабель. - Как будто кому-то нужно что-то доказывать! Если не усомнюсь я! Если.

Педро застыл, чувствуя, как поползла вниз по позвоночнику струйка холодного пота. Если? Старуха сомневается?

- Сядьте, дон Педро. А вы - вы рассказывайте.

Педро, опять занявший привычное место и оказавшийся тем самым на равном расстоянии от матери и племянника, слушал молча, пытаясь точно скопировать выражение ее лица, однако чувствуя, как отвращение пробивается сквозь маску отстраненности - и без того совершенно не свойственную его подвижному лицу. "Вынужден прислуживать"! Кто был там, поймет сразу. Борясь с тошнотой, Педро глянул на мать, тщетно пытаясь понять по ее холодному лицу, понимает ли она, и запоздало осознавая, что да, понимает - или не сказала бы "если" и не отослала бы невестку и приживалку. И что теперь? Потомок древнего рода - и такое? Если об этом узнают… "Если"…

- Вы будете молчать об этом, - хрипло сказала старуха, и Педро рывком прижал ко рту сжатый кулак.

- Молчать? Молчать? - не сдержался он. - Да я… да я…

Он задохнулся, не находя слов. Воображение, которому он, изредка вспоминая о Луисе, так долго не давал волю, разыгралось внезапно в полную силу, рисуя ему картины, столь омерзительные, что к горлу подступал кислый комок.

- Ваш отец, - донья Исабель будто не заметила его ответа, в упор глядя на внука, - умер бы прежде такого.

Донья Исабель выпрямилась как от удара и замерла, глядя то ли на внука, то ли просто перед собой. Педро также застыл на месте, до скрежета стискивая зубы. Дурнота, овладевшая им при этих словах, постепенно отхлынула, возвращая ему способность замечать происходящее, и он как впервые увидел, что у этой сцены были и другие свидетели - неподвижно застывшие в разных углах дворика слуги. Что они услышали, что поняли из увиденного?

Мерзость, какая же мерзость! Педро посочувствовал бы, быть может, товарищу, захваченному в бою и лишившемуся руки, ноги или глаза, галерному гребцу, чья спина до конца дней будет носить уродливые росчерки побоев, и даже жалкому рабу в союзном племени, выпрашивающему милостыню у единоверцев, но это… Жить так, не мужчиной уже ни в каком смысле слова, и это - будет дон Луис де Толедо? Это ничтожество?!

Если бы в сердце Педро и таилось какое-то сомнение, какое-то раскаяние в том, что он содеял, какое-то смутное сожаление, быть может, о том, что он не нашел иного пути, то сейчас бы любые подобные чувства развеялись в дым. Это жалкое ничтожество, слабое подобие своей тряпки-отца, должно было умереть, и оно не смогло даже этого!

Но Антонио будет наследником в любом случае, Лауренсия будет рада.

- И ты выжил? - вопрос сам собой сорвался с его губ, прежде еще, чем он успел подумать, что ответ очевиден, и каждое слово сочилось ядом. - Тогда никогда у тебя не было шпаги.

Донья Исабель пошевельнулась - но промолчала.

"На небесах, - саркастически подумал Педро. - На небесах-то что угодно может быть".

- А на земле есть Святая инквизиция…

- Перико, - в голосе доньи Исабель прозвучала боль, - Перико, мое сердце…

Она прижала руку к груди, говоря это, поверх креста, который носила напоказ, и может, имела в виду свое здоровье, но для Педро, тысячи раз слышавшего те же слова - сперва обращенные к Энрике, а затем к Луису - сомнений быть не могло. Она просила его - о чем? Чтобы он теперь, через столько лет, заняв, наконец, то место, в доме, если не в ее сердце, которое всегда должен был занимать, снова его уступил - этому ничтожеству?

Он никогда не был ее сердцем, всегда был для нее пустым местом, и что - вдруг все изменилось? Потому что его слово внезапно что-то значило?

- Простите, матушка, но я говорю чистую правду. И не я один стану задавать эти вопросы, и не я один усомнюсь в столь возвышенных ответах.

- О да, - язвительно согласился Педро, - в слове дворянина не усомнится никто, но то в слове дворянина!

В вечернем сумраке, едва рассеянном колеблющимся пламенем факелов, лицо доньи Исабель казалось белее слоновой кости.

- Перико…

Детство, далекое детство, когда она называла его так - никогда только его, всегда вместе с братом, Рико и Перико. В детстве он думал, что она назвала их в рифму - сейчас он был уверен: его назвали в рифму к старшему.

- А его величество будет счастлив вновь обрести столь отважного рыцаря. Боже мой, суметь выжить, утратив честь - какое мужество!

- Перико, - взмолилась донья Исабель, - ты не будешь… не посмеешь… мой внук, твой племянник! Мальчик мой…

Никогда прежде старуха не выглядела столь жалкой, и, подаваясь ей навстречу, Педро испытал мстительное удовлетворение - теперь и он, наконец, что-то для нее значил.

- Ваш мальчик умер, матушка. Дважды уже. А это - это…

- Перико… - в голосе старухи, невероятно, появились плаксивые нотки. - Я знаю, ты хотел быть сеньором Мансера. Я знаю, ты подходил лучше… ты подходишь. Я знаю, ты не любишь его как я, ты не любил Энрике, знаю, но это же Лучо, Лучо, я так страдала, мое сердце…

- Сердце! - перебил дон Педро. - Я помню, что дóлжно нашему имени. В отличие от вас, матушка. Вы помните только о своем сердце.

Старуха встала, едва не опрокинув столик, но клюка в ее руке заметно дрожала, и она споткнулась на первом же шаге - она бежала, бежала прочь - от него!

Отредактировано Провидение (2020-04-19 19:12:42)