Новости стекались к Мари де Шеврез разными путями – оно и понятно, быть сразу в двух местах герцогиня не умела (хотя уж как бы ей пригодилось это умение), а в тех мутных водах интриг, в коих она чувствовала себя вполне на своем месте, важно было знать все. В каком настроении нынче королева-мать, какого цвета ленты выбрала королева Анна, кто из пажей впал в немилость, и прочая, прочая… И вот, из щедрых рук герцогини текло золото, улыбки, милости, а обратным течением ей приносило новости, слухи и даже сплетни, которыми бы побрезговала жена судейского, но не Ее светлость.

Новость о Теодоре де Ронэ ей принес де Клейрак.
Выложил с явным удовольствием, как кусок сочной дичи, политой пряным соусом, и, хотя лицо его сияло безмятежностью, лишь чуточку окрашенной сожалением – очень, очень плох, мадам, лекарь считает, что… но не будем думать о плохом, не так ли? Месье де Ронэ – крепкий малый, из тех, у которых, как говорится, душа приколочена к телу гвоздями. Хотя, на этот раз… и опять это политика…
Но это была только маска, Мари была уверена, что это только маска, что за ней наблюдают, оценивают каждое ее движение, каждый взгляд – кинется ли герцогиня на столь лакомый кусочек, на такую весть. Де Клерак знал, что Теодор был ее любовником, стал причиной ссоры, пожалуй, чего он не знал – так это подробностей истории освобождения де Ронэ из Шатле, но на это мадам де Шеврез не поставила бы все свои деньги.
- Ах, да неужели? Как жаль… так вы, говорите, видели нынче утром моего брата? Он по-прежнему мрачен?
Не выдала себя даже взмахом ресниц.

Это так странно – Мари, разумеется, отдавала себе отчет в том, что человек смертен. Особенно, если погрузить в его тело несколько дюймов стали, или немного свинца. Знала, что Теодор де Ронэ флиртует со смертью чаще, чем с женщинами. Но все равно, где-то в ее мыслях он всегда был бессмертен и неуязвим. Женский каприз, не иначе, ведь был же он тяжело ранен когда спасал Бекингема, решившего наведаться тайно в Париж… Тогда она двинула его вперед, как фигуру на шахматной доске, превыше всего ставя жизнь герцога, так почему сейчас она чувствует, как что-то болезненно сжимается в груди?
Глупый вопрос, она знает, почему.

Немыслимо было отправиться к нему в открытую, так что Мари опять пришлось переодеться в горничную, впрочем, у белого чепца с кокетливой оборкой были свои преимущества. Чепец, серый плащ, обшитый алым шнуром, корзинка в руке, вроде той, с которой Кэтти сопровождала ее в Шатле, делали герцогиню неузнаваемой, хотя Паспарту ее все же узнал. Узнал, посторонился, пропуская.
- Он…
- Жив, - отвел глаза слуга.
Жив.
- Теодор? – тихо зовет она, заходя в комнату. – Это я. Мари. Пресвятая дева, тебе очень плохо? Как… как это произошло?
Клейрак ограничился намеками.
Мари была слишком женщиной, чтобы не вырастить из этих драконьих зубов целое войско.

У нее было заготовлено столько слов, столько упреков – зачем ты так, отчего не бережешь себя, почему не известил меня... У нее-то! Но со времен Шатле что-то переменилось. Во всяком случае, Теодор де Ронэ всегда знал, где ее найти, и ни разу она не отказала ему во встрече, отговорившись более важными делами.
Столько слов – но все исчезли, смытые тревогой, что проку в словах, если он тяжело ранен? Что проку в словах, если он, возможно, умирает?

Тяжелый запах каких-то трав, крови, казалось, впитался в полог, который Мари одернула, чтобы сесть на край постели, вглядываясь в бледное лицо бретера.
- Просто царапина! Я пришлю своего лекаря.
Это, конечно, не было вопросом или просьбой – Мари видела перед собой своего любовника, раненого, по словам де Клейрака тяжко раненного, и намеревалась сделать все, чтобы не дать Теодору де Ронэ отправиться на тот свет. Он был нужен ей на этом.

Могла ли герцогиня де Шеврез просить Теодора де Ронэ быть осторожнее и беречь себя? Они оба знали, что нет. Оба родились не вчера и понимали, что некоторым просьбам, как и некоторым вопросам, нет места между ними. Что ей оставалось? Утешаться тем, что для нее не так много невозможного – вытащила же она его из Шатле. Сделает это еще раз, если понадобится. О том, что есть вещи, которые не в ее власти, и даже не во власти короля Франции, если уж на то пошло, Ее светлость предпочитала не задумываться – все мы смертны, не так ли? Но это было похоже на детскую игру в прятки – Мари отрицала смерть, смеялась над смертью, жила так, будто в ее распоряжении две, три, дюжина жизней. А смерть назначила ей встречу у постели Теодора де Ронэ и улыбалась из складок полога.

- Сильно плохо? – беспомощно спросила она, потянувшись к его лбу, проверить, насколько сильна лихорадка. – Я напишу записку мэтру Морэ и буду здесь, с тобой, до его прихода. А потом прослежу, чтобы ты выполнил все его указания.
Паспарту заглянул в комнату, стрельнул глазами на корзину, которую принесла мадам де Шеврез и оставила у двери. Та кивнула и слуга унес ее на кухню. Крепкий бульон и хорошее вино, по мнению мэтра Морэ могли излечить если не все, то многое, а вот кровопусканиями он пренебрегал, говаривая, что крови в человеке не так уж много, нечего ее просто так лить.

Лоб под ее ладонью не пылал жаром, а губы Теодора де Ронэ, прижавшиеся к ее запястью, не были горячими, а были теплыми, живыми, и Мари немного успокоилась. Возможно, рана причиняла Теодору боль, но от лихорадки он не умирал и она возблагодарит за это Пречистую Деву. Обычно герцогиня де Шеврез не отличалась особой набожностью, отдавая должное Царю Небесному лишь в силу условностей, которые ей приходилось соблюдать. Так же она кланялась королю и целовала руку королевы-матери – не задумываясь, исполняя то, чего требовало от нее ее положение и дворцовый этикет, вовсе не потому что видела в Его величестве нечто величественное, или питала искреннюю привязанность к Марии Медичи. Но сейчас – да, сейчас она чувствовала настоятельную потребность отблагодарить Деву Марию за то что Теодор жив, и, кажется, умирать не собирается. Клейрак, очевидно, что-то напутал, или, скорее, специально сгустил краски. Право же, он этот дворянин напоминал ей дикий виноград. Прекрасно украшает собой фасад или беседку, но стоит недосмотреть – задушит собой весь сад.

- От любви больше не умирают, - поддразнила Мари своего любовника. – Нынче это считается дурным тоном. Да и, к тому же, живым вы мне больше по сердцу, месье де Ронэ. Я же не королева Маргарита, чтобы вздыхать над засушенными сердцами!
Куда больше по нраву ей другие вздохи – те, которыми были полны их ночи, которые всегда были слишком короткими, чтобы ее чувство к Теодору де Ронэ успело смениться пресыщением, и она не одернула юбку, скромную юбку служанки, как не выговорила бретеру за дерзость.
Да, он мог забыться, и она, ну так что же, зачем отказываться от тех радостей, которые они могли друг другу подарить? Но все же, Мари помнила о его ране, которую Теодор называл царапиной. Но царапина не уложила бы его в постель.

- И все же… как это случилось? С кем? Мой братец, я надеюсь, тут не замешан?
Мари улыбалась, но право, если Теодор скажет «да», да, Мари, твой брат опять ищет мести, это ее не обрадует. Впрочем, и без Луи де Рогана у бретера хватало могущественных врагов. К тому же де Клейрак намекал на политику… Впрочем, стоило ли верить де Клейраку?

Не ведая настоящей причины, Мари, тем не менее, чувствовала мучения Теодора де Ронэ, приписывая их, впрочем, исключительно ране. Предполагать что-либо иное у нее не было оснований.
- Просто?.. – переспросила герцогиня, не подозревавшая, какие адовы бездны кинул им под ноги де Клейрак.

Но пока что – лишь пока что, какие у нее были причины не верить бретеру? Да, они не говорили друг другу всей правды, но только чтобы не было нужды лгать друг другу. Как по тонкому льду обходили опасные вопросы и не менее опасные ответы, живя одним днем, одной ночью. И пока что им это удавалось. Может быть, в этом и секрет счастья, иногда думала Мари де Шеврез, в том, чтобы не знать слишком много, не хотеть слишком многого.

- Есть что-то, о чем ты не хочешь мне говорить? – спросила она с прямотой, не часто ей свойственной.
Все же, будучи по натуре интриганкой, Ее светлость предпочитала окольные пути, считая, что прямые вопросы, скорее, способны породить недоверие и неприязнь. Однако, что если де Крейрак ошибается (или лжет), и дело не в политике? Есть и другие причины для дуэли.
Женщина, к примеру.
Отчего нет?
А если так, хочет ли она об этом знать?

Мари прикусила губу. Рука под юбкой, эти прикосновения, уже знакомые, уже желанные другим желанием – не острой тягой к новизне – мешали думать, и, право же, это не делает ей чести. Раньше она никогда не увлекалась мужчиной настолько... настолько полно.
Хочет ли она знать? Нет. Но, возможно, да. Но лучше пусть он солжет – нет греха во лжи, вернее, не всякая ложь – грех.

Пусть так – подумала Мари, успела подумать, пока его губы заставляли его губы приоткрываться в ответ, пока они обменивались жарким дыханием и вот этим, безмолвным, признанием, что да, да, все это есть, повторяется снова и снова, их встречи, их поцелуи, их нежелание говорить о будущем и острое желание настоящего. Это есть, и она это признает, и это уже не мимолетная связь, которая украсит спокойные дни воспоминанием о безумствах…
Пусть так – она не будет допытываться. Потому что не допытывается он – о том, кого она принимает, кому улыбается, кого пускает в приемную, а кого – дальше. Их счастье слепо и глухо, а еще снисходительно, и иначе никак.

Даже самая узкая постель вполне способна вместит двоих, особенно если на даме скромные юбки служанки, а не пышный наряд госпожи. Тайны же всегда действуют как самое крепкое вино – дразнят, кружат голову, и неизменно оставляют на губах полынный привкус горечи. Мари целовала в ответ, позволяя себе терять голову, и это тот дар, который Теодор де Ронэ приносил ей раз за разом, возможно, сам того не зная. Он освобождал ее – от многослойной одежды и жесткого корсета, а еще от тяжелой позолоты титулов, от той роли, которую она играла в свете с таким блеском и удовольствием. Снимал с нее одежды и маски, оставляя обнаженной самую ее суть.
Женщина.
Еще одна женщина, которая горит, желает, чувствует – но не думает.
Почти не думает.

- Теодор…
Выдохну имя, тут же выпив его глубоким вздохом, Мари отстранилась от своего любовника, которого только что обнимала, обнимала требовательно, с жадностью, позабыв про его недуг…
- Покажи мне рану.
Подозрение холодной змейкой проскользнуло между разгоряченными телами, и укусило – пребольно.

Отредактировано Мари де Шеврез (2021-03-14 17:20:30)

Раны не было. Ни раны, ни царапины, и предполагать чудодейственное излечение не приходилось. Случалось, конечно, что недужные получали облегчение от страданий, прикладываясь к мощам святых, но вряд ли Теодор де Ронэ исцелился, приложившись к Мари де Шеврез. Герцогиня, конечно, была женщиной многих достоинств, но святости в ней не наскреблось бы и на денье.

Итак, раны не было – но что-то же было? И было для чего-то…
Когда хотят согреться – не поджигают Лувр, вот что знала мадам де Шеврез. Так что предположить, что весь этот спектакль был затеян только ради нее, было бы до смешного простодушно, а простодушной Ее светлость не была. Вспыльчивой, возможно, но не простодушной. А потому Мари лишь оглядела то, что ей было показано, а затем взглянула в глаза Теодору де Ронэ, пытаясь прочесть ответ там. Пытаясь в его взгляде, наполненном каким-то бесшабашным отчаянием, найти ключ к загадке.

Возможно, не будь той ссоры – из-за Клейрака, не стоит об этом забывать – она бы потребовала от своего любовника объяснений. Немедленно и самых исчерпывающих. Возможно, ушла бы, не дождавшись их. Но ссора была, и было примирение, и – да, это правда, Мари дорожила тем хрупким, неверным, призрачным, что дрожало сейчас между ними как натянутая струна. Того, что было между герцогиней де Шеврез и бретером, который для чего-то, или для кого-то притворялся тяжело раненым.
Но с ней он притворялся из рук вон плохо – стоящие на пороге смерти не укладывают любовниц в свою постель, да еще так настойчиво.

- Не знаю, зачем тебе это нужно, но, надеюсь, с другими у тебя вышло лучше. В самом деле, любовь моя, твой спектакль был чертовски неубедителен.
Мари подняла руку – для того, чтобы вытащить шпильки из скромной прически горничной, встряхнула волосами, позволяя им упасть на плечи.
- Но, по крайней мере, я теперь не боюсь, что ты умрешь сегодня, хотя мне и очень хочется убить вас своими руками, месье де Ронэ. Это была жестокая шутка.

Она злилась, да. Злилась и досадовала – снова тайны, снова между ними тайны. Но могла ли она претендовать на его полную откровенность, не отвечая Теодору тем же? Нет. А значит, каждый оставался при своем, при своих секретах. Но это, конечно, не значило, что Мари не попытается разузнать в чем тут дело. Теперь не успокоится, пока не разузнает.
Но кроме злости и досады было еще кое-что. Облегчение.
Он будет жить. Не умрет – до следующего раза, но хотя бы не сейчас и не под ее поцелуями.

Понимала ли Мари Теодора де Ронэ? Могла ли похвалиться тем, что проникла в его мысли, прочла его намерения? Ничуть. Тайна осталась тайной – во всяком случае, пока. Но, выбирая между бретером и тайной, герцогиня выбрала бретера (во всяком случае, пока). Возможно потому, что желание убить месье де Ронэ, как бы ни было оно сильно, все же не было сильнее иных ее желаний.

- В следующий раз, - пообещала она, протягивая руки к Теодору де Ронэ. – В следующий раз – непременно.
Любой их следующий раз может оказаться последним. Во имя всего святого – нет ничего постоянного под этими небесами. Не в том, что касается человеческих сердец и их слабостей. Так к чему торопить неизбежное? Если можно торопить иное – прикосновения, поцелуи, рваный вздох, и выдох со стоном. Пока, наконец, ничего, ровным счетом ничего больше не имело значения.

И, когда два тела остывали от лихорадки – по счастью, лишь любовной – горячие пальцы Мари де Шеврез скользнули в ладонь Теодора де Ронэ.
- Если меня спросят о тебе, должна ли я быть безутешной?
А если спросят…
Мари улыбнулась своим мыслям. Если спросят – значит, захотят спросить.
Интрига... Интригу можно распознать по многим признакам. Интригу можно читать, как зверя, по следам, и в этом герцогиня де Шеврез считала себя опытной охотницей..

- Конечно, - с тихим смешком согласилась она.
Конечно. Сейчас можно было и посмеяться – отчего нет, если горячее тело Теодора было таким живым под ее руками и губами. Отчего нет, если только что они оба славили жизнь самым древним, самым красноречивым способом, куда более честным, чем все благодарственные молитвы, которые Мари могла бы заказать – и закажет – за здравие этого невыносимого мужчины.
Но перемен в нем она не желала, особенно сейчас, когда злость на Теодора за его мистификацию переплавилась под его прикосновениями в иное, а, переплавившись, вспыхнуло в горячечном, обрывистом стоне, растаявшем без следа…

- Скомпрометирую - ну и прекрасно. Я так давно не компрометировала себя, что королева Мария, должно быть, считает, что я мертва.
Мари шла сюда, неся на плечах невидимую тяжесть страха за жизнь Теодора, и сейчас, когда эта тяжесть была сброшена, герцогиня чувствовала легкость, опасную головокружительную легкость. Она спускается на избранных, чтобы подарить им крылья, чтобы внушить, что они – любимцы Фортуны, что для них нет невозможного. Жаль, что в это мгновение перед глазами счастливцев нет истории Икара…

- Но потом, я полагаю, должно случиться чудесное исцеление?
Пальцы герцогини запутались в темных волосах бретера, но не для того, чтобы отстранить его – чтобы прижать к себе крепче. Не без умысла – она прекрасно знала, какой ловушкой может быть женское тело, еще горячее от любви. Не без умысла, но с искренним нежеланием отпускать.

Убедительно умирать можно неделю. А потом – либо туда, либо сюда. Либо на тот свет, либо на этот… Разве что, повинуясь чьей-то могучей воле Теодор и правда был вынужден разыграть собственную болезнь, а затем и смерть, чтобы исчезнуть – для всех.
Для всех – и для нее тоже?

- А разве я его не сотворила? – улыбнулась Мари, лукавство играло в уголках губ, лукавство вспыхивало во взгляде.
Не хотелось думать.
Ни о чем, кроме того, что происходило сейчас.
Но Мари не обманывалась – стоит ей покинуть эту кровать, выскользнуть из объятий Теодора де Ронэ и она будет думать, будет терпеливо, умело разматывать этот клубок, который приведет ее… к чему? Только бы не к очередной их ссоре.
- Разве не чудесное исцеление только что произошло? Нет?
Рассыпавшиеся по его груди  волосы – чем не алтарный покров? И поцелуи как печать, и снова у них Песня Песней, но это лучше, чем книга Иова.
- Или ты что-то задумал?

Исцеление… Отчего нет? Это может быть забавно. Это может стать недурной шуткой, которая займет Париж, пусть не весь, но те салоны, в которых бывал бретер – несомненно. Кто-то поверит, кто-то нет, и разве не любопытно знать, кто есть кто? Мало ли святынь в Париже!
- По вере вашей да воздастся вам… во всяком случае, так говорят.
Мари приподнялась на локте, отведя от лица тяжелые пряди волос.
- Отчего бы одному бретеру не исцелиться, приложившись к святыне – нет, Теодор, я сейчас не о себе – но право, этот способ не хуже всех других. Пресвятая Дева творит и не такие чудеса к тем, кому благоволит.

А потом святыню с должной торжественностью можно будет объявить чудотворной и отправить в один из монастырей – отчего нет? Нынче так мало чудес на свете, что их приходится делать своими руками.