По стенам старой церкви тянулись с прохудившегося потолка темные потеки сырости. Поначалу, от глаз входящего снаружи их кое-как с грехом пополам скрывала полутьма, но привыкнув к ней, Лаваль сейчас видел все очень четко.
В том сильнейшем нервном возбуждении, в котором он находился, он не мог ни сидеть на месте, ни сосредоточиться на каких-то мыслях, ни отвлечься рисованием, а мерял и мерял шагами маленький неф от кафедры до выхода, взад-вперед, взад-вперед, как заведенный.
Временами садился на скамью и обозревал стены, пол и потолок, но не в силах усидеть снова вскакивал и вновь принимался ходить взад-вперед.
Он изучил каждый потек на стенах, каждую трещинку на истоптанных и изношенных плитах пола, каждый изгиб едкой прозелени на бронзовых поставцах. Казалось, отныне стоит закрыть глаза и его до конца жизни будут преследовать эти выступающие из полутьмы когда-то кем-то разломанные и с грехом пополам скверно починенные спинки скамеек, грязные стекла узких витражей, давно потерявших свой цвет, гулкий звук собственных шагов сопровождаемых звоном шпор и бледные физиономии двух юных служек, таращившихся на него из темного угла с любопытством и опаской.
Шаг, шаг, шаг. Поворот. Дальше.
Де Вилье, де Вилье, ну приходи скорее!
Что за новости еще он принесет. И что, если не принесет вовсе никаких?
Что делать тогда? Вызвать на дуэль и убить? Труп ничего не расскажет! Ранить? Раненый не расскажет тем более - как же, честь не позволит. Раз уж будучи цел и здоров, полностью понимая разумность просьбы отказался - тем более не раскроет тайну за которую пролил хоть каплю собственной крови. Такая тайна станет уже не чужой, а собственной, выдать которую значило бы уронить собственную честь.
Шаг, шаг, шаг. Поворот. Дальше.
Что, если все-таки расскажет? Назовет имя той самой высокопоставленной дамы.
Дамы, которая вхожа в кабинет королевы, и могла украсть письмо Бэкингему.
Дамы, которая настолько близка с королевой, что вообще знала о существовании этого письма!
Кто? Маркиза де Сенесе? Госпожа дю Фаржи? Герцогиня де Шеврез? Госпожа де Буа-Траси? С кем из них королева настолько близка, что могла опрометчиво рассказать о своем письме, о том, где она его хранит! И что делать потом? Допустим де Вилье назовет госпожу де Сенесе, как бы это не казалось немыслимым. И что тогда? Явиться к этой внушительной даме, и...
Черт, это смешно. И невозможно. Способов воздействовать на женщину он не мог придумать ни одного. Хотя можно и не напрямую, быть может? Вначале поговорить напрямую и попросить по-хорошему, а если (смешно, что означает "если" скорее уж "когда" потому что наверняка так оно и будет) откажет - воспользоваться своим правом воздействия на мужчин. Допустим маркиз де Сенесе уже несколько лет как в могиле, но ведь есть Ларошфуко. Что ж, это давняя практика - за преступления женщин привлекать к ответу мужчин, до тех пор, пока женщина, устав терять близких не сдастся и не прекратит свою войну. Дело хорошее, но не приведет ли такая открытая война к тому, что шантажистка попросту реализует свою угрозу?
А реализует ли? Зачем вообще шантажирует? Чтобы получить какие-то выгоды? Чтобы удовлетворить чувство собственной важности от осознания того что может повелевать королевой Франции? Из чувства личной ненависти, получая удовольствия осознанием того, что Анна Австрийская мучается страхом и негодованием?
Боже, да что ж стало с людьми, что в женском сознании может сидеть да хоть бы одно из этих трех чувств?
Голова лопалась. В легких камнем лежала тяжесть, он то и дело покашливал - в сыром полумраке церкви ощутимо пахло плесенью. Лица на стенах, выцветшие и местами протекшие, безразличные и мертвые, смотрели каждый в свою пустоту. Пустота лезла здесь из всех углов, из-под каждой скамьи. Глубокая тишина казалось тишиной бездонного омута, куда засасывала мягкая трясина донной плесени.
Не церковь, Господь всемогущий! Не церковь это, натуральный склеп, в котором я- единственный полуживой покойник, остальные давно мертвы....
Кажется еще пара минут и я рехнусь - отозвалось что-то ясное из взбаламученного сознания, и ноги сами понесли его к выходу. Туда где был свет, едкие и неприятные запахи улицы, кучки нищих у паперти, стук колес и копыт, голоса, вся симфония донной жизни вечернего города - но все-таки лучше чем эта сводящая с ума клетка с прутьями из плесени и ладана, в которой собственному пылающему мозгу нечем отвлечься кроме как постоянно подпитывать собственный пожар.
Тем более, что снаружи действительно раздавался какой-то особенный шум.

Ага. Стоило только выйти, и о причинах шума не пришлось даже догадываться. На ступеньках этой церкви всегда было полным-полно нищих и беспризорников, но Лавалю никогда прежде не доводилось видеть, чтобы хоть кто-то из этой братии посмел задирать дворянина.
И не просто задирать! Черт побери, да то, что он видел походило на самое настоящее нападение, и юноша, которого обступила разношерстная, вопящая и улюлюкающая толпа был, судя по его платью и шпаге - именно дворянин.
Ну дела!
Мушкетер был так изумлен, что несколько секунд обозревал все это действо даже не попытавшись вмешаться. Зато услышал перебранку, из которой и сумел наконец понять причины кавардака.
Вот как. Выходит, этого юношу попросту обокрали, а теперь еще и нахально лезут на рожон, напирая на свое количество, и рассчитывая на то что то, очевидно не кажущийся им опасным противником, растеряется.
Ну-ну, право, господа из Двора чудес на этот раз слишком далеко зашли.
Лаваль неторопливо, чтобы не зазвенеть шпорами, сошел с лестницы, обошел маленькую паперть где к нищему и мальчишкам как раз присоединился тип с чересчур уверенными для нищего повадками, и обойдя того сзади подошел со спины как раз когда несчастный юноша в последний раз заорал о краже.
Собирался ли означенный мужичок сбежать или просто повернулся подышать свежим воздухом, не изобилующим ароматами лука и пота которые источала беснующаяся ребятня, осталось незивестным. Потому что повернувшись, тип с кошельком буквально налетел на Лаваля, инстинктивно отпрянул, пытаясь избежать столкновения, и был схвачен за плечо.
Очень нежно схвачен, как бестолковый, но все еще любимый племянничек, чей драгоценный нос следует во что бы то ни стало избавить от грубого соприкосновения с истертыми и потрескавшимися плитами.
- Осторожнее, дружок, так и упасть можно. - ласково посоветовал Лаваль, одной рукой удерживая его за плечо, а второй изымая из его руки набитый кошелек - эффект неожиданности длился не дольше секунды, но больше и не потребовалось. Лаваль немедленно отпустил его плечо и отступил назад, опуская искалеченную руку на рукоять шпаги, а во второй крепко зажимая кошелек - на тот случай если обитатели Двора чудес обнаглеют настолько, что попытаются выдернуть добычу из рук мушкетера не следовало полагаться на цепкость оставшихся у него трех пальцев.
- Этой что же получается! - зачастил "слепой" хоть и тоже растерявшийся на миг, но попытавшийся вернуть контроль над ситуацией - все таки их много а дворян только двое, и хотя один из них - мушкетер но второй-то всего лишь мальчик, быть может все-таки получится выкрутить свою песню - Мушкетеры короля у нищих воруют! Люди добрые, смотрите все!
Если был расчет на то, чтобы привлечь внимание народа и припугнуть дворянина позором то он не сработал - Лаваль терпеливо ждал, когда тот прокричится, лишь брови поднял выжидательно.
- Ну и, что замолчал? Вопи дальше, может и придет сюда кто на твои вопли. Добрым парижанам интересно будет увидеть сие чудо. Ты ж слепой, приятель, не забыл? Или уже прозрел? Воистину чудо божье, но ведь работать не сможешь, зрячему-то столько не подадут.
Он зло усмехнулся и сжал пальцы на рукояти шпаги.
- Не искушай судьбу, счастливчик, а то ведь я могу сжалиться и помочь тебе вернуться в прежнее состояние. Тогда и повязка не понадобится.

В том, что обнаглевшие нищие быстро провалят восвояси, Лаваль не сомневался. Эти господа представляли собой немалую силу, и было глупостью их недооценивать, но только в пределах Двора чудес. Вот в те кварталы порой даже полиция соваться не рисковала. Но здесь, среди бела дня, безо всякого численного преимущества (кучка мальчишек была не в счет) связываться с двумя вооруженными дворянами не стали бы даже самые отбитые из этой братии.
Поэтому он даже взглядом не стал провожать ретирующихся, а вместо этого шагнул к уже явно пришедшему в себя юноше и протянул ему кошелек.
Наверное, стоило бы сказать нечто сакраментальное вроде "Не следует недооценивать простолюдин, когда их много" или "Добро наказуемо", или даже "Следует быть осмотрительнее в таких местах, молодой человек", но Лаваль во-первых никогда не любил, да и не умел поучать, а во-вторых ему было просто лень сотрясать воздух бессмысленными сочетаниями слов. Ну вляпался парень случайно, бывает, почему считается, что обязательно следует прочитывать воспитующие нотации на эту тему? Да и вообще на всякую другую, почему-то когда любой молодой балбес влипает в неприятности - первое, что начинают делать старшие так это произносить многомудрые речи на эту тему. Ха, можно подумать сами никогда юными не были и в нелепости не влипали. Все крепки задним умом, но почему-то подавляющее большинство очень любит этим самым задним умом щеголять. И не по поводу своих собственных заключений, а по поводу чужих, что особо примечательно. Поэтому он попросту ответил на вопрос.
- Ги де Лаваль, к вашим услугам, и никаких разговоров о долгах, будьте добры.
А потом окинул взглядом взъерошенного юношу с ног до головы и невольно улыбнулся.
Было в парне что-то неуловимо мальчишеское. Особенно этот восторг по части "здорово мы их погнали" и возмущение "как таких земля носит". Совсем еще незамутненное, откровенное и бесхитростное.
Такая редкость в теперешнее время.
Столько часов этого бесконечного дня, в бессмысленном хождении по кругу собственных мыслей, опасений и предположений, упирающихся в одну и ту же стену, в ощущении себя полным и беспомощным идиотом в топком болоте интриг в котором сдуру оказался. Обыкновенная, возмущенная простым и бытовым мелким происшествием физиономия юноши по сравнению с топкой трясиной где копошились собственные утопающие в отвратительном ощущении чувства показалась чем-то удивительным. Как мало надо чтобы позабыть о том, что в мире существуют и простые эмоции и маленькие бытовые неприятности, которые сейчас вполне тянули на веселые происшествия.
Впрочем на этой самой возмущенной, а теперь радостной физиономии красовалось неопрятное пятно возле носа. Не то кто-то из оборванцев все-таки задел, не то сам случайно забрызгался, но отправляться в таком виде на улицы Парижа явно не следовало - у парижан языки острые, и какая-нибудь насмешка вслед вполне могла вызвать повторение этого же происшествия, но уже в других лицах.
- Думаю, вам стоит зайти в церковь, сударь. - Лаваль медленно, но со значением, несколько раз коснулся кончиком пальца крыла собственного носа в том самом месте, где у Бадремона было пятно, надеясь, что он поймет намек, не слишком-то прозрачный. - Хоть вода там и святая, но это все-таки вода.

Лаваль неопределенно качнул головой, не то вновь давая понять, что в оказанной услуге не было ничего стоящего, чтобы акцентировать на этом внимание, не то выражая скептицизм по поводу существования справедливости как таковой, но отвечать не стал. Да и что было ответить? Юношеский максимализм Бадремона, и его открытое, бесхитростное лицо, на котором, как в некоем волшебном зеркале отражались эмоции, что греха таить, были приятны, да и бесконечное ожидание от которого он уже готов был лезть на стенку настолько его вымотало, что он отнюдь не возражал против продолжения беседы. А потому, увидев изумленный, испуганный и почему-то виноватый взгляд юноши, улыбнулся.
- Ну право, сударь, незачем так смущаться. Всего лишь пушечное ядро невовремя угодившее в кусок стены за которым несколько дурней, включая и меня, пережидали обстрел. Идемте внутрь, если не возражаете, тут все-таки слишком жарко.
Впору было пожалеть о том, что забежав после завтрака с де Вилье домой, не додумался переодеться, или, хотя бы, снять плащ. Хотя солнце уже клонилось на запад, накаленные стены домов и расколотые и потрескавшиеся плиты паперти, казалось, дышали жаром, поэтому он вздохнул с облегчением, войдя следом за юношей в церковь. Тут хоть и было сыро и пахло плесенью пополам с ладаном, но было прохладно, а именно этого сейчас и требовалось. А еще хотелось пить, и чаша со святой водой, в которой он посоветовал Бадремону умыться, была весьма кстати. Поэтому к ней он и направился, лишь слегка опередив юношу. Черпнул воды ладонью, потом еще и еще, и, наконец, напившись, отошел, чтобы не мешать Бадремону. Уселся боком на последней скамье, с комфортом подогнув колено и опершись спиной на прохладную стену, извлек из кармана книжку, которая мешала устроиться поудобнее, небрежно кинул ее на скамейку перед собой и с любопытством принялся следить за манипуляциями юноши.
Дворянство Франции в то время не отличалось особой религиозностью. То есть на словах вроде как все были добрыми католиками, и даже церкви посещали время от времени, однако это никому не мешало относиться с вящим легкомылием ко всем заповедям Божьим. Особенно к третьей, шестой и седьмой, с удовольствием поминая Господа в сотнях заковыристых фразеологизмов, не задумываясь убивая ближних в войне и на дуэлях, и считая чуть ли не за особую лихость крутить романы с замужними дамами.
Лаваль же, даже на фоне своих вольнодумных современников мог бы считаться форменным еретиком. Виной тому был один из бесчисленных учителей, которых Юрбен де Лаваль нанимал для своих сыновей, а именно - достопочтенный отец Грегуар. Рослый, широкоплечий, дородный и внушительный священник, кулаки которого не уступали размерами небольшим дыням а рокочущий бас - гулкому колоколу Нотр-Дама, оставил значительный след в душе своих воспитанников. Чем руководствовался Лаваль-старший, нанимая этого достойного сына церкви в учителя - осталось тайной, однако, в отличие от подавляющего большинства своих предшественников и последователей, в этом качестве отец Грегуар продержался довольно долго - почти полгода, и, была бы на то воля Ги - оставался бы в нем до бесконечности. Учитель из него, с точки зрения мальчика, получился просто великолепный, поскольку предпочитал своим прямым обязанностям бесконечную дегустацию содержимого винных погребов, плодотворную дружбу с поварами, потасовки на кулаках с конюхами и исповедование хорошеньких служанок. Преподавание закона Божия же сводилось у него к чрезвычайно хитроумным рассуждениям о несостыковках исходного текста Священного Писания с официальными догматами церкви, обнаружение которых и позволяло ему легко отбивать любые попытки упрекнуть его в неподобающем для священнослужителя поведении. К тому же приводил превосходные примеры из жизни бесчисленных князьев церкви, начиная с папы Александра 6го и заканчивая всем известными воинствующими кардиналами, которым их церковные обеты никак не мешали предаваться всем мыслимым радостям и грехам бытия. Филиппа его рассуждения приводили в ужас, а Ги - восхищали, настолько, что когда однажды достопочтенный святой отец по пьяному делу скатился с лестницы, переломав себе все, что можно, включая шею - он всерьез загрустил. А после, вооружившись полученными от отца Грегуара знаниями, принялся изводить и мучить всех последующих учителей этого непростого предмета такими иезуитскими вопросами и выводами, чем и заставлял их одного за другим обращаться в позорное бегство от "этого чертенка".
Вот и сейчас, до округлившихся глаз юных служек тоже не было никакого дела - ведь где сказано, что святой водой нельзя умываться? Вон, лекари же наоборот иногда это прописывают в лечебных целях.
И когда, наконец, отмывшись, юноша повернулся к нему, Лаваль удовлетворенно кивнул
- Замечательно. Теперь вы не только выглядите безупречно, но еще и, можно сказать, освятились. Весьма кстати, потому что если вы шли сюда исповедоваться, то увы, кюре здесь сейчас нет.

- Даже так? - Лаваль, которому открытая и добродушная непосредственность юноши была чертовски симпатична, поневоле улыбнулся. - Право, сударь, если бы не приличия, вынуждающие не совать нос в чужие дела, и не опасение показаться чрезмерно, непозволительно любопытным, я бы, пожалуй, расспросил вас - чем же и как вы успели нагрешить на столь длительную исповедь. А то и, пожалуй, посоветовал написать мемории на склоне лет. Весьма интересное и познавательное чтение, никогда не утрачивающее своей остроты в читательском восприятии.
Он поглядел на широко открытые глаза Бадремона и поднял ладони, покачивая головой с улыбкой.
- Нет-нет, я же сказал, что только "пожалуй расспросил бы". Увы, приличия запрещают. Что до церкви, она и вправду интересна. Хотя бы тем, что, пожалуй, ни один дом Божий в Париже не был свидетелем стольких развеселых пирушек, попоек и драк, как эти самые стены.
Мушкетер слегка передвинул ножны шпаги, чтобы освободить молодому человеку проход, и, проследив за его взглядом, протянул:
- А-а, это. Нет, не стихи. Наброски, рисунки, кое-какие заметки. Впрочем, пара рифмованных эпиграмм туда кажется тоже затесалась, если мне память не изменяет. Но ничего ни личного ни тайного. Интересуетесь?
Выражение глаз юноши снова заставило Лаваля улыбнуться.
Он взял книгу, бегло перелистал ее, не слишком выбирая страницу, и остановившись наугад, развернул книгу разворотом страниц к собеседнику. На одной странице красовался детальный рисунок мчащейся лошади, явно незаконченный, потому что окружающая местность не была прорисована вовсе, зато на другой - красовалась тщательнейшим образом, до малейших деталей прорисованная физиономия самого пройдошистого вида.
- Ну вот, к примеру. Необычайно колоритный попался на глаза субъект. Не то суконщик, не то галантерейщик, уже и не помню.  Мошенник, прощелыга, но не лишенный своеобразного обаяния. Не находите?

Отредактировано Ги де Лаваль (2022-12-28 22:10:36)

От такого изобилия похвал Лаваль аж смутился, что было, как минимум, необычно. Он-то думал, что его уже навряд ли что сможет удивить и, тем более, смутить. Он отложил книгу, и, пожалуй, даже покраснел бы, если бы был на это вообще физически способен.
- Право, сударь, ваша похвала чрезвычайно лестна, но никоим образом мною не заслужена. Это.... так, баловство. Способ убить время и развлечься, и нигде, разумеется, ему не учился.
Он небрежно уронил раскрытую книжку на сиденье скамейки посередине между собой и молодым человеком.
- У каждого человека свои таланты. Порой даже такие, о которых сам человек, порой, в себе и не подозревает. И обнаруживая таковые бывает крайне удивлен. Думаю у вас их немало.
"К примеру, явно талант оказываться в неудачное время в неудачном месте"- продолжил бы он с улыбкой, если бы Бадремон просто так нарвался на наглых попрошаек. Но ведь тот нарвался не только на попрошаек, но и его самого отвлек, от тягостного ожидания, от зацикленных мыслей по кругу, от которых сходил с ума, от бесплодных попыток мысленного поиска путей выхода из совершенно безвыходной ситуации. Выходит, парень как раз таки напротив, умеет оказаться там, где хоть какая-то разрядка жизненно необходима? Случайно, конечно, но все же. Если это не подарок судьбы, то что же? В любое другое время Лаваль бы вежливо распрощался и отправился по своим делам, без необходимости поддерживать беседу с незнакомцем, но сейчас... уйти он не мог, оставаться больше одному, в плену собственных мыслей и все возраставшей досады на собственную беспомощность - было невыносимо, и он уцепился за первое же, что давало возможность продлить разговор.
- Не слишком ли бестактно будет спросить, где же вы обитаете, раз видели этого типа? Потому что я вот никак не могу вспомнить где и при каких обстоятельствах с ним сталкивался. Не где-нибудь поблизости от моста Сен-Мишель, случайно?

- Да я уже и не помню. Забавно. Хотя дело было вроде бы не так давно.. - как-то не то устало, не то огорченно пожал плечами Лаваль. Накрыли странные ощущения - ведь еще несколько дней назад он бы не забыл колоритного пройдошистого типа, которого сам же и зарисовал. Напротив - всегда гордился собственной памятью. Но после того, первого разговора с Изабеллой, той тайны которой она с ним поделилась, мир словно схлопнулся вокруг. Сейчас он до последнего слова помнил с кем где встречался и говорил эти дни, помнил до малейшего прыщика перепуганную физиономию пажа, каждую интонацию в разговоре с де Вилье, всех, с кем беседовал, наводя справки. Но не мог вспомнить, к примеру, что ел вчера и с кем говорил не далее как сегодня утром в кордегардии Лувра, а ведь там были какие-то товарищи. Словно все свелось к одному, к задаче, которая свалилась на голову нежданно-негаданно и странным образом заслонила весь мир.
Спасти королеву.
Как, черт возьми, романтично. Ну прямо-таки сюжет для куртуазного романа. Только вот это же не роман. С чего бы его так пробрало? Он ведь разве что несколько раз в жизни видел королеву, да и то изредка, ни разу с ней не разговаривал, и не имел никаких оснований для какой-то особенной преданности, уж во всяком случае, не настолько, чтобы потерять не только сон и аппетит, но и память обо всем, что не касается непосредственно той животрепещущей тайны, которую обязался раскрыть. Ну вот что это такое? Помешательство? Дурь? Или...
Потребность быть нужным?
Может в этом все дело? С тех пор, как оказался ненужным Мадлен... да, пригодился армии, но армии нужны все, вне зависимости от личностей и умений, а значит - просто безликая безымянная масса.
А тут - шанс оказаться действительно нужным. Полезным. Да и кому! Королеве Франции, не больше и не меньше. Неужели вот так, независимо от собственного сознания душа нашла путь к тому, чтобы обрести хоть какой-то смысл своего нахождения на земле? Ведь пока человек никому не нужен, не необходим, не полезен, его как бы и вовсе нет?
Сегодня он есть, завтра его нет, так никто о нем и не вспомнит. Зато вспомнят те, кому он был нужен или, хотя бы, смог помочь.
Выходит, все дело в этом? И вся жизнь, схлопнувшаяся сейчас в разгадку тайны, до того момента как оказался посвящен в эту самую тайну - толком ведь ничего не стоила.
Неприятное открытие, но, вместе с тем, странным образом обнадеживающее. Ведь он -таки получил этот шанс - оказаться нужным для кого-то.
Вот только не упустить бы его... Если де Вилье не придет? Нет, он придет непременно, раз дал слово. Но то, что он придет еще не гарантирует того, что он скажет это чертово имя.
А что если не скажет? Если вновь скажет - знаю, но не скажу. Что делать тогда?
Мысли начинали ходить по кругу, и Лаваль едва не зарычал от досады. Удержало только присутствие рядом нового знакомого - поистине спасительное. Правда подобрать хоть какую-то тему для беседы было непросто - вопросы вроде "чем вы занимаетесь" вполне резонно могли бы быть сочтены нахальными, не говоря уже о чем-то другом.  К счастью, выручил слух. Хоть Лаваль и не отличался музыкальностью но некоторые характерные моменты в выговоре тамошних жителей все таки улавливал. И поспешил воспользоваться этим моментом.
- Простите мое любопытство, но, откуда вы родом? Не из Пуату ли? Я много лет прослужил на западном побережье, и ваш выговор кажется мне знакомым.

Лаваль нахмурился. Разумеется, в родовые проклятия он верил, несмотря на то, что в вопросах религии был непростительным циником. Да и кто, скажите на милость в них не верил? Как можно не верить в то, доказательств чему огромное количество? Поди не поверь тому что небо - синее а земля-твердая. Но вот то, с какой странной смесью горечи и таинственного восхищения об этом говорил его юный знакомый, чем-то зацепило. Особенно это последнее - "мужчинам в нашем роду никаким делам нет успеха". Да еще и маман в это верит оказывается. Выходит, с юных лет растила парня в убеждении что удачи ему никакой в жизни не видать, как ни крутись? Как бы человек ни убеждал себя, а то, что в тебя с детства родители закладывают никуда не девается, это как кирпичи в фундаменте - не вынуть.
И так неприятно стало за юношу, что солгал. Да так категорично, будто полжизни в актерском ремесле упражнялся.
- Разумеется нет. - но, поскольку стараниями отца Грегуара был научен любое ироничное высказывание подкреплять рассуждениями, то начал аргументировать на ходу - Да и даже если бы они существовали - всего лишь одно поколение это слишком мало, чтобы поставить на всем семействе печать неудачничества, согласитесь? Быть может, детям вашего деда и не слишком везло в жизни, раз уж вы сами об этом говорите, но о следующем поколении предполагать такое - чересчур поспешно, вы не находите? Вы сами еще очень молоды, и жизненный успех ни к кому не приходит так рано, да и никогда не приходит сам по себе. Его требуется достигать самому, а что может быть хуже, чем заранее поставить на себе крест, убеждая что ничего не получится? Тогда ведь действительно и не получится.
Лаваль сухо закашлялся, передернул плечами и извинился. Очень хотелось закурить, но не в церкви же это делать.
Можно было бы, правда, выйти на паперть, но... а вдруг де Вилье в это время зайдет со сторны дворика и не увидев его в церкви решит, что он его не дождался? Черт, как же это отвратительно - ждать.
- А кроме того! У любого проклятия есть основание. Неужели вы думаете, что ваш двоюродный дед настолько ненавидел собственую семью, что мог бы проклясть и собственного брата и все его ни в чем неповинное потомство, только за то, что они не посмели нарушить семейную же традицию, и отдать фамильную ценность какой-то посторонней женщине? Он и без того поступил с ними не лучшим образом, заставив выбирать между фамильным достоянием и удовлетворением предсмертной просьбы... Довольно... Довольно неэтично. - речь Лаваля неожиданно застопорилась, стала медленной а тон каким-то удивленным.
Собственные слова вдруг вновь проступили в сознании и заглушили все мысли так, как шум прорвавшегося потока заглушает мерное журчание ручья. Слова перестали быть просто словами, обрели смысл... нет, Смысл, с большой буквы, и не для Бадремона уже, а для него самого. Он умолк, повторив про себя это "удовлетворением предсмертной просьбы", и замолчал, переваривая это открытия.
Черт побери! Не это ли ответ на ту задачу, над которой он до полной отключки мозгов бился с самого утра? Как заставить дворянина сказать или сделать то, что он не хочет делать? Правда ответ довольно кошмарный - во-первых тем, что нет никаких гарантий, что просьба действительно будет удовлетворена, а не будет отметена, как это сделали родственники Бадремона, рискуя навлечь на себя и гнев духа покойника и гнев божий. Во-вторых... чтобы иметь право высказать такую просьбу надо, как нетрудно догадаться, предварительно умереть.
Вторая закавыка его, впрочем, не слишком пугала. Тем более, что особой ценности в жизни все равно так и не появилось, так что держаться за нее не было не только смысла, но и какого-то интереса. Но вот первая... Так уж ли она вероятна? Если правильно подойти к вопросу... Стоп, а как-правильно? И как вообще это можно сделать? Со здоровьем у него всегда были нелады, и ясно было что с такими легкими долго не прожить, но вот прямо сейчас-то он был вполне здоров, даже привычной слабой лихорадки и то не было, а дело надо было решить сегодня-завтра. Устроить несчастный случай, чему де Вилье бы оказался свидетелем? Бред. Ненадежно и очень уж трудновыполнимо. Стоп! Да вот же оно - буквально на поверхности! На поединок его вызвать и заставить себя заколоть. Не так трудно, как кажется. Правда есть риск что заколет сразу насмерть и не получится ничего сказать - так можно заранее письмо написать. О-о-о да, такой вот обет, просьбу от человека которого убил своими руками мало кто рискнет оставить без внимания. Особенно Де Вилье, который производил впечатление человека честного до невозможности. Вон, даже в кабачке Лаваль уже видел, как тому и правда хотелось раскрыть тайну, и видел - как молодой человек шокирован рассказом, как желает помочь, но при этом как цепью скован собственным словом. Словом данным женщине. Если удастся связать его обетом посерьезнее, таким, который мало кто решится нарушить... пожалуй перевесит его обещание молчать о шантажистке. Еще как перевесит! Молодой, романтичный, его сильно тряхнет осознание того, что это проклятое имя было для его противника настолько важным. Бо-оже мой, вот оно! Решение! Выход, на тот случай, если де Вилье, когда явится, снова заявит "знаю, но не скажу". Тут же и повод его вызвать, тут же и на поверхности.
Бо-о-о-оже мой, да это же сокровище!
Лаваль, который эти несколько секунд сидел, не дыша, уставившись в одну точку, со все расширяющимися зрачками, по мере того как его озарение расцветало все ярче и ярче, наконец медленно выдохнул, так медленно, что, казалось, в его легких помещалось воздуха втрое больше обычного, и перевел взгляд на Бадремона. И его глаза сияли так, что он теперь казался на добрый десяток лет моложе. И улыбался так, будто только что проснулся от тяжелого муторного сна.
-  Храни вас Бог, шевалье. И никаких проклятий, в том числе и родовых, на вас нет, а если даже и были - клянусь вам, с этой минуты они с вас сняты. Начисто и навсегда! Потому что проклятый не может быть ангелом, а вы сейчас как тот самый ангел, прилетели, да еще и в церкви, и принесли на крыльях решение вопроса, от которого я весь день с ума схожу! Чем вам не доказательство? - он улыбнулся и кивнул в сторону алтаря - Видите? Господь молчит, значит подтверждает.

Лаваль вскинул брови - предложение юноши оказалось в высшей степени неожиданным, и, что греха таить, чрезвычайно приятным. Неужели даже сейчас, будучи по уши поглощен лишь думами о грядущей встрече, о тайне, о собственной клятве добыть информацию любой ценой и о той цене, которую, скорее всего, придется за эту информацию заплатить - он еще может показаться кому-то интересным собеседником, настолько чтобы новый знакомый желал продолжения знакомства.
Сколько лет этому юноше - в который уже раз мелькнуло в голове. Восемнадцать? Девятнадцать?
Возраст, когда человек уже выйдя из детства, успел познакомиться с большинством неприятностей этого, щедрого на всякую грязь мира, но при этом еще не успел потерять ни детской чистоты ни непосредственности. В том что уже успел нет никаких сомнений - раз упоминал об отсутствии удачи. А ведь дальше будет лишь хуже.
И вот эта откровенность и открытость и бесхитростность и доброжелательность - по ним жерновами пройдется жизнь, ее кровь, смерти, предательства и обман. И потери.
И разочарования.
Каким тогда станет этот пока еще по-детски открытый паренек, который в ответ на первые больные удары жизни все еще еще смотрит на нее удивленными глазами и недоумевает, как же так можно с живыми людьми.
Сумеет ли остаться таким? Что сумеет в себе сохранить? Станет ли тем, кто отвечает на жизненные оплеухи звериным оскалом? Или тем, кто все-таки сумеет сохранить хоть какие-то доброжелательные чувства к людям?
Ох, как бы этого хотелось. Хотя бы потому, что сам не сумел. Сломался после первого же удара. От слов Мадлен, от вида ее непреклонных сухих глаз, от ощущения того, как уходит из-под ног земля. Первый же поступок - пусть и выглядел благородным самопожертвованием, на деле был продиктован неведомо откуда взявшимся ледяным цинизмом.  И все, что было потом... А было ли хоть что-то, что он бы говорил, совершал и делал лишь из искренней симпатии к какому-то человеку? Ощущал ли вообще в себе такую вот способность к симпатии, да еще к незнакомому человеку?
Был долг. Было понимание. Было взвешенное оценивание достоинств и недостатков знакомых.
А вот так? По-детски, искренне, не взвешивая о человеке все известное? Не ожидая от этого знакомства ничего? Не будучи обязанным ни долгом ни честью?
Просто так!
Никогда...
Никогда после своих восемнадцати...
- Сударь, я почел бы за честь и радость продолжить знакомство с вами. - редко когда голос Лаваля звучал так тепло. - С удовольствием принял бы ваше приглашение прямо сейчас, если бы не ждал здесь с минуты на минуту одного человека, встреча с которым крайне важна. И если возможно будет...
Если де Вилье, после встречи с таинственной шантажисткой просто придет и скажет ее имя.
Если все закончится хорошо.
Если не придется пустить в ход тот убойный аргумент, который ему, неведомо для самого себя подсказал сам Бадремон. Какова вероятность такого исхода?
Если быть честным самим с собой? Да крайне мала.
Лаваль тряхнул головой, отгоняя липкое затягивающее марево предчувствия уже совсем близкого, неотвратимо наступающего окончания всего. И улыбнулся
- Знаете, молодой человек, давайте-ка я сам вас приглашу. Симпатичный кабачок "Кошечка" неподалеку от ворот Сен-Дени, знаете такой? Впрочем, ошибиться невозможно, он там один такой. Буду рад, если вы заглянете туда завтра к ужину. Если все будет хорошо, то завтра мне как раз будет что праздновать, так что буду ждать вас там к шести вечера. А если не будет...
Его улыбка едва заметно дрогнула, когда он протягивал юноше руку, едва не превратив теплую доброжелательность в ироничную горечь. И не смог не добавить.
-  Ну хоть выпьете там за меня. Буду вам очень признателен.