1630 г.

Сеньор Фуртадо (которого чаще называли «сеньором доктором» и «святым человеком» – за то, что не брал с бедняков денег за свои услуги) не мог бы сказать, что именно привлекло его в этом юноше.

В Мехико таких были десятки – околачивающихся на углах улиц, подпирающих косяки домов, обжигающих прохожих голодными взглядами. О, сеньор Фуртадо хорошо знал эти взгляды – еще с той поры, как служил лекарем в толедском приюте. На что они надеялись? На брошенную монету? На миску похлебки? На крышу над головой и постель без клопов? Кому-то из них все это перепадет нынче вечером. А кому-то перепадет нож между ребрами и придорожная канава…

Деревенщины, согнанные на тяжелые работы, рекруты, у которых еще не начали пробиваться усы… Растерянные, оглушенные шумной городской жизнью – мотыльки, запутавшиеся в липкой паутине жирного паука-Мехико.
И ни один из них не назвал бы себя содомитом – у многих были девчонки, у кого-то дома осталась невеста. Это так – случайный заработок, дотянуть до жалования. Сеньор Фуртадо слышал эту песенку сотни раз: в тюрьмах, в больницах для бедных…

Так, что же заставило его замедлить шаг? Может, черты юноши, позволявшие безошибочно угадать в нем испанца – даже несмотря на загар? Или все выражение лица – по которому несложно было выставить диагноз? Скорбная маска! У сеньора Фуртадо было несколько таких пациентов за его практику, но самого первого он помнил до сих пор.

1601-1604 гг.

Сын графа Оливареса прибыл в Саламанку с большой помпой, и был принят в университете сообразно своему происхождению и положению. Родившийся в Риме, свободно говоривший по-итальянски, он казался, скорее, иностранцем, заморской диковинкой. На каждом шагу его окружали слуги, спешившие выполнить любые его прихоти. Все это, конечно, не способствовало любви однокашников. Но после двух жестоких кулачных драк и трех или четырех дуэлей, одна из которых случилась прямо за университетскими воротами, все поняли, что дон Гаспар не «крошка» и не «милашка» и называть его так не стоит.

Он быстро стал своим на курсе, а еще через полгода – уже верховодил разнузданной школярской бандой, заставлявшей в страхе дрожать лавочников с рынка, мужей молоденьких сеньор и отцов хорошеньких девиц.
Фуртадо был самым старшим из его друзей и, пожалуй, самым незаметным. Слишком многие тогда хотели дружить с доном Гаспаром. Он был… ярким. Настолько ярким, что это пугало. Так в ночном небе вспыхивает падающая звезда – чтобы через секунду погаснуть.

С Фуртадо они сошлись на почве любви к древним языкам. Ректор доставал для дона Гаспара даже запрещенные книги, и они с Фуртадо часами просиживали в университетской библиотеке – плечо к плечу, голова к голове…

А потом вдруг… Хотя нет, не «вдруг». Это началось исподволь – дон Гаспар начал избегать друзей и сторониться веселых пирушек. Сперва под благовидными предлогами, потом – безо всяких предлогов. Потом он стал пропускать лекции. Потом – разрыдался во время диспута, а ведь диспуты всегда были его коньком. Он мог доказать все, что угодно, даже самый еретический постулат, а после – опровергнуть свои доказательства и не оставить от них камня на камне. Его речами заслушивались профессора. А тут – слезы…

Фуртадо заглянул к нему в комнату, которую он делил со своим кузеном, Фонсекой – Хуаном Сухим-Фонтаном, и застал его в постели.
- Олива, ты заболел? – встревожился он. – Я тебя не узнаю.
- Я… Фуртадо, я, кажется, умираю, - сиплым шепотом ответил дон Гаспар. – Сил встать нет. И здесь, слева… - он положил руку на грудь, - как будто что-то давит.
Фуртадо тогда уже немного практиковал в местной больнице, и осмотреть друга не составило для него труда. Но послушав сердце больного и сосчитав его пульс, он с облегчением сплюнул и посоветовал не дурить.
- Олива, ты здоров, как бык. Заканчивай этот балаган и пошли в кабак. Доброе вино и хорошо прожаренное мясо тебя быстро взбодрит.
- Я же говорю: сил нет, – печально упрекнул его дон Гаспар. – Позови ко мне лучше кого-нибудь, кто смыслит в медицине побольше твоего.

Тогда-то Фуртадо и увидел впервые эту скорбную маску на лице друга: огромные глаза, ввалившиеся щеки, трагически опущенные уголки губ. Но тогда он не обратил на это внимания и только заругался, проклиная Фонсеку, с кислой миной сидевшего у постели кузена. Фонтан находил какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы бегать по лекарям да аптекарям и искать у себя всевозможные болезни. Местные шарлатаны уже заработали кругленькую сумму, прописывая бедняге то рвотное, то слабительное, то кровопускание, но Фонсека не унимался. А теперь и дон Гаспар подхватил эту заразу!

- Лекаря? – зло бросил Фуртадо на прощание. – Хрен вам, а не лекаря! Вы допроситесь, господа! Вы дождетесь, что местные кровопийцы выкачают все деньги из ваших кошельков и всю кровь из ваших жил! Не гневите Господа… Страждущие, мать вашу за ногу! – бормотал он, уходя по коридору. - В богадельню бы вас обоих – посмотреть на настоящих больных!

Хандра Оливы продлилась где-то с полмесяца. Однажды они засиделись за книгами почти до рассвета: дону Гаспару не спалось. Они спорили над одним сложным местом из Маймонида, когда внезапно Олива замолчал на полуслове и поднял голову, уставившись на друга каким-то завороженным взглядом. Фуртадо хватило секунды, чтобы понять, что сейчас произойдет – еще до того, как рот Оливы раскрылся в удивленном «Ооо…», а все мускулы страшно напряглись.
- Фонтан, запри дверь! - успел крикнуть он, подхватывая заваливающегося на бок юношу. Дону Гаспару прочили кардинальскую шапку, поэтому лучше бы было, если бы о припадке никто не узнал.

Как ни странно, приступ оборвал затянувшуюся меланхолию, и уже через сутки Олива был весел, как прежде.
- Ну вот, - посмеивался Фуртадо. – А кто-то помирать собирался.
- Кто? Я? – округлял глаза дон Гаспар. – Да не было такого!
Вскоре у него появилась новая пассия в городе, и он ночами дежурил под ее окном, заставляя Фонсеку и Фуртадо составлять себе компанию.

А потом все повторилось: бледный вид, несчастные глаза, боли за грудиной, «Фуртадо, тесно, душно!» И так несколько раз за годы учебы. Теперь в сердце начинающего лекаря поселилась новая страсть – не вполне достойная: его юный друг представлял собой очень интересный материал для диссертации. Фуртадо научился высчитывать продолжительность этих циклов меланхолии – бодрости, научился предугадывать их смену. Вот только лекарства от недуга Оливы так и не нашел.
- Ты будешь замечательным падре! – шутил он. – В одно воскресенье ты станешь пугать свою паству адскими муками, а через неделю – обещать им райские кущи.

А потом дон Гаспар уехал, не доучившись. Но не из-за болезни – он получил наследство. Фонтан стал-таки клириком. А Фуртадо подался в Толедо, где ему было обещано место лекаря в сиротском приюте. Прослужил он там совсем недолго – начистил рожу одному из попечителей богоугодного заведения, что торговал своими питомцами. И быстро переехал из приюта в тюрьму Святого трибунала. Но то была отдельная история.

1630 г.

Фуртадо успел выкурить трубку, набить ее и снова выкурить, пока парень расправлялся со своей порцией жаркого. Он ел, медленно, но ел, а, значит, дело было не так уж плохо. Пока пациент ест, и пока он плачет – еще не все потеряно. Когда он требует подать умывальный таз, гребень и чистую рубашку – считай, болезнь отступила. Хуже всего, когда он лежит пластом, не жалуется, ничего не хочет и уже не плачет. Фуртадо видел таких – в приюте и в тюрьме. Фонсеке удалось тогда добиться, чтобы костер ему заменили – даже не на галеры – на восьмилетнее заключение, и он остался лекарем при толедском трибунале. Потом заключение сократили до пяти лет – учитывая глубокое раскаяние осужденного и его добродетельную жизнь. А потом и эти пять лет миновали, и он убрался подальше от благословенных берегов Испании.

- Поел? – Фуртадо, выколотил погасшую трубку и поднялся из-за дощатого стола. – Тогда пошли.
Парень даже не спросил, куда они, собственно, идут, а шли они на квартиру к Фуртадо – больше вести нового знакомого было некуда.
Час был поздний, квартирная хозяйка, вдова-метиска, давно спала, и Фуртадо попросил гостя не шуметь. Парень понимающе кивнул, снял башмаки и на цыпочках прошел в комнату.
- Ничё так, – шепнул он, присаживаясь на застеленную шерстяным одеялом кровать. – Мягкая, - и принялся стягивать штаны: - Ты с какой стороны будешь спать? У стенки или с краю?
- Я буду спать посередке, - хмыкнул Фуртадо, повесив шпагу на стену. – А ты будешь спать вон там, на сундуке. Там тоже есть тюфяк, и он мягкий.
Парень задумчиво оглядел его с головы до ног, задержав взгляд на пряжке ремня:
- У тебя, что, проблемы с этим делом? А вроде еще не старик…
- Я не люблю детей, милый мой, - ядовито улыбнулся доктор. – А еще не люблю, когда задают слишком много вопросов.
- Мне девятнадцать лет, - в тон хозяину ответил гость.
- До девятнадцати дожил, а ума не нажил, - Фуртадо подошел к кровати и костяшками пальцев постучал по лбу парня. – Как тебя зовут?
- Познакомились вроде уже, – парень зевнул, не прикрывая рта. – Хулианильо. Или забыл?
- Не хами, - вздохнул Фуртадо. – Тебе не идет. Ты ведь из благородных, я угадал? Почему не служишь?
- Чтоб меня клопы в гарнизоне жрали? – голос парня внезапно стал злым. – Или индейцы зарезали? Ну, нет, дядя! Служи сам. А меня моя жизнь устраивает.
- И чем ты живешь? – доктор присел рядом, хоть одеяло кололось даже сквозь штаны.
- Прошу денег, и мне дают – вот, как ты, - Хулианильо осклабился. – Иногда работаю по мелочи: забор там покрасить, грядки перекопать. Иногда сплю с кавалерами. С дамами тоже бывает. Им нравится.
- И хорошо тебе?
- Ну, всяко лучше, чем солдатскую лямку тянуть, - фыркнул парень. – Ладно, я лясы с тобой точить не нанимался. Пора на боковую, - он встал, путаясь в спущенных штанах, и ушел на сундук.

А Фуртадо долго еще не мог заснуть. Он не врал: детей он никогда не любил. Тогда в Толедо все обставили просто и грубо: один его маленький пациент на осмотре вдруг стал вырываться и звать на помощь. И лжесвидетели, которые показали на суде, что молодой доктор растлевает сирот, у совета попечителей тоже нашлись…
Ночью он услышал из угла комнаты сдавленные рыдания, поднялся, подошел: «Ну, что ты?» – но парень послал его к черту и отвернулся к стенке.
Хулианильо ушел еще затемно и кошелек, который Фуртадо нарочно оставил на столе, не взял. Какие-то свои представления о чести у него были.

1631 г.

Сеньор доктор почти не сомневался, что с Хулианильо они еще свидятся, и не ошибся. Мехико, пусть он и казался деревенским ребятам огромным, на деле был не таким уж большим городом.

На удивление, второй раз парень встретился Фуртадо не в виде трупа с ножом в печени и не на больничной койке – покрытый сыпью и язвами, а в тюремной камере.
Покончив с осмотром, Фуртадо бросил ему одежду и присел на колченогий табурет.
- Как же тебя все-таки зовут? – задумчиво спросил он.
- Знак-к-комы вроде, - стуча зубами, выдавил Хулианильо.
- Скажи, - доктор раскачивался на табурете. – Ты на самом деле такой дурень, или прикидываешься? Ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
- Угум… -  Хулианильо как раз натягивал рубашку, поэтому вышло невнятно.
- Лет тебе не так много, может, тебя и не сожгут. Но веслом тебе помахать придется…
- А при чем тут мое имя? – всклокоченная голова вынырнула из горловины рубашки.
- Оно вполне может тебя спасти… - предположил Фуртадо. – Ну, вдруг…
С минуту парень думал, отвернувшись к маленькому зарешеченному окошку, потом вздохнул:
- Дон Хулиан де Гусман. Хватит этого для моего спасения?
- Ты его сын… - Фуртадо опасно покачнулся на табурете, рискуя упасть. – Ты его сын, черт тебя дери! - сомнений почти не было: вот, кого Хулианильо напомнил ему в их первую встречу – Оливу!
Он встал и прошелся по камере – из угла в угол:
- Отец знает, что ты здесь?
- Не знает, - парень мотнул головой. – И никто не знает.
- Может, оно и к лучшему… - доктор со свистом втянул сырой воздух: — Вот что, если не станешь мне мешать, я докажу, что ты не понимал, что делал. Скажем, что у тебя черная меланхолия, и ты малость того – не в себе. А станешь мешать, - Фуртадо вплотную подошел к Хулианильо, - пеняй на себя, дон Хулиан де Гусман.
- Не стану… - шепнули в ответ.

Отредактировано Луис де Толедо (2023-04-22 21:57:37)