Возвратившись из поездки в Венецию с Теодором де Ронэ  в первой половине ноября 1624 года*, Рошфор на следующий же день получил новое поручение - и, как бы ни шутили на эту тему в окружении кардинала, такая спешка сама по себе свидетельствовала о том, как много у монсеньора уже было дел, и как мало еще людей. Сама по себе задача оказалась не слишком трудной, съездить и вернуться, но снова в Париже он появился уже в декабре, а там  кардинал едва взглянул в его сторону, выслушал... И, уже испрашивая разрешения удалиться, граф осознал в полной мере, насколько его покровителю было сложно сосредотачиваться на его докладе.
Когда тот опустил глаза на письмо, лежащее перед ним, и Рошфор всерьез заподозрил - быть может, безосновательно, - что стоит ему только выйти за дверь, тот уронит и голову тоже на стол, на эту бумагу, на руки, и, может быть, даст себе минуту-другую отдыха.
Граф поспешил откланяться - разумеется - и пошел со своими сомнениями - разумеется же - к отцу Жозефу, в надежде не столько поговорить о состоянии его высокопреосвященства, сколько просто исповедать грехи, приобретенные в двух последних поездках, и, если повезет, получить какое-нибудь духовное напутствие на будущее.

*

Напутствие, как же. В те годы, когде стремительный взлет патрона к вершинам власти в несколько лет превратил самого Рошфора сперва в доверенное лицо сюринтенданта ее величества, затем в первую шпагу его высокопреосвященства кардинала Святой Римской церкви, а после и в официального конюшего первого королевского министра, а неофициально второго человека в его же секретной службе - на протяжении этого периода стремление к покаянию и духовному руководству прорезалось у ученика исключительно в тех случаях, когда он нуждался в откровенном разговоре с учителем о вопросах вполне мирских. Было ему, признаться, о чем заботиться и в этом грешном мире. Оставив - как позже выяснилось, на время - попытки обратить взор бывшего подопечного к спасению собственной души, в тот период отец Жозеф мирился с несовершенствами многих мирян - не говоря уже об одном священнике - в интересах церкви воинствующей, то есть, земной, во временный ущерб церкви торжествующей, то есть, небесной и вечной. Вечность, как мы знаем, от времени не зависит, а земные дела от него зависели даже очень.

На этот раз Рошфору не пришлось даже делать вид. Достаточно было упомянуть, что, я, мол, только что от монсеньора - и все раздражение происходящим выплеснулось из отца Жозефа, как пена из передержанной бочки с пивом. Так что узнал о том, что его интересовало, граф даже больше, чем предпочел бы. "Он почитает себя бессмертным, он не удостаивает соизмерять силы, и, если хотите знать мое мнение, дорогой мой, - последнее прозвучало достаточно саркастически, чтобы граф себя почувствовал еще хуже, хотя его-то тут в чем вина? - он так с ума сойдет. Если не сошел уже. Вы слышали о его припадках?" Граф отвел глаза. То, что слышал, он обсуждать не хотел, даже и с монахом, потому что слышал он стороной, и не по собственному желанию. Собирание городских сплетен о кардинале с некоторых пор входило в его обязанности, и сам он жил в доме Ришелье на протяжении долгих лет, и был не слепой, да еще Ротонди, сменивший его в этом качестве, обладал почти нечеловеческой способностью разговорить любую прислугу, даже и в этом доме, где было болтать не принято - а между собой два воспитанника кардинала стеснялись в словах куда менее, чем с прочими. Так что когда граф после паузы снова взглянул наставнику в лицо, его глаза были непроницаемы, а ответный взор карих глаз монаха - был выжидательным и пронизывающим. Конечно. Не думал же он всерьез, что капуцин мог просто непроизвольно при нем сорваться?
- Стоит ли так беспокоиться, отец мой? Монсеньор, вероятно, знает, что делает, - произнес он глупость, совершенно намеренную глупость, да еще и тон был таким мягким и сочувственным, словно он поверил, не столько каждому слову - слова-то правдой и были - но каждой интонации.
Провокация - предсказуемо - не удалась. Отец Жозеф сложил руки на животе, похлопал пальцами правой о пальцы левой, откровенно раздумывая над следующим ходом, решил почему-то не продолжать, и резюмировал против всякой логики:
- Зайдите к мадам де Комбале. Она о вас... спрашивала.
Ну, это вряд ли. Или, может, только из вежливости. Но, будучи послан по адресу, Рошфор по этому адресу и пошел, был принят, и на протяжении следующего часа имел удовольствие, во-первых, созерцать этот очаровательный образчик христианской любви и добродетели практически наедине, не считая собачки и компаньонки, а, во-вторых, услышать о той единственной из ее забот, которой она всегда готова была делиться с близкими кардинала, и тоже чуть больше, чем он был бы рад узнать.

Так что за обедом он не удивлялся уже ничему. Ни тому, что его высокопреосвященство практически не прикасается к еде, ни тому, что племянница последнего бросает на него даже не укоризненные, а почти отчаянные взгляды, ни тому что прочие отводят глаза, делая вид, что не замечают.
- Поспешить, монсеньор? - Рошфор задумчиво покрутил в руках кусок хлеба, обмакнул его в соус, и отложил. - Я могу послать проследить, кто к нему ходит, но это не дни - недели. Я могу устроить налет на его типографию, хоть сейчас, и это не удивит никого, ведь он печатает все подряд. К нему кто угодно может иметь претензии. Протестантские псалмы, поддельные алхимические трактаты, памфлеты, сатирические стихи, непристойные, - он взглянул в сторону мадам де Комбале, и не стал уточнять, - что угодно. Лишь бы не очень большая книга, и можно было быстро продать. Но... вряд ли он так рискует без покровителя. Мы сможем узнать правду, но не сможем потом ее предъявить публично.

Мадам де Комбале опустила ресницы, и чуть наклонила голову, ее скулы окрасил легкий румянец. А темные и без того глаза Рошфора потемнели еще сильнее - от беспокойства. И у него немедленно появилось с десяток вопросов, начиная с главного - есть ли в этих памфлетах что-то, чего нельзя почерпнуть, скажем так, из обычных сплетен. Но задавать их, похоже, было не время. По крайней мере, не за столом.
- Я сделаю все, что в моих силах, монсеньор, - заверил он, окончательно отложив вилку. - Есть что-то еще, что я должен знать об этом деле? Если нет - позвольте мне идти.
Лавки, конечно, уже закрывались, но можно было хотя бы пройтись по окрестным трактирам, поискать подмастерий этого Фужерона, и расспросить соседей. К тому же, адрес указывал на район Сорбонны, а нет никого разговорчивее немного подвыпившего студента - разве что хорошо поддавший магистр.

Отредактировано Рошфор (2021-01-19 23:02:33)

Рошфор послушно откинулся на спинку стула, и сплел пальцы, прищурился, вспоминая. Мало кто не почувствует хоть толику грусти, побывав в тех местах, где прошла его юность, и, хоть места те были унылы, и во всем уступали блистательному Парижу, граф не был исключением.

- Там тоже снег, - произнес он с едва заметной улыбкой, - и сырость, болота еще толком не замерзли. В соборе полно народу, потому что там все еще топят во время мессы. 

Губы Ришелье тронула новая улыбка, и он облокотился о стол, слегка подаваясь навстречу Рошфору.

- Я нашел господина де Бражелона очень достойным человеком, - согласился он. - И я рад. Надеюсь, он успел заслужить любовь своих прихожан.

Легкая принужденность в этом "своих" осталась бы совершенно незаметна для чужих, но вряд ли ускользнула бы от близких.

Рошфор краем глаза отметил реакцию Бутийе, но оставил свои наблюдения при себе.

- Им довольны, - заметил он, - но из десятка моих собеседников трое по крайней мере вспомнили, что вы обещали им, что, мол, вместо одного они теперь будут иметь двух.

На протяжении своего пребывания на посту епископа, Ришелье писал везде и повсюду, добиваясь облегчения от налогов для разоренной религиозными войнами провинции, обращался даже к Сюлли; а уже этим летом, передавая диоцез своему преемнику, в  качестве прощального подарка своим прихожанам оставил - уже сам в роли королевского министра - освобождение от десятины. И пообещал в прощальном послании дальнейшее покровительство.

- Вы нашли время навестить многих, - отметил Ришелье; если это вызвало у него неудовольствие, по его лицу это видно не было. - Люди редко бывают довольны тем, что у них есть - особенно если у ближнего есть больше. Сдается мне, теперь они видят во мне не своего епископа, второго или единственного, но попавшего в милость приходского кюре. У меня можно выпрашивать быка взамен павшего или стипендию внуку, но никто не мыслит далее помощи самому себе.

В голосе его, однако, слышна была снисходительность, и следующий же вопрос выдал, сколь небезразличны ему были эти просьбы:

- И что они у вас попросили?

- Ничего, что я согласился бы передать, - разочаровывать патрона Рошфор очень не любил, но тут просто ничего не мог с собой поделать. - Вы же знаете, монсеньор, что во всех этих денежных делах я никуда не гожусь даже как посредник. Всем, кто ко мне обращался с чем-то подобным, я посоветовал написать месье Бутийе.

Бутийе, метнув на Рошфора преисполненный благодарности взгляд, поспешил заверить своего покровителя, что в канцелярии знают, что делать с письмами из Люсона вне зависимости от адресата, и Ришелье поднес к губам бокал, пряча улыбку.

- Я не обещал быть добрым ангелом, Бутийе, - напомнил он и снова повернулся к Рошфору. - А что господин де Сен-Жемм? Не обижает его?

Семья Сен-Жемм, самая влиятельная семья края, исповедовала протестантскую веру. В бытность свою Люсонским епископом Ришелье наладил с ним недурные отношения, но разница в вероисповедании сильно их окрашивала.

- Не так, чтобы обижает, но все-таки несколько пробует на прочность,  - Рошфор не так долго пробыл в Люсоне, чтобы составить себе полную картину, но успел узнать, что господину де Бражелону, не обладавшему влиянием своего предшественника, с протестантами приходилось туго. - Восстание двадцать второго года еще не забылось до конца. Но мне показалось, что у епископа есть все шансы справиться, если его поддержат из Парижа. Впрочем, монсеньор, я был там всего один день.

И вовсе не целиком мог этот день посвятить наблюдениям за жизнью оставленной ими всеми провинции, если учесть поручения монсеньора.

Рошфор проводил патрона задумчивым взглядом, и почти сразу нашел предлог покинуть приятное общество тоже. Для похода по кабакам в районе Сорбонны было совсем еще не поздно, так что к сведениям о типографе, сообщенным в Люсоне мэтром Гереном, добавилось еще многое. В первую очередь, это был настоящий книжник - помешанный на печатном слове коллекционер, и совершенно, как выразился один из ночных собутыльников, "без берегов"; эта характеристика, для самого графа вовсе не прозвучавшая лестной, была высказана с таким искренним уважением, словно школяр говорил о, по меньшей мере, одном из командоров ордена Святого духа. Как понял Рошфор из несвязных речей за последним из тех столов, за которыми пил в ту ночь, отчаянная храбрость мэтра Фужерона, ценившаяся тут не меньше, чем среди дворян ценилась готовность в любой момент сложить голову на дуэли из-за пустяковой обиды, была двоякого свойства. Во-первых, он собирал "такооое", - неопределенный жест перепачканных чернилами пальцев, порхнувших в воздухе, прежде, чем зарыться в давно не стриженные и не мытые волосы их обладателя, должен был означать, по всей вероятности, что говорящий душу бы продал за лишний шанс покопаться в коллекции уважаемого мэтра. А во-вторых, печатал "такооое..." - и, очень похоже, не только из бескорыстной любви к неподцензурной литературе, но и для того, чтобы покрывать свои расходы собирателя всякого интересного - и уже в силу этого интереса дорогостоящего.

Граф явился домой часам к трем пополуночи, не раньше, едва не вынес ногой дверь, несколько не рассчитав силы, потребные, чтобы разбудить всегда чутко спавшего Бийо, отмахнулся не только от предложенного умывания, но даже и от почты, поступившей в его отсутствие: "Оставь, утром, все равно ничего не соображаю" - и снилась ему в эту ночь какая-то дикая чертовщина.

Утром его встретил накрытый к завтраку стол, стопка писем, часть из которых была заранее вскрыта, а часть деликатно оставлена как есть, флакон с настойкой трав, облегчающих похмелье, и еще один, который он тут же отставил в сторону. Шрам от пулевого ранения, полученного под Монтобаном, очень нравился дамам, но в те времена еще напоминал о себе иногда противной дергающей болью в виске, особенно если перебрать того пойла, которое подают обычно всяким там студентам Сорбонны и подмастерьям ученых мэтров. Бийо только опустил глаза - предубеждение своего хозяина против составов, содержащих хоть малую долю опия, он не понимал, но смириться давно пришлось. Рошфор, между тем, поморщился, и поднял взгляд на слугу.
- Дай мне перо и бумагу.
Он нацарапал несколько строк, свернул, не запечатывая, и пододвинул письмо по столу:
- Это к Ротонди. Теперь..., - еще несколько слов инструкций были выданы и приняты.

К окончанию вечерней мессы ничто в облике графа не напоминало уже о вчерашних излишествах, кроме, может быть, небольшой бледности.
- В общем, монсеньор, перед нами не тот человек, которого можно просто купить. Или просто запугать, - закончил он доклад. - Из тех, кто стал бывать у него регулярно в последнее время, я выделил бы троих. Один - поэт. Почти атеист. Если он хоть чего-то стоит, его должен знать Ротонди, и именно в этом случае мы можем сбросить его со счетов, поэты не пишут таких пасквилей, - с памфлетами, беспокоившими монсеньора, Рошфор ознакомился очень детально за этот день, и составил об их литературных достоинствах весьма невысокое мнение. - Далее, протестантский агитатор. Его проверяют. И вот еще один, - Рошфор едва снова не скривился, потому что этот претендент вызывал у него наибольшую брезгливость. - Месье Сирмон. Автор многих произведений, - пару из них граф уже раздобыл, и выложил эти верноподданнические творения на стол: одна слащавая ода маршалу д'Анкру, другая, недавняя - прославление короля.

Рошфор пожал плечами.

- У школяров длинные языки, и болтать они любят больше, чем слушать других... по счастью, - он усмехнулся, вспомнив весь тот вольнодумный бред, что нес и выслушивал в кабаках в эту ночь, и тут же стал серьезнее. - Но вот днем и трезвый я за такого же книжника не сойду. Признаюсь, я не знаю, как разговорить этого печатника. Тут, судя по всему, человек ученый, за своего он точно меня не примет.

Из выслушанных откровений граф понял, что в лавке типографа вечно толчется разный народ, но к секретным полкам он людей допускает с выбором, а в свою сокровищницу - лишь избранных. Его даже обещали провести, познакомить... но толку-то? Стоит только открыть рот - и выдать себя, потому что к университетской учености Рошфор не имел ни малейшего отношения, и, если переступал когда-либо порог Сорбонны, то разве что сопровождая монсеньора в его визитах к бывшим наставникам. Он встречал ученых людей, мог скопировать их манеру вести себя, мог упомянуть несколько редких, и даже запрещенных, книг, между делом процитировать Аристотеля - на дурной латыни, поскольку греческого не знал - но этого совершенно бы не хватило, чтобы обмануть настоящего знатока.

Если Рошфор и испытал некоторое самодовольство, то его улыбка этого не отразила.

- Монсеньор, а вы не хотите взглянуть на этого человека сами? - предложил он тут же. - Если знать, кто из авторов наш, я бы знал, как с ним обойтись. Но если я ошибусь, и начну с невиновного, поднимется шум.

Ришелье ответил Рошфору задумчивым взглядом.

- Можно пригласить его сюда, и он исчезнет, - тон его был тоном человека, констатирующего очевидное. - Но если нет… Да, это не единственный вариант, он вряд ли не ищет покровителей…

Рошфор потер лоб, и слегка поморщился, пытаясь собраться с мыслями, которые от услышанного разбежались во все стороны.

- Простите, монсеньор, я почти не спал в эту ночь, и туго соображаю, - признался он. - Зачем сюда? Если вам угодно, чтобы он исчез, то вам совершенно незачем самому...,  - он не закончил фразы, выжидательно глядя на кардинала.

Конечно, допросить человека, которому после этого суждено исчезнуть, большой хитрости не требовало. А требовало бы, в первую очередь, сделать все возможное, чтобы следы этого происшествия не вели к кардиналу. Вот только по крайней мере одно влиятельное лицо - тот, кто все затеял - поймет ведь, что на самом деле произошло, даже и без улик...

Глаза Ришелье расширились, и почти сразу он улыбнулся - той же особой теплой улыбкой, которой встречал когда-то первые попытки своего юного пажа сделать для него что-то приятное.

- Нет, граф, - мягко сказал он, - я всего лишь имел в виду, что печатник исчезнет, чтобы не получить мое приглашение. Каким бы он ни был храбрецом, он ведь не мальчишка? Зачем дергать тигра за усы, когда можно к тигру не подходить?

- Исчезнет? Не знаю,  - Рошфор снова потер лоб тыльной стороной руки, и признался себе, что перестал понимать логику монсеньора напрочь. - А если придет, что с ним следует сделать, в таком случае?
Сам Рошфор в таком случае бегать бы не стал. Известил бы всех, кого возможно, друзей, куда идет, и зачем, и пошел бы встречать опасность лицом. И не собирался считать типографа трусливей себя только потому, что тот был простолюдином. На что способны книжники ради слова, он хорошо себе представлял, сталкивался уж не первый раз, да и перед глазами имел примеры.

Ришелье снова коснулся пальцами висков, теперь уже с обеих сторон.

- Если он придет, я с ним поговорю. Но здесь это будет сложнее, он будет ждать дурного. Но если пригласить его к кому-то другому… К кардиналу де Лавалетту, может? - Он снова поднял глаза на Рошфора, и теперь в них отчетливо читалась улыбка, чуть тронувшая и его губы. - Или к вам. Разве вы не граф? Титул всегда производит впечатление.

- У меня... кхм, - демонстировать бывшему опекуну свою холостяцкую квартиру, в которой он в основном только ночевал, и то не каждый день, Рошфору не особенно-то хотелось. Нет, за порядком Бийо следил, но вот гравюры со стенки точно придется снять - и монсеньор непременно поймет, что они сняты, и наверное догадается почему - и гримасу на лице патрона при виде деревянной резной панели старинной работы, расчерченной под мишень для метания ножей, и в этом качестве и используемой, он тоже представил себе достаточно ярко. Не говоря уже о том, что переехать куда-нибудь поприличнее у него никак не доходили руки, и жилье  подходило не столько помощнику первого министра, сколько охраннику епископа, только что вернувшемуся в Париж. - Если вам угодно, ваше высокопреосвященство, я конечно почту за честь. Но у меня не слишком удобно.

Что-то в словах Ришелье задело Рошфора до такой степени, что скрыть этого он не смог. Если давеча за столом он ничем не показал, что резкий поток сарказма из уст кардинала заставил его испытать что-то большее, чем обыкновенное желание верного слуги как можно скорее исправить свою оплошность, то сейчас он почувствовал, как кровь прилила к скулам. И, почувствовав, опустил глаза, чтобы взглядом не выдать больше. Как большинство молодых людей, он боялся насмешки - тогда еще - больше, чем разноса, и дурного мнения о себе больше, чем насмешки. Помимо всего прочего, в иных обстоятельствах нежданное приглашение переехать в особняк на Королевской площади, и снова быть всегда под рукой, обрадовало бы его до смерти, невзирая на всю тесноту и неразбериху, которые там сейчас царили. Но сделанное в такой форме, оно отсекало любую возможность вернуться под крышу опекуна, теперь или позже.

Рошфор был слишком задет даже для того, чтобы ответить той мальчишеской дерзостью,  которая попросилась к нему на язык первой - что первому министру действительно давно уже пора бы держать охранника в спальне, если не в ногах, то возле дверей, "и если меня вы сочли настолько опасным, позвольте порекомендовать вам пару-тройку друзей с лучшей репутацией". О том, что министру нужна охрана, было уже много раз говорено - и далеко не один Рошфор на этом настаивал - и ни к чему хорошему эти разговоры не вели. Отговариваться тем, что министр дает ему деньги, но не оставляет времени ими воспользоваться, он тоже не стал, и вообще не нашел в себе достаточно сил и самообладания, чтобы спорить или оправдываться.

- Вы даете мне много более, чем достаточно, - ответил он, так и не поднимая глаз, и нескрываемо тщательно подбирая слова; не признаваться же вслух, особенно в этот момент, что не очень-то представляешь себе, что делать с той кучей денег, которая на тебя свалилась. И о том, как вообще покупают недвижимость и управляют домами, тоже имеешь предельно смутное представление. - Все это только мое упущение,  монсеньор, я сам сто раз думал, что должен найти другое жилье, я этим займусь в ближайшее время.

Отредактировано Рошфор (2021-02-06 21:15:34)

Извинение патрона вовсе не сняло тяжесть с души Рошфора, но в любом случае исключало возможность продолжать разговор на тему, которой тот продолжать не желал - хотя самому графу очень хотелось спросить тут же, уверен ли монсеньор, что ему нужен именно дом в Париже, а не место в миссии где-нибудь в Лондоне или Брюсселе. По правде сказать, до сих пор ему не приходило в голову, что его нынешняя близость к Ришелье могла в чем-то монсеньора компрометировать. Он почти был уверен, что так в Париже о нем не сплетничали.

Того, что его патрон назвал в уме "удручающими наклонностями", Рошфор не стеснялся ни капли. Ему с детства нравились и мужчины, и женщины одинаково, нравились люди разного возраста и наружности, и, как ни старались духовники внушить ему свойственное христианину отвращение к собственной греховной натуре, он, хоть несколько раз и делал честно попытки понять резоны, побуждавшие их к особому рвению именно к этой ее, греховности, стороне, так и не находил в собственной душе ни капли стыда и вины по этому поводу. Он рано научился быть осторожным - в первую очередь потому, что не желал увидеть ту гримасу отвращения на лице патрона, что порой возникала, когда при нем кто-либо упоминал о выходках Буаробера, или, позже, о похождениях Ротонди, который сроду ничего не скрывал. В Париже Рошфор по большей части имел дело с дамами, разумеется, потому что это было и проще, и доступнее, и, в сочетании с острой шпагой и насмешливым нравом, который тогда еще он не пытался прятать, создавало славу скорее добрую, нежели дурную. А также не требовало посещать те места, где находят друг друга мужчины "особых" вкусов - что ему, в отличие от всего прочего, действительно очень претило, не нравилась ни атмосфера, ни нравы, ни сами люди, объединенные, как ему казалось, не столько тягой к недолжному в постели, сколько готовностью марать себя на глазах у публики. Ротонди, он, впрочем, любил как брата, и его принадлежность к таким людям - как и принадлежность к ним же месье де Вио, с которым тот путался, храбреца и безбожника - не смущала его нисколько. Но принадлежать к подобной среде сам он все-таки не хотел.

Но первые шаги в любовной науке Рошфор делал в закрытой иезуитской школе, потом в Люсоне, в епископском дворце, где даже женской прислуги не было, и делал их - в душе он тут добавлял "естественно" - с мужчинами. Не считая совсем уже детской возни в кустах у ограды монастыря, этот опыт не был удачным, хотя не был и настолько ужасающим, как у друга. Соблазнять старших было забавно, и, в сущности, легко - а к младшим юный Рошфор никогда не лез - но стоило к кому-нибудь хоть чуточку привязаться, человек исчезал, уезжал куда-нибудь по делам, переставал писать... Ничего хорошего. Позже, в Париже, всю эту злую фортуну как рукой сняло - как видно, он повзрослел, и чему-то все-таки научился. В первую очередь - не привязываться, а потому теперь привязывались к нему, а он порой не знал, как вовремя отвязаться. Так или иначе, Рошфор, разумеется, не надеялся, что монсеньор ничего не знал - он вообще мало что надеялся от монсеньора скрыть, тем более в таком нежном возрасте и в собственном монсеньора доме. Они никогда, однако, об этом не говорили.

Теперь же Ришелье находился под прицелами если не множества кинжалов - до того еще не дошло - то множества недоверчивых и враждебных взглядов. В его прошлом копались втрое пристальнее чем раньше, против него была развязана памфлетная война. И мало ли кому могло прийти в голову, что не всякий возьмет в дом воспитанника всего лет на десять себя младше, особенно если учесть, что в этом качестве Рошфора позднее сменил Ротонди... Или даже наоборот - сперва вспомнить о Ротонди, к тому же связанном с арестованным безбожником, а дальше заинтересоваться, кто же занимал это место раньше. Сам Рошфор непременно бы так и сделал. Так что в раздражении Ришелье, так явно показанном, Рошфор услышал в первую очередь не упрек в похождениях многолетней давности, а - собственно - раздражение. На его претензии на особую преданность и верность его высокопреосвященству, на претензии считать себя чуть ли не домочадцем - снова, после долгих лет, когда он был, по сути, сам по себе, и только выполнял отдельные поручения, пусть и занимавшие практически все время. Да и просто - раздражение, очень ему знакомое, на кого-то, кто занят тобой больше, чем ты занят им в ответ.

- Я ваш слуга, вы вправе меня бранить, - ответил он, одним движением головы отказавшись от предложения помощи - не хватало только, чтобы монсеньору пришлось забивать себе голову подобными мелочами. - И, если я не решаюсь предложить вам собственную квартиру, то я в любой момент могу попросить де Варда.
Если кардиналу нужен графский дом - он не единственный граф в Париже.