- Ничего я ей не наговорил! - повторил юноша, но за возросшим возмущением в его голосе скрывалась столь же возросшая неуверенность. Что, в самом деле, искал г-н де Мильво в вещах Людгера? - А почему вы думаете?..

Он замялся, подбирая слова. "А почему, -  хотел бы он спросить, - он не мог искать…"

Тут-то и таилась причина его запинки. Напоминать Людгеру, что письмо его предка может быть драгоценно не только для потомков, было… неловко.

"А почему, собственно говоря, неловко? - подумал вдруг какой-то новый Филипп, тот, что назвал вором г-на де Мильво - тот, кто узнал этой ночью, что он умеет не только слушаться или не слушаться, но и решать. - Я ничего не сделал!"

- Почему вы думаете… - начал этот новый Филипп, но также осекся, вспомнив вдруг, как Женевьева спрашивала его, что везет Людгер. - Почему вы думаете, что это не вы что-нибудь не то сказали? Недаром меня спрашивали, что вам поручили!

Множественное число было уловкой: внезапное осознание, что Женевьева задавала ему этот вопрос не из простого любопытства, потрясло его до глубины души, и юноша, покрывая ее, покрывал и свою собственную наивность.

Даже в предрассветных сумерках трудно было не заметить, как переменился в лице Филипп. Каким-то образом до этого простого вопроса он мог по-прежнему верить в то, что Женевьева его любит, несмотря на то, сколь на руку его отсутствие оказалось ее отцу. Вопрос Людгера безжалостно напомнил ему, что содействие, оказанное ею г-ну де Мильво (да полно, был ли он ее отцом?) не сводилось к сегодняшней ночи.

Но он успел!

- Она спрашивала… - Филипп не без труда оторвал взгляд от босых ног Людгера, но взамен уставился на стоящий под кроватью ночной горшок, - еду ли я по поручению короля Рене. И я ничего не наговорил! Я сказал, что нет! И она спросила про вас и… о!

Озарение, осенившее юношу, было вызвано, как ни странно, не пониманием, что его ответ мог послужить причиной ночного нападения. Пожалуй, он точно и не вспомнил бы, что именно он сказал - правду, это он знал точно. Он точно помнил, что говорил правду - слишком ему было неловко, что она такая безыскусная. Но лишь сейчас он сообразил, какая у вопросов Женевьевы могла быть подоплека.

- Король Рене! Господин Людгер, вы думаете?.. Как вы думаете, может?.. А может так быть, что в тех письмах, которые он нам дал, совсем не рекомендации?

Это было бы, наверно, не совсем достойно, но так замечательно! И тогда у них было бы самое настоящее таинственное поручение от плененного короля! Только почему он их не предупредил?

При всем уважении, которое молодой дворянин только может испытывать к своему старшему спутнику, Филипп должен бы был быть святым, чтобы уступить Людгеру в столь чувствительном вопросе. Как бы неприятно ни было оказаться инструментом в руках короля, осознавать себя безразличным этому королю было куда обиднее.

— Не глупец, а тот, у кого нет иного выхода, — он решительно сел на разворошенную кровать, укладывая меч на колени. — Король Рене в плену! И за каждым его шагом, конечно, следят — может, даже…

Филипп осекся, спохватившись, что едва не обвинил герцога Бургундского — между прочим, своего сюзерена — в том, что тот перехватывает письма своего пленника. Нет, это было бы уже чересчур! Но может, слуги герцога были не столь щепетильны — да взять хотя бы этого негодяя Мильво!

— Если король Рене опасался писать открыто… — осторожно предположил он. — Не королеве Изабелле, конечно, но может, этому другому? Князю Таранто?

Оба эти титула, и королевский, и княжеский, поражали воображение юноши, но если совсем недавно он наслаждался одной мыслью, что его рекомендуют столь высоким особам, то теперь, примерив на себя роль тайного посланца пленного короля, он не хотел от нее отказываться.

Постоялый двор, разбуженный предрассветным скандалом, так не заснул снова. На всем протяжении этой беседы за пределами комнаты, под ней и над ней, на чердаке и под крышей, жизнь если не бурлила привычно, то во всяком случае побулькивала, выплескиваясь в новый день. На кухне скрежетали и погромыхивали котлы, и стучал нож. У колодца повизгивала цепь и два женских голоса спорили, кому давно пора ее смазать. Носились вверх-вниз по лестнице тяжеловесные деревянные башмаки, из обеденного зала доносились сонные и сонные голоса постояльцев, которые, не имея средств заплатить за комнату, теперь вынуждены были подниматься со своих лавок, и упреки в том, что будят их, только чтобы выместить раздражение, были не то чтобы вовсе не обоснованны.

Весь это шум и суета, ставшие привычными за дни путешествия, ничуть не отвлекали ни Филиппа, ни Людгера, но сейчас юноша вдруг заинтересовался происходящим во дворе и, оставив собеседника, подошел к окну.

Людгер вряд ли удивился бы, узнав, о чем думает сейчас Филипп. И если сам юноша искренне считал, что в мужчину его превратили объятия Женевьевы, то его спутник, будучи старше и много опытнее, был бы, верно, скорее склонен отметить то влияние, которое оказывает на молодого и тем паче на очень молодого человека первая в его жизни настоящая драка, проигравшим он вышел из нее или победителем. И Филипп, пускай противниками его были всего лишь слуги и немолодой придворный, по итогу этого поединка ощущал себя достаточно уверенно, чтобы впервые в жизни задаться вопросом стратегии.

А почему бы, собственно, он едет с Людгером?

Впрочем, причиной этих сомнений в равной степени могла быть и проницательность торговца.

Во дворе пожилая служанка в сбившемся набок несвежем чепце, бранясь, выгоняла из ворот стаю гусей, которых поджидала на улице девочка с хворостиной и большей стаей. Несколько мгновений Филипп наблюдал за толстым серым гусаком, который, будучи привязан за ногу к колышку, вытягивал шею вслед товарищам, переступал на месте и гневно шипел. Служка, торопившийся мимо с корзинкой, полной свежих яиц, походя пнул его, и гусак, устремившись было за обидчиком и едва не шлепнувшись в грязь захлопал, отчаянно захлопал крыльями.

— Прошу прощения, — спохватившись, Филипп вновь повернулся к своему спутнику. — Я… я не сразу вспомнил…

Врать юноша все еще не научился и что именно он пытался вспомнить, не продумал, но, решив, что объяснился в достаточной степени, уточнять не стал.

— Одно письмо к госпоже королеве Изабелле, а второе — к его милости Джанантонио Орсини, князю Таранто. Он сказал — не князь, конечно, а его величество! — что князь… ну… я же рыцарь… почти. Что он наверняка пожелает мне посодействовать. Князь то есть, не… то есть и его величество тоже… — Филипп неопределенно повел руками, как если бы одна из них могла обозначать короля, а другая — князя. — Он самый… — слово "богатый" здесь подходило ничуть не меньше, но показалось некстати: — знатный из придворных покойной королевы Джованны. У него также самые обширные владения в Неаполе, и наше сокровище может оказаться на его земле.

Вопрос, заставивший юношу отойти к окну, был совершенно забыт.