Под горячим синим небом, над красно-коричневыми крышами поплыл колокольный звон, и Мария — ее звали Мария, второе "м" она уже восемь лет слышала только от брата — отложила шитье и, встав, привычно потянулась… и ойкнула, когда поясницу прошило острой болью. Забыла, глупая — вчера Висенте взялся за лопату…

Кто бы подумал, что жизнь может перемениться так быстро? Всего за год, всего год назад  все было иначе, они жили не в небольшой мазанке за крепостными стенами Орана, а в двухэтажном домике около церкви, и Висенте был уважаемым человеком и вполне процветающим — не богачом, конечно, но у Марии была личная горничная, на кухне возилась кухарка, на прогулках ее сопровождал раб, и платьев у нее было не два…

Всего год — и опий, конечно.

Если бы не брат, она бы давно наложила на себя руки. Но он дарил ей надежду — он с самого начала пытался забрать ее к себе, с первого же сломанного ребра, но она была замужем, и они оба были местными, а Висенте был испанцем. Испанцу можно было все: вырвать сережки из ушей жены, когда его кошелек был пуст, а ему срочно нужна была трубка, продать ее лошадь за десять эскудо, столкнуть ее, беременную, с лестницы, когда она отказалась отдать ему кошелек, который он сам же приказал ей спрятать… Он разорил их за полгода, он продал их дом за гроши — но презирали все брата, который его купил и товар, и дом, и лошадей. Он заплатил много больше, чем предлагали другие испанцы, что торговцы, что военные, и его же поносили как корыстолюбивого мерзавца. Он присылал ей муку, масло и вино, птицу по мясным дням и рыбу по постным, но во всех глазах он был гнусным скаредой, державшим их впроголодь — потому что он не давал им денег, ни Висенте, ни ей. Раньше давал, но Висенте отбирал… Она никогда не жаловалась, но сегодня утром Педро, служивший еще их деду, принес ей не большую бутыль масла, как обычно по воскресеньям, и не мешок муки, но корзинку с горшочками, как из трактира, а значит, кто-то рассказал брату, что Висенте продает ее запасы…

Она не выдержала тогда и накричала на Педро: если она побирушка теперь, то она сама будет ходить к их благодетелю, и пусть весь город видит! Не станет она тайком есть, без своего мужа! Не надо ей милостей! Можно подумать, она сама готовить не умеет!

Ей было страшно стыдно потом, когда Педро ушел, но она села за шитье — вытерла слезы и взялась за работу, она всегда была мастерицей, а теперь старые и добрые подруги присылали ей платья на переделку, и они могли бы на это жить, если бы не опий… ох, если бы не опий…

Ей ведь заплатили в тот же вечер, неплохо заплатили, но, когда пришел Висенте, она отказалась отдать ему деньги… попыталась. Она была так зла, но она верила, что он ее услышит… поймет…

Мария потерла поясницу и побрела к очагу. У нее оставался еще кускус, надо было… нет, надо было сходить на огород…

В дверь постучали, и Мария испуганно дернулась. Это было странно и непривычно… теперь непривычно, в этом квартале никто не стучал — только кричали у входа. Стук пришел из прошлой жизни.

— Эй! — знакомый глуховатый бас наполнил ее сердце радостью — она боялась, что после вчерашнего брат и думать о ней забудет! — и опаской: опять ведь поругаются. — Эй, есть кто дома?

— Я! — опомнившись, Мария распахнула дверь. — За-… ходи…

Последний слог она произнесла чуть слышно, изумленно глядя на женщину, которую Хосе привел с собой.

— Это Гюль.

Никто, кто увидел бы Хосе и Марию рядом, не усомнился бы в их родстве — оба были высокие, стройные, с очень смуглой кожей и черными глазами, доставшимися им от бабки-рабыни. Общими были и жесткие и сильно вьющиеся черные волосы, которые Мария прятала под платок, а Хосе сбривал, скрывая седину и лысину. Они могли бы быть отцом и дочерью — Хосе был почти на двадцать лет старше. Мария была чудом — мать родила ее в сорок, когда у нее не осталось уже никакой надежды: из трех ее сыновей выжил лишь один, а дочери ни одна не прожили больше года. Хосе обожал сестру, заплетал ей косички в детстве, учил читать в отрочестве, берег ее всю жизнь, нашел ей хорошего мужа… кто же знал, что Висенте пристрастится в дури?

— Гюль, — повторила она, холодея. Хосе был вдов — его женили еще в юности, но его молодая жена скончалась от лихорадки год спустя, и другой он не хотел. Неужели?.. Гюль была нехороша собой и одета совсем просто, но красавицы и модницы Хосе не нравились. Неужели?.. — А я Мария. Заходите.

— Гюль будет помогать тебе по хозяйству, — Хосе не двинулся с места, и выражение его лица было каким-то странным — смесь смущения и упрямства. — Ходить через город, если будет надо. Беречь муку от воров, если придется. Готовит она "как все", так что может и готовить. И она не продается, она моя, я тебе ее одолжил.

— Ох… — будь щеки Марии не такими смуглыми, на них вспыхнул бы румянец. — Ты…

Она не нашлась, как продолжить, но Хосе не стал ждать:

— А еще она будет сплетничать. Слышишь, Гюль? Если мой зять вздумает распускать руки, пусть весь город знает.

— Хосе! — пискнула Мария, и ее брат предсказуемо не обратил внимания:

— Моей сестре не нужна рабыня, которая не способна ей помогать, — неторопливо проговорил он, встречая взгляд Гюль взглядом куда более пристальным, нежели те, которых она удостаивалась раньше. — Лучше бы ты научилась сплетничать.

Гюль склонила голову:

- Я научусь, если сейиду так угодно. И сейиде... - добавила она после небольшой паузы. - Я быстро учусь.

Она не лгала: она, и правда, боялась мужчин, распускающих руки. Но бояться - вовсе не значит покорно терпеть побои и позволять бить других. Когда-то она хныкала при виде одного лишь грозно сжатого кулака. Но с тех пор прошло много времени, и Галата, точно любящая мать, обучила ее всем своим премудростям. И драться тоже, иначе в этом квартале было не выжить.

— Мне, — Мария вздернула подбородок, не замечая, как поползла вниз по черным волосам цветастая шаль с прожженной в углу дыркой, — не нужна рабыня, которая будет слушаться не меня.

— Как будет угодно сейиде, — помедлив, согласился Хосе, продолжая сверлить Гюль глазами так, словно впервые увидел в ней существо, способное не только выполнять приказы. До сих пор он смотрел на нее только изредка и никогда — в глаза. На ноги смотрел — окинул безразличным взглядом, когда торговец, убеждая покупателя, что рабыня здорова, задрал на ней юбку. На руки, когда тот показывал, что они не знали грубой работы. Безразлично пощупал плечо, в ответ на уверения торговца, что силы ей не занимать. Гюль повезло: он с самого начала предупредил, что ищет рабыню не для гарема. И, сказав это, казалось, наотрез отказался увидеть в ней человека — до этой самой минуты. Сейчас он не отрывал от нее глаз — даже на сестру не смотрел — в этом взгляде было что-то… предупреждение? Просьба?