Лаваль сидел на скамье, уперев согнутую ногу в край сиденья впередистоящей, и, уперев свой импровизированный "дневник" в поднятое колено, от нечего делать набрасывал грифелем лицо своего нового знакомого.
Странное дело - совершенно случайная фраза Бадремона, зародившая в голове Лаваля безумную, но более чем заслуживающую обдумывания идею, подействовала на него как самый крепкий успокоительный отвар. Куда только делось лихорадочное беспокойство, от которого он ломал пальцы и метался по несчастной церквушке как узник по камере, пугая своим мрачным взглядом несчастных служек. Те, небось, решили, что к ним притащился одержимый, но приставать с предложением экзорцизма хвала небесам не пытались. Скорее всего исключительно потому, что их отпугивал плащ мушкетера, за что ему, конечно, огромное спасибо.
Лаваль настолько увлекся делом, что не услышал приближающихся шагов, что было нонсенсом. До того-то он ведь оглядывался даже на стук мухи по стеклу. И лишь когда тень подошедшего упала на страницу, он поднял голову, и изумленно вскинув брови поднялся, машинально закладывая грифелем страницу, прежде чем пожать протянутую руку.
- Господин Арамис?
Было отчего удивиться. Разумеется, Лаваль знал Арамиса. Как-никак они прослужили в одном полку несколько месяцев, которые прошли с осады Ла Рошели и до того времени, как в начале следующего года Арамис, отправившийся, как всем было известно в Лотарингию, исчез бесследно, и лишь много позже пошли слухи, что он принял не то монашество, не то сразу сан в каком-то из монастырей в Нанси. Но сейчас Арамис, в цивильном платье, вовсе не походил на священника, настолько, что Лавалю подумалось - уж не напутал ли чего де Вилье, не далее как сегодня утром подтвердивший, что Арамис принял духовный сан, но подумалось мельком, потому что все мысли меркли перед совершенно непостижимым фактом - Арамис, который всегда держался со всеми, кроме трех своих ближайших друзей, хоть и безукоризненно учтиво, но с отчетливым отстранением - сейчас сам, первый! протягивал ему руку.
И, наконец, главное - что Арамис делал здесь? Да еще и говорил так, будто они заранее условились здесь встретиться, а он умудрился опоздать.
Впрочем, минутная растерянность, хвала Господу, прошла довольно быстро, а взамен проснулась утраченная от удивления способность соображать. Он ждал тут де Вилье, а де Вилье, как сам говорил - кузен Арамиса. Поэтому, когда Лаваль, пожимая протянутую руку, заговорил вновь, недоумения в его голосе уже не было. Скорее удивленная настороженность, призванная выяснить - с чего это вдруг этот самый Арамис тут появился.
- Я рад вас видеть, и позвольте выразить восхищение вашей проницательности. Каким образом вы догадались, что мне пришлось дожидаться? Ведь ждал я совершенно другое лицо.

Отредактировано Ги де Лаваль (2022-07-10 21:59:12)

Темные глаза Лаваля сузились, при сообщении о том, что де Вилье может не появиться вовсе, а при последних словах бывшего сослуживца в них блеснула острая искорка. Ощущения, накрывшие его при этих словах были самыми нехорошими.
Вот как? Любопытно-любопытно. Что же все это значит? Это значить это могло много чего. Так много, что понадобилось немало секунд, чтобы обмозговать все то, что могло скрываться за этими двумя фразами. Первое и самое главное было то, что де Вилье, похоже, посвятил кузена в свои дела. Вопрос только - насколько полно. Что знает Арамис про "недоразумение между двумя дамами"? Второй вопрос - зачем он это сделал? Почему попросту не отправился к пресловутой даме, о которой говорил, а потом не пришел рассказать про итоги своего свидания и объявить свое окончательное решение, как и обещал? Решил таки увильнуть от разговора и прислал сюда Арамиса, который еще в бытность свою в полку слыл большим искусником по всякого рода щекотливым делам? Де Вилье? Решил увильнуть.
При этой мысли нехорошая жаркая волна заворочалась где-то внутри. Решил передать щекотливое дело третьему лицу, так это называется? Вот уж не подумал бы никогда. Третьим вопросом было - что же теперь делать? Впрочем, на него ответить было проще всего - идти отыскивать де Вилье, и на этот раз говорить по-другому. Это будет непросто, если тот, судя по всему, намерен уклоняться от встречи, раз уж не пришел сам, но это полбеды. Главное - время, время, которое было так драгоценно, и которое придется потратить на преодоление еще и этого препятствия. Черт.
Это злило. Лаваль не любил обманываться в людях, и досадовал сейчас не только на де Вилье, но и на самого себя. Сам виноват, мог бы и сам предположить, что слово дворянина мало чего стоит по нынешним временам. Хотя кто бы мог подумать такое про де Вилье…
Стоп, уходишь в сторону. С юношей и тем, что думать на его счет можно разобраться и позже, а пока упускаешь из вида главное. Арамис - что он здесь забыл, и почему пришел? Да еще и будучи осведомлен о причине встречи? Кстати, насколько осведомлен?
- Отнюдь - медленно проронил он, наконец, не спуская с Арамиса испытующего взгляда. - Это мужчины должны разбираться со своими неприятностями самостоятельно, а вот дама имеет полное право попросить о заступничестве. И, взявшись защитить даму, следует делать это вне зависимости от того, кто оказался агрессором, разве что способы следует выбирать иные. Однако, господин Арамис, исходя из ваших слов, я заключаю, что господин де Вилье посвятил вас в суть наших с ним дел. В таком случае, позвольте осведомиться, насколько полно он вас посвятил, чтобы знать - насколько я сам могу быть с вами откровенным, не опасаясь выдать непосвященному лицу тайну, касающуюся не меня?

Лавалю казалось, что он видит, как под гладким лбом молодого человека стремительно щелкают некие метафизические шестеренки. Арамис явно тщательно выбирал слова, чтобы не сказать ничего лишнего. Впрочем, это было понятно, Лаваль и сам за минуту до того так же осторожничал, но непонятно почему именно сейчас его накрыло волной тяжелого гнева.
Общей знакомой. Выходит, Арамис тоже знает - кто был автором этого послания. И ему, получается, де Вилье сказал все. Или же не сказал, а тот знал обо всем изначально?
Что ж, это, выходит, была совсем не тайна, раз допущено чтобы в нее оказались посвящены как минимум двое.
Проклятье, да что же это такое!
Дело было важным, оно не могло ждать, а вначале де Вилье, теперь и Арамис начинали играть в какие-то словесные игры, плели ничего незначащие конструкции, ходя вокруг да около, а толку из этого не выходило никакого.
Нанизать бы их обоих на шпагу как перепелок, проклятье, ну разве мужчинам к лицу такие выверты? Ан нет, ключ, который был ему так нужен - находился у них в руках, и начинавшая закипать в душе ярость - закономерное следствие долгого ожидания и бездействия, закипала именно на том, что его втягивали в хитросплетения игр словами, в которых он ощущал себе беспомощным идиотом. Состояние - не самое комфортное для того, кто привык понимать все ясно и просто. До одури. До злобы. До короткого но раздирающего сухого кашля которым отозвался нервный спазм заставивший заскрипеть зубами, давя и некстати просыпающуюся злость и нетерпение, заставляя себя удерживаться в рамках вежливой беседы, тогда как хотелось...
Охххх хотелось совсем другого. Лаваль едва заставил себя сухо кивнуть.
- Все верно. Думаю, в таком случае он поведал ли он вам и о том, что обещал мне побеседовать с этой дамой, проверить полученную от меня информацию, а после вновь встретиться со мной, чтобы окончательно решить этот вопрос. Однако, вместо него пришли вы, тоже, судя по всему, посвященный в дело, раз говорите что эта дама является вашей общей знакомой. Быть может, если господин де Вилье не решается назвать мне имя этой дамы, то это можете сделать вы?

Лоб и скулы Лаваля потемнели от прилива крови. Будь он так же белокож как Арамис и Вилье - сейчас бы побагровел как свекла, от едва сдерживаемого бешенства, но его обветренная и смуглая от загара физиономия не умела краснеть по-человечески.
Да он, кажется, издевается!
И не только он, а они оба, и де Вилье, казалось все понявший а теперь уклонившийся от встречи, и Арамис, зачем-то явившийся вместо него.
Еще никогда не стоило таких усилий держать себя в руках, и удерживать на физиономии каменное выражение, но вот над глазами своими Лаваль был не властен - расширившиеся зрачки превратили их в черные провалы.
Спокойно, спокойно, черт побери! Если есть хоть какая-то возможность ее надо исчерпать до конца, надо! И ты это сделаешь, как бы тебе сейчас не хотелось расквасить эту холеную улыбающуюся физиономию об спинку ближайшей скамьи. Этим ты ничего не добьешься. Ни-че-го!
Возымело ли действие это самоувещевание или сказалось лишь собственное ослиное упрямство и нежелание терять лицо, но он лишь скрипнул зубами и завел за спину руки, сжавшиеся добела.
- Сударь - голос показался чужим. Таким сухим, что каждый звук резал собственные нервы как треск стекла на крепчайшем морозе. - Господин де Вилье сам признал, что передал для мадемуазель де Сент-Уэр письмо от этой дамы. Я собственными глазами видел это письмо. Видел и читал его. И в этом не может быть ошибки, если, конечно, вы не усомнитесь в моей грамотности, господин Арамис. Поэтому, позвольте мне переиначить мой вопрос. Если вы не можете открыть мне имя этой дамы, то зачем вы здесь в таком случае? Только лишь для того, чтобы сообщить мне о том, что господин де Вилье не придет? - его глаза опасно блеснули, хотя голос остался отстранен и сух - Или же для того, чтобы помешать мне задавать вопросы?

Отредактировано Ги де Лаваль (2022-07-26 14:46:59)

Кровь бросилась в голову Лавалю так, что зашумело в ушах. Этот холодный спокойный тон смахивал на изощренное издевательство, а латинское выражение и вовсе взбесило так, что лишь каким-то чудом он не схватился за шпагу.
И вместе с тем, понял, что вот он - тот самый тупик из которого не выбраться. Словами - никак. Мало того, если Арамис сейчас отправится к этой шантажистке и все расскажет, то она поймет, что королева ищет пути выхода, и, чего доброго, может реализовать свою угрозу!
Этого допустить он не мог, даже если придется убить Арамиса.  Да, молодой мушкетер был в полку почти легендой, и слыл превосходным фехтовальщиком, но и Лаваль мог доверять своему боевому опыту больше, чем практике уличных дуэлей, да и в таком деле мотивация решает куда больше, чем умение. Но загвоздка была в другом. Даже смерть Арамиса не решала ничего.
Разве что, сохраняла дело в тайне от самой шантажистки. Но не раскрывала ее имени.
Тупик. Проклятый, тысячу раз проклятый тупик в котором он так и боялся оказаться, и из которого не видел выхода.
Никакого.
Кроме... Кроме того, что так случайно, походя, в разговоре подсказал Бадремон. Видимо сами небеса решили вознаградить Лаваля за то, что местом своего ожидания он выбрал церковь, и послали сюда этого юношу, чтобы подать ему тень той идеи, которая весь последний час маячила где-то на периферии сознания, как средство последнего выхода.
Только вот сработает ли? На де Вилье бы могло сработать совершенно точно - юноша был так молод, открыт и впечатлителен, что можно было не сомневаться, а вот Арамис? Этот хитрюга Арамис, который беседовал так, будто играл в бильбоке, и говоря о животрепещущих вещах оставался так непроницаем, что хоть лоб себе разбей о его  безупречную учтивость, а понять что он по этому поводу думает на самом деле - не сможешь никогда.
Стоп. Он же, вроде принял духовный сан? Да, сюда он пришел в цивильном платье, да при шпаге, так что можно было привлечь его к дуэли безо всяких угрызений совести, а вот можно ли будет ему верить? Не отмахнется ли от долга любого дворянина и католика так же легко, как отмахивается от плаща мушкетера и сутаны, меняя одно на другое а значит, не проникнувшись ни тем ни другим?
Но... черт побери, ведь он все-таки дворянин! Даже осознавая риск для своего ненаглядного кузена, все равно не хочет выдавать даму, значит хоть что-то незыблемое для него все-таки наверное, есть? Быть может он и пришел-то сюда только затем, чтобы защитить кузена, предчувствуя что дело кончится дуэлью, если де Вилье не заговорит.
Тогда...
Тогда стоило рискнуть.
Не то, чтобы Лавалю было бы как-то особенно страшно. Но не хотелось, чтобы его последний аргумент пропал втуне, просто по той простой причине, что собеседник его легко жонглирует словами и понятиями и может отмахнуться от того, что поневоле принял бы любой другой.
А с другой стороны - какой еще есть выход?
Ни-ка-ко-го.
Хуже, чем никакого. Если сейчас его не остановить и не повернуть в обратном направлении, то шантажистка узнает о попытке королевы докопаться до правды. Это значит, что он, Лаваль, своими попытками только еще больше испортит дело и навредит ей. Королеве.
Проклятие, да лучше десяток смертей, чем такой позор!
- Нет, сударь. - наконец проронил он тихо - Этого недостаточно. Впрочем, к вам у меня нет никаких претензий, поскольку вы в этом деле человек случайный, и ничего мне не обещали. Так что я вполне могу сделать видя, что не понимаю латыни, и не понял вашей высокомерной насмешки. Могу даже считать, что этой нашей встречи просто не было. Однако, хочу сообщить вам, что когда мужчина, опасаясь встретиться лицом к лицу с тем, кому он дал слово, присылает вместо себя кого-то другого, чтобы замять дело - такой поступок имеет вполне определенное название, которое я, уж поверьте, не премину предъявить господину де Вилье лично.

В любом другом случае, в любой другой ситуации, абсолютно любому человеку Лаваль, при такой вот фразе, едко комментирующей его гипотетические матримониальные планы, он бы не раздумывая дал бы по физиономии. Безо всякой шпаги и галантных вывертов. Да, потом был бы поединок, но начал бы он его с простого и банального удара в челюсть, без предупреждений и лишних слов. Потому что в таком вот контексте, такая фраза была прямым оскорблением, спускать которого не стал бы ни один дворянин. Говоря простым языком, Арамис едко намекал на то, что между ним, Лавалем и Изабель существует любовная связь, благодаря которой он и взялся отыскивать шантажистку. Для полной картины издевки не хватало лишь вежливого поздравления с помолвкой, так в следующей фразе появилось и оно.
Да, Лаваль отдавал себе отчет в том, что такие мысли у его собеседников вполне могут возникнуть, но тыкать в лицо этим вот предположением было непростительным комментарием личных дел собеседника, на которое тот не давал разрешения, и ответ на него мог быть дан только один, и немедленно.
Но сейчас, мысль о том, что Арамис не мог этого не знать, и бросил эту фразу намеренно, не только не взбесила Лаваля еще больше, а наоборот - успокоила. Все хорошо. Хоть план и отдавал безумием, но его все же можно будет реализовать. Причем немедленно.
Этого он ведь сам и добивался. Для того и назвал де Вилье трусом, не слишком вуалируя это неприглядное заявление, чтобы любящий кузен взвился от негодования и призвал его к ответу. Для того и намекнул, что отыщет юношу где угодно, чтобы бросить ему в лицо оскорбление и вызвать на поединок - чтобы Арамис, явившийся сюда исключительно с целью уберечь кузена от нелегкого разговора и почти неминуемого поединка -решил защитить де Вилье и вызвал бы его сам.
Тот уклонился. Смолчал, сделал вид, что не заметил этого двойного повода для дуэли. Но не потому что хотел уклониться. В чем угодно можно было обвинить утонченного бывшего мушкетера, только не в трусости. Быть может тому виной была свежеобретенный духовный сан? Быть может какие-то собственные принципы, не позволяющие делать вызов самому и предпочтение предоставлять повод противнику? Скорее второе, ведь именно это он и сделал. Предоставил ему бросить вызов и повод дал такой однозначный, что беспокоиться больше было не о чем.
Поединок таки состоится. И последний козырь из всех, что имелись в его распоряжении, можно будет пустить в ход не откладывая.
Лаваль смотрел на Арамиса молча, долго, и с его лица понемногу исчезало всякое выражение, как если бы оно было аспидной доской с которой чья-то рука аккуратно и методично стирала написанное.
Воздух, застоялый, напоенный запахами ладана и вонью сырости и плесени неожиданно показался необыкновенно вкусным. Процесс вдохов и выдохов - умиротворяющим. Красивое, ухоженное лицо собеседника - совершенным, как лицо греческой статуи. Угадывающиеся в полумраке образы росписи на потолке - почти близкими друзьями. Неудобная скамья - мягчайшим из сидений.
Все приобретает остроту и чудесный ореол в последние минуты жизни, ведь верно?
Наконец он произнес тихо, но так мягко и вежливо, будто это не его голос пару минут назад вибрировал от напряжения так, что того и гляди скамейки бы задымились.
- Господин Арамис, могу ли я, прежде чем продолжить нашу беседу попросить у вас минуту времени?
Дождавшись согласия молодого человека, Лаваль вынул свою книжку для зарисовок, извлек заткнутый за переплет грифель, и открыв ее на первой же чистой странице принялся писать. Писал быстро, не раздумывая, и даже не пытаясь скрыть страницу от собеседника - так стремительно разобрать написанное незнакомым почерком в полутьме, да еще кверху ногами не смог бы ни один человек, и незачем было наносить бывшему мушкетеру новое оскорбление мелочно прикрывая страницу ладонью, будто какой-то скупец прикрывающий от постороннего свои финансовые подсчеты.
Прошло даже меньше минуты, когда он расписался, сунул грифель за переплет, вырвал страницу с написанными строчками, аккуратно сложил ее в несколько раз и сунул в карман, а книгу небрежно бросил на скамью впереди.
- Итак. - начал он, поворачиваясь к Арамису. - Прошу прощения, что заставил вас ждать, и благодарю за ваше любезное согласие на ожидание. Так вот. Возвращаясь к нашей беседе - боюсь вы привели крайне неудачный пример. Возможно вы подзабыли полное содержание романа, а возможно считаете меня непроходимым невеждой, понятия имеющим о его содержании, но позвольте вам возразить. Сэр Ланселот, котогоро вы приводите в пример, напротив, частенько ввязывался в дела совершенно незнакомых ему людей, и в подавляющем большинстве случаев - в дела совершенно посторонних ему дам и девиц разной степени знатности и привлекательности. Почти все истории о его странствиях начинаются с того, что ему при разных обстоятельствах встречаются разные дамы, просящие о помощи и заступничестве, и я не припомню ни одного случая, когда бы он отказал хоть одной из этих дам, на том основании, что она ему незнакома, или же, - глаза Лаваля едко блеснули, - недостаточно знатна.
Он отвел взгляд от лица Арамиса, со скучающим видом посмотрел на тусклый витраж, такой грязный, что стекла потеряли цвет, и задумчивым тоном светской беседы продолжил.
- Чтобы не быть голословным - в третьей, если не ошибаюсь книге, подробнейшим образом описано, как тюремщица, приносившая ему пищу, во время его плена "за двенадцатью дверями" у Морганы ле Фей попросила у него помощи, и помогая ей доблестный рыцарь вызвал на поединок и одолел общим счетом четырнадцать рыцарей, из которых в тексте поименно названы лишь сэр Мордред и сэр Галахантин. Также, угождая некоей незнакомой девице, встреченной на большой дороге, сэр Ланселот сражался с Тарквином и всей его стражей, другая незнакомка встреченная в лесу пожаловалась, если не ошибаюсь на вора и насильника по имени Перис из Дикого леса, и гордость Круглого Стола даже не озаботившись проверить полученную информацию отправился сражаться и с ним...
Лаваль прервал свое медитативное припоминание рыцарских подвигов и вновь поглядел на собеседника. Его взгляд снова стал острым, едким, хотя голос оставался предельно вежливым и размеренным.
- Я могу еще добрый час перечислять всех дам и девиц, за которых сей неугомонный рыцарь сражался по всему свету, не трудясь даже, порой узнавать их имена и социальный статус, и не предлагая, предварительно, брачный союз каждой из них. Очевидно, благородный сэр Ланселот был так же непроходимо глуп, как и я - полагающий, что когда дама просит дворянина о заступничестве против какой-либо угрозы - нет необходимости вступать с нею в любовную связь прежде чем браться за защиту ее интересов. Думаю, сэр Ланселот очень вовремя умер, и не дожил до времен, когда дворяне начнут считать, что в противостоянии шантажистки и жертвы - шантажистка заслуживает верности, поскольку она знатна и, очевидно, богата, а жертва, раз она никому неизвестна и не имеет иных заступников, как-нибудь перетопчется, а защищать ее интересы может лишь тот, кого к этому обязывают матримониальные планы. Увы, все мельчает в нашей земной юдоли, не так ли, господин Арамис? Как бы то ни было, прошу простить меня за то, что увлекся предложенной вами аналогией. Хочу заверить вас, что мне бесконечно жаль, что наша беседа привела к такому вот итогу, но теперь я вынужден попросить вас выйти со мной в сад. Если мне не изменил слух, вы позволили себе комментарии относительно моих личных дел, и в такой недопустимой формулировке, которая допускает дальнейшее обсуждение исключительно на свежем воздухе и без свидетелей.
Лаваль неожиданно улыбнулся, и на этот раз безо всякой едкости или издевки. Кто бы мог подумать, что однажды доведется скрестить клинки с одним из легендарной троицы? Интересно, кстати, что сказал бы благородный Атос, узнав, что один из его ближайших друзей покрывает шантажистку? Ох, как жаль что так и не доведется этого узнать.
- Надеюсь, в отличие от господина де Вилье, вы окажете мне честь без необходимости искать вас по Парижу?

Выходя в маленький тенистый садик Лаваль вдохнул напитанный запахами листвы, земли и речной воды воздух так, будто это была сладчайшая амброзия. И - странное дело, сейчас он был почти счастлив. После двух суток в маете и беготне, в терзающих раздумьях и опасениях - появившаяся наконец определенность и решение словно сбросили с плеч невидимую тяжесть. И хотя шансов на успех было половина на половину - ведь никогда заранее не знаешь человека, и не знаешь, какую часть долга он готов выполнить а от какой способен легко отмахнуться - все равно это была определенность, и конец дурацких попыток. Никогда Лаваль не был силен в интригах, и терпеть не мог ощущать себя беспомощным. А в эти два дня, согласившись помочь Изабель спасти королеву, он только и делал, что ощущал себя беспопощным. Беспомощным идиотом, глупой мухой, которая бьется в мутное стекло, с тупым усердием безмозглого существа. Когда все попытки наталкиваются на сплошную стену, которую даже проломив - не получишь ничего - волей-неволей взбесишься от безысходности. Он и взбесился - ничем иным нельзя было объяснить его беседу с Арамисом. В любое другое время он почел бы за радость такую беседу, воспользовался бы возможностью завести добрые отношения. Но сейчас, когда они оказались по разные стороны интересов, а у него, Лаваля, после данного самой королеве, посредством Изабеллы, слова - просто не оставалось пути к отступлению... Что ж жаль, что поделаешь. Одна радость - больше ведь не придется во всем этом возиться, и слово будет исполнено, чего ж еще надо для радости?
Поэтому, в тенистый садик следом за Арамисом вышел не взвинченный, мрачный и до злобы едкий собеседник, которым он был в церкви, а такой, каким бывал всегда - спокойный, невозмутимый, с почти умиротворенной полуулыбкой и беспечным взглядом. И, бросая взгляд вверх на перистую листву, бросающую на пожухшую травку уже довольно таки густую тень, поскольку близился закат, Лаваль весело хмыкнул.
- Вы имеете в виду, что я по неведению вызвал на поединок духовное лицо? Не беспокойтесь, господин де Вилье рассказывал о том, что вы приняли духовный сан, так что я осведомлен. Но решил, что раз уж в полку ходило столько слухов, что вы скорее аббат, чем мушкетер, то сейчас, видя что вы пришли на встречу в платье дворянина и при шпаге, думаю имею все основания считать, что сейчас вы наоборот, скорее мушкетер, чем аббат. В конце концов, раз человек предпочитает носить шпагу а не крест, это о чем-то да говорит.
Он скнинул плащ, беззаботно повесил его на сучок, туда же отправил и перевязь с ножнами мимолетно подумал о том, что, балбес, надо было и книжку свою здесь же сложить, но мысленно махнул рукой. Ну достанется книжка потом церковным юным служкам, так тому и быть. Записей хоть сколько-нибудь важных там не было, а вот некоторые рисунки покажутся обреченным на целибат бедолагам очень занимательными.
- Знаете, господин Арамис, мне и правда жаль, что жизнь распорядилась поставить нас по разные стороны одного и того же интереса. Мне было бы очень интересно беседовать с вами на разные темы, да хоть бы и на темы смертного греха. Как ведется учет этих самых грехов, и разве не является таковым убийство любого человека - в войне и на дуэли, и сколько таких грехов за каждым из нас за всю жизнь накапливается. А главное - что вы думаете о последствиях - он улыбнулся, извлекая шпагу. - Лично мне очень логичной кажется концепция папы Иоанна 22-го, хоть и признанная впоследствии кощунственной. Как бы то ни было, я, по примеру этого достойного святейшего отца, тоже не верю в ад, а потому и намерен сейчас совершить не один, а целых два смертных греха. Даже три, если разобраться, одним махом. Если уж задавать работу апостолу Петру, то пусть уж поработает на совесть.
Лаваль переложил шпагу в левую руку, а правой извлек из кармана сложенный листок с посланием, и, двумя пальцами продемонстрировав его Арамису, положил на растрескавшуюся от времени каменную тумбу, на которой еще каким-то чудом держались отстатки когда-то красовавшейся здесь каменной вазы.
- Это - приз победителю. К вашим услугам, сударь.
Он улыбнулся, и отсалютовал Арамису шпагой. Предупреждать бывшего сослуживца о том, что он - левша не было смысла, тот даже если и забыл этот факт за ненадобностью, но все равно теперь видел его наглядно.

Отредактировано Ги де Лаваль (2022-08-03 21:03:37)

Лаваля, однако, такой подход, категорически не устраивал. Арамис был одним из лучших фехтовальщиков в полку, о чем он прекрасно знал, и потому понимал, что тот сейчас делает. "Прощупывает" его, тщательно изучая его манеру двигаться, чтобы потом подловить на промахе и завершить схватку по своему усмотрению. А учитывая, что навряд ли Арамису захочется убить его на месте - такой сценарий Лавалю не подходил. В том, что Арамис, получив свободу решать по своему выбору, предпочтет ограничиться каким-нибудь ранением, вроде плеча или бедра - он не сомневался. Ни в голосе ни в словах молодого человека не было ненависти, скорее уж наоборот, казалось он столь же интересен своему противнику почти так же, насколько Арамис интересен ему самому. А когда в поединке нет ненависти, нет прямого и однозначного желания драться насмерть, то и заканчивается такой поединок чаще всего обыкновенным выведением противника из строя. Победа по факту - ни больше ни меньше, иначе дворянство Франции попросту извело бы само себя еще добрую сотню лет назад.
Но сейчас все было по-другому. Лавалю требовалось вызвать Арамиса на, пусть один, но прямой и сильный удар. Такой, какой можно нанести либо прессуя противника и пробив, наконец его оборону, либо напротив - контратакой, как единственным способом выйти из прессинга. Первый вариант Арамис явно использовать не собирался, зато вызвать его на контратаку было не просто возможно, но и очень легко. Именно тот случай, когда опыт и рефлексы тела могут действовать вопреки доводам разума, а что же для опытного мастера более естественно, чем поймав противника на слишком глубоком "переносе" клинка одним простым и прямым движением разом закончить поединок?
Так он и сделал. Обрушился на Арамиса с градом ударов, немилосердно тесня и тесня его назад, не давая ни единого шанса завладеть инициативой, по опыту зная, как закипает от такого адреналин, как тело способно наплевать на доводы разума, получив хоть одну-единственную возможность.
Сухой стук шпаг в глухой тишине садика не вызвал сюда любопытных служек, не привлек внимания зевак на улице, не заставил вездесущих мальчишек забраться на забор и полюбопытствовать.
Куда-то исчезли все мысли, схлопнулся мир до острия арамисовой шпаги и держащей ее руки. Перестали существовать и Изабель и королева, мушкетеры и Тревиль, король и кардинал, бог и дьявол, исчезло все, кроме тускло отсвечивающей тонкой полоски клинка, кроме вибрации отдающейся в пальцах при каждом отраженном ударе, кроме выражения глаз противника, в которых постепенно расширялись зрачки.
Еще. Еще. Чтобы раскипятился. Чтобы почувствовал, что защищает свою жизнь и бой идет насмерть.
Чтобы инстинкт самосохранения одолел трезвое желание обойтись малой кровью.
Один удар, всего один, и, Господь всемогущий, пусть он будет направлен правильно, чтобы все кончилось быстро.
И Лаваль таки вызвал Арамиса на ту, прямую, стремительную контратаку, которой ждал. Отводя руку меж двумя ударами он задержался лишь на долю секунды, давая эту возможность, и увидев то, чего ждал - опускающегося для контратаки острия подставил свою шпагу, будто бы с намерением поймать клинок  на гарду и отвести, по опыту зная, что фехтовальщик, предвидя такую ловушку, инстинктивно избегает ее стремительным скольжением вперед, чтобы "попался" удар не на острие а у самой рукояти - тогда шпага, получив точку опоры на поймавшей ее гарде сохраняет полную свободу движений.
Так оно и вышло - стремительный взблеск шпаги Арамиса невозможно было бы даже увидеть, а отразить не удалось бы вовсе, избежать такого удара можно было бы лишь стукнув по клинку снизу гардой своей шпаги, либо попросту отскочив назад.
Но Лаваль не стал делать ни того ни другого.
Напротив - он рванулся вперед, отбрасывая руку в сторону, чтобы уж даже случайно, даже инстинктивно не дать себе возможности смягчить, отвести или хотя бы замедлить удар.
Боли не было. Ее никогда не бывает в первую секунду, он это знал.
Знал это странное онемение, будто в грудь попросту стукнули кулаком.
Знал это чувство, будто дыхание заткнуто изнутри и как в секунду замирает целый мир.
И знал, что стоит сделать один-единственный вдох, как в груди резанет, расходясь в стороны, а глаза зальет темнотой.
Клинок вошел ему в грудь по самую рукоять.
Будто замедлилось время, и Лаваль четко увидел расширившиеся глаза Арамиса. И тоненький брызг крови на его широком белоснежном воротнике.
Он не стал делать тот самый вдох, который станет последним. Шпага со звоном упала к его ногам, когда он, вместо того, чтобы отшатнуться назад - с силой ухватился за эфес шпаги Арамиса, поверх его пальцев, не позволяя тому выдернуть клинок, а второй рукой схватил его за плечо. Ему нужно было еще несколько секунд чтобы сказать самое нужное, самое важное, то, ради чего он и устроил все это. Несколько секунд до следующего вдоха, несколько секунд до извлечения клинка, несколько секунд - последних в жизни, но они у него есть, и он это знал очень хорошо, и не собирался терять. Хотя говорить, выдавливая из легких последние остатки воздуха которые там еще оставались, было тяжело, едва слышно, и воздуха этого оставалось так мало чтобы уложить в него все самое нужное. Он еще стоял, одной рукой удерживая клинок Арамиса на месте а второй - удерживаясь о его плечо сам, чтобы не упасть, стоял почти вплотную, так, что мог быть спокоен, что Арамис, по крайней мере, уж точно его услышит.
- Спа-сибо… Записку... прочтите. Она адресована.... вам.
Последнее слово он почти прохрипел, почти неслышно, на последних каплях выдоха, буквально выжимая последние остатки.
А потом вдохнул.
Горячая, режущая волна хлынула внутрь, затапливая все существо, взлетая вверх, клокотом и брызгами, в глазах потемнело, что-то ударило по колену, потом по бедру и по спине, по всему телу хлынул холод жутким, клокочущим жаром сосредоточившись лишь в груди, где булькала, казалось сама жизнь.
Но страха по-прежнему не было. Не было и мыслей. Не было даже Мадлен, а ведь он полагал, что в последнюю минуту будет ее вспоминать.
Не было вообще ничего.
Лаваль не успел ни подумать вообще ни о чем, и ничего вспомнить. Владевшая им одна-единственная идея, возведенная в абсолютный доминант не нуждалась  больше в обдумывании - ей было нужно дело и он его сделал. А другие мысли прийти попросту не успели, прежде чем темнота окончательно захлестнула сознание и все перестало существовать.