Церковь Сан-Мигель в час мессы была на треть пуста, и причина тому становилась ясна с порога — вся правая стена была покрыта грязными потеками, под которыми уже было не разглядеть почти выцветшие фрески. Как знали все прихожане — люди, по большей части небогатые — с полгода назад над правой половиной нефа ветхая крыша провалилась и время от времени сверху сыпалась труха и куски штукатурки, а однажды и камень, отчего в этой части божьего храма лаже по воскресеньям было пусто, какая бы толкучка ни стояла в левой его половине, а добровольным служкам неизменно требовалось напоминание, что подмести следует и там.

Трое молодых людей, явившихся в церковь с запозданием и протолкавшихся сквозь ожидавшую своей очереди к святому причастию толпу не подозревая о грозившей им опасности, беспрепятственно добрались оттого до самого алтаря и лишь тогда, перестав озираться по сторонам и возведя, наконец, глаза к потолку, обнаружили рассекавшую потолок трещину.

— Однако… — проговорил самый бедно одетый из них, и если это произнесенное с каталонским выговором слово расслышали бы только его товарищи, то следующие прозвучали уже громче: — А здесь не достает лишь Самсона, чтобы сразу спаслось множество народу!

Худощавый молодой священник — судя по рясе, из худородных да нищих — обратил на нахала горящий гневом взор, ясно свидетельствующий, что занятия в семинарии он не пропускал:

— Господь слышит тебя, сын мой!

— Может, тогда он услышит и вас? — не смутился шутник. — Молиться не пробовали? О ниспослании своему дому крыши? Или может, Покрова?

Пронесшийся по храму легкий ропот был далеко не дружелюбным, священник так и замер с ложкой во рту прихожанки, и каталонец вскинул перед собой обе руки:

— Тысяча извинений, святой отец!

Отчего-то — возможно, потому что разница в возрасте между ним и "святым отцом" была так мала — и в этих словах явственно прозвучала ирония.

Дон Луис невольно поёжился, чувствуя, как по позвоночнику побегает легкий холодок: в роли богохульника дон Алехандро оказался неожиданно хорош, даже слишком. Он почти поверил.

— Считайте меня ханжой, но всему есть предел, — прошептал он, стискивая ладонь кузена.

— Что?.. — не понял Диего.

— Я говорю: если так пойдет дальше, нас и впрямь спасет только чудо Божье.

— Вы правы, — кивнул Диего и добавил громче, в тон Алехандро: — Братья мои, давайте помолимся о ниспослании чуда, пока потолок не обрушился нам на головы. Как сказано: "Кто имеет веру с горчичное зерно..." Как там дальше?..

- Куда?! - своды церквушки потряс гневный вопль - и с потолка даже посыпалась белесая пыль и мелкие камешки. - Мой брат заплатил достаточно, чтобы благодати хватило и на нашу долю!

Если Диего и замешкался, то не нарочно. То есть, нет, как раз-таки нарочно, но, пробираясь к алтарю и волоча за собой бледного до синевы кузена, он искренне надеялся, что прихожане не заметили, как он возился, поправляя кружева на рукавах.

- Пересчитайте деньги, святой отец, - Диего пнул кошелек, подвигая его ближе к ногам священника. - Здесь хватит на дюжину бутылок доброго вина, не то, что на вашу кислятину!

Чаша - он сам не понял, как она очутилась у него в руках - вдруг показалась ему скользкой, точно ее смазали маслом. Все плыло перед глазами, все словно разбилось на тысячу осколков: расширившиеся от ужаса глаза Луиса, его безмолвно шевелящиеся губы. Молится. Сам он сейчас не мог вспомнить ни одной молитвы: мысли прыгали в голове, как спунутые выстрелом охотника зайцы.

Нет, спокойно, он все сделал правильно - как его учил Ласаро. А дурно ему просто от страха.

Ласаро в свои шестнадцать был неразумным телком - даром, что женат был уже три года. Диего все выпытывал у него, как это пойти под венец в неполных тринадцать лет, да еще с девчонкой, которая тебя старше. Ласаро только пожимал плечами и смущенно улыбался: "Если б я до сих пор в холостяках ходил - что бы люди сказали? Не по-людски это, не по-божески". Смешной он, Ласаро, долговязый, с вечно спутанной копной волос, с сонными, будто пьяными глазами. Вот, разговаривает с тобой - а сам, словно, не здесь, а где-то далеко, сны досматривает.

Правда, не все в его семье было по-людски и по-божески. Когда Диего расспрашивал про свадьбу, глаза у Ласаро загорались, и он, облизываясь, будто тощий дворовый кот, принимался перечислять, какие блюда подавали на стол, какие закуски, какие вина и напитки, кто из гостей упился вусмерь, а кто объелся до колик. Делать это он мог долго, со вкусом, смакуя каждую деталь, вспоминая, какая начинка была в пирогах и сколько конфет они с братом съели. Только Диего совсем не этого надо было. Ласаро от его намеков краснел, переводил разговор на другие темы, но в конце концов сознался, что невеста ему попалась ушлая и уже давно не была девчонкой. И только он спас ее от неминуемого позора.

Тогда-то Диего и обозвал его теленком. Охота была заступаться?! Она же шлюха! Да еще и дура - если такого теленка обмануть не сумела! Ласаро захлопал пушистыми ресницами и вздохнул: "Ее бы убили... Не по-людски это".

Диего не знал, что ответить, и здорово испугался, что обидел товарища. Но Ласаро, кажется, не умел обижаться. А позже он зачем-то научил Диего трюку, как на свадьбе превратить белую простыню в красную, если невеста досталась порченая. Да так, чтобы комар носа не подточил. Диего еще смеялся - не думал, что ему это когда-нибудь пригодится.

Он поднял чашу:

- И она сорвала плод с дерева, и съела, и дала мужу своему, и он съел, - отхлебнул и сунул чашу в руки Луису. Потом пошатнулся, прижал руку ко рту и рухнул на колени.

Про мужа - это было лишнее. Кто дернул его за язык? Но ничего более подходящего из проповедей капеллана с "Граситы" он вспомнить не смог.

Сквозь звон в ушах он расслышал испуганный - по-настоящему испуганный - крик Луиса:

- Кровь!

- Это знак нам, грешникам, - помрачневший дон Луис был не менее убедителен в своем раскаянии. Он выронил пустую чашу на пол, словно она жгла ему ладони, и та, глухо звякнув о каменные плиты пола, откатилась в сторону. Сверху вдруг посыпался целый поток трухи - похоже, кровля грозила обрушиться и погрести под своими обломками равно грешников и праведников. И рядом с Диего даже приземлился увесистый кусок штукатурки.

Прихожане испуганно зароптали, очевидно, не желая погибать из-за троицы молодых богохульников, но дон Диего вдруг очнулся:

- Не смей! - прокричал он, обратив лицо к трещине на потолке и воздев руку, обагренную свежей кровью.

И поток трухи и мусора иссяк, словно устрашившись окрика.

Луис шагнул к кузену, помогая ему подняться на ноги - и так они и застыли: Диего с поднятой рукой и Луис, поддерживающий его за плечо. Будто Моисей и Аарон во время сражения израильтян с амалекитянами.

- Грешен! - эхом откликнулся дон Луис, ударяя себя в грудь, подобно мытарю из евангельской притчи. И, словно невзначай, наступил на ногу кузену, забывшему, кажется, что ему надлежит играть уже не Моисея, а раскаявшегося разбойника.

- Осторожнее, - зашипел Диего, - сапоги совсем новые. Третьего дня куплены, - и добавил громче, обращаясь уже почему-то не к небу, а к прихожанам: - И я грешен! Я был безумен в своем тщеславии, и оно чуть не погубило нас всех.

Дон Луис вздрогнул и побледнел, кажется, еще сильнее, но с готовностью закатал рукава до локтя, продемонстрировав священнику мраморно-белую кожу, сквозь которую просвечивали вены. На запястье пульсировала жилка, вдоль левого предплечья тянулся тонкий, толщиной с волос, старый шрам, но никаких свежих порезов не наблюдалось.

- Матерь Божья... - чуть пристыженно шепнул Диего: он-то знал, что порез у Луиса выше, на плече - и надежно стянут повязкой. Слишком велик был риск, что их попросят показать руки. Но не потребуют же от кузена снять камзол и рубашку?

Ласаро на собственной свадьбе поранился в таком месте, что и говорить неловко. И когда Луис, запретив Диего резать себя, сказал, что пожертвует на спасение Адриана толику своей крови, тот не стал предлагать ему поранить ногу. Во-первых, тогда бы Луис прихрамывал, и это могли бы заметить. А, во-вторых, это могло бы пробудить у кузена слишком тягостные воспоминания.

- Матерь Божья, - Диего заговорил в полный голос, - смилостивилась над нами, и не дала нам погрязнуть во грехе!

Шепотки, пронесшиеся по церкви, когда на руках дона Луиса порезов не оказалось, стихли, едва он заговорил, и сменились затем восторженным гулом, заглушившим голос священника, подступившего меж тем к дону Диего:

— Сын мой?

В вопросе этом смешивались неуверенность и что-то похожее на суеверный страх.

- Отец мой, вы все еще не верите? - в голосе бастарда Альба даже зазвенела обида. - Какие еще доказательства вам тре... - он осекся, поймав осуждающий взгляд дона Луиса, покорно склонил голову и закатал рукава. Кружево промокло от крови - он щедро плеснул, даже на кожу попало. Но руки у него были холеными - руками настоящего идальго, пусть и не такими белыми, как у кузена. У локтя на правой виднелся кривой рубец: будь у того турка глазомер получше, ходить бы Диего без руки, а так только шрам остался. А в остальном - руки, как руки. Красивой формы, ухоженные. Почему бы не показать, если люди просят?

— В ризницу? — Диего почти испуганно оглянулся на кузена. — Отец мой, мы прилюдно оскорбили Святые Дары и каяться тоже хотим прилюдно. Ваша паства имеет право знать, — он снова упал на колени, взывая к собравшимся: — Я грешен, я думал, что мое происхождение обеспечит мне все, что пожелаю, даже место в Раю. Как я заблуждался! Господь наш не смотрит на лица, на родословные, на толщину кошельков...

Диего потянул кузена за полу камзола, вынуждая того опуститься на колени. Когда священник заговорил о ризнице, он не на шутку испугался, что там, без лишних свидетелей, их попросят раздеться, осмотрят и допросят уже со всем пристрастием.

Толпа восторженно вздохнула, подаваясь ближе к алтарю — такое покаяние было ей явно по нраву. Священник, напротив, попятился.

— Воистину, сын мой, — присутствие духа он, однако, не потерял. — Однако что, как не тщеславие говорит сейчас вашими устами?

В воцарившейся в церкви тишине отчетливо прозвучал возбужденный шепот: "…вот папенька жалеть будет…" и яростное шиканье.

---

Луис неловко опустился на колени рядом с Диего - и живот мгновенно отозвался ноющей болью, а повязка под платьем - стала влажной.

Господи, опять... Луис обреченно вздохнул. Он хорошо знал, что будет дальше: несколько часов в мокром, без возможности посетить уборную - и у него снова будет лихорадка. Наверное, не такая жестокая, как после купания в Мансанаресе, но даже слабые боли его изматывали и портили его обычно ровный нрав. Он снова не будет спать всю ночь и встанет утром в дурном настроении. А Диего скажет, что он брюзга и зануда. И будет прав.

А еще Луис представил, что в гостинице ему нужно будет сменить повязку. Чистые лоскуты у него были: он шел пофехтовать, хотя знал, что не до конца оправился от недавней болезни, и понимал, что от резких движений может случится всякое. Но... Просить кузена и дона Алехандро выйти из комнаты? Ловить на себе их сочувствующие и смущенные взгляды?

Диего его жалел и, как ни старался, не мог эту жалость скрыть. И ранила она стократ больнее, чем презрение остальных родичей и бывших друзей.

Поэтому, когда Луис заговорил, его голос звучал вполне искренно:

- Нет, это не тщеславие, отец мой, поверьте. Мой кузен, должно быть, от волнения не смог найти правильных слов. Но это не гордыня сейчас говорит его устами. Я знаю его с малых лет. Он прямой и честный честный человек, - Луис кашлянул. - Слишком прямой и честный. Он солдат его величества и не привык лукавить. У него что на сердце, то и на языке.

Диего, кажется, поперхнулся слюной и тоже закашлялся.

- Я тоже был солдатом, отец мой, - Луис обратил к пастве страдальческий взгляд. - Совсем недолго, пока не оказался в плену. Нехристи изувечели меня так, что сама жизнь казалась мне пыткой. Меня поглотило отчаяние, отец мой, - он снова посмотрел на священника. - Я почти разуверился в Боге. Но сегодня увидел, что Он не оставил меня Своей милостью.

Бывший пленник умолк, совершил крестное знамение, и его губы вновь зашевелились в беззвучной молитве.

Он солгал в одном: он никогда не переставал верить - ни задыхаясь от боли на узкой койке в лазарете, ни деля жесткое ложе с очередным своим мучителем, ни терпя хозяйские побои. Он не знал, за какие грехи ему все это, но сомневаться в Божьей благодати не смел. Его воспитали добрым христианином.

Отец Матео, монах-итальянец из лазарета, часто повторял, что не на все наши "за что?" и "почему?" мы получим ответ здесь, на земле. И еще говорил, что Господь никогда не посылает Своим детям испытания тяжелее, чем они могут перенести. "Вы очень сильный, Луиджи", - кивал он, и Луис отвечал, что раз так, то ему хотелось бы быть чуточку послабее. Ну, самую малость. Но старик только качал головой, и на его высушенном южным солнцем лице появлялась улыбка - мудрая и грусная одновременно.

Сейчас Луису тоже не хотелось быть сильным - хотелось домой, положить голову на колени Гюль, закрыть глаза, и пусть хоть весь мир провалится в преисподнюю. Он ничего не должен был Адриану. И не его вина, что баск оказался так неосмотрителен. Но... Адриан был дорог Диего. И потом - Луис даже врагу не пожелал бы ощутить на себе стальную хватку инквизиции. А врагом Адриан ему не был.

Диего, стоявший на коленях, замер, подавившись словами молитвы. Так страшно ему было, пожалуй, однажды - в дедовом доме, в Сеговии. У них тогда ужинал какой-то полоумный проповедник из Амстердама. Ну, как ужинал? Он почти ничего не ел, только говорил и говорил. О грядущем избавлении, об Иерусалиме. О том, что каждый потомок дома Давидова должен быть готов и ждать, не его ли избрал Господь. И много еще чего, но Диего, увлекшись десертом, пропустил мимо ушей добрую половину этой пламенной речи.

После трапезы, когда женщины ушли, дед позвал его в кабинет - комнату, куда Диего обычно не разрешалось даже заглядывать. Все это: и проповедь за ужином, и дедов торжественный тон, и внезапное приглашение - было так странно и непривычно, что Диего немного струхнул: а вдруг его решили наказать за то, что он невнимательно слушал гостя - но мальчишечье любопытство взяло верх - и он зашел.

В кабинете было светло - горели свечи сразу во всех подсвечниках, и на застланном белой скатертью столе лежала открытая книга и стоял бокал вина. Диего больше ничего не успел заметить, потому что к нему подскочил давешний проповедник, положил обе руки ему на голову и принялся что-то бормотать - не по-испански и даже не на латыни.

Диего, морщась, вытерпел этот обряд лишь из одного уважения к деду, а когда голландец от него, наконец, отстал - поправил волосы и спросил, что за дьявольщина тут творится и чего им, собственно, от него надо (конечно, в более приличествующих случаю выражениях).

- Как знать, - дед тонко улыбнулся, - не на тебя ли указывает перст Божий, Диегито.

Диего захлопал ресницами, все еще не понимая (видно, за ужином, все-таки, надо было быть повнимательнее), и дед продолжил:

- Твой отец и твоя мать - оба из царской линии. Быть может, именно тебе суждено, - он понизил голос, - спасти свой народ от угнетения.

- Мне? - Диего замотал головой, начиная что-то соображать. - Н-нет. Нет!

Из глубины живота вдруг поднялся, какой-то неосознанный, животный страх - и заполонил собой все его существо.

- Дедушка, не позволяйте этому человеку ночевать в вашем доме, - выкрикнул он, указывая на проповедника. - Пусть уйдет!

Он не думал тогда об инквизиции, эта мысль просто не пришла ему в голову. Но страх скручивал ему живот, и, казалось, сейчас стошнит.

- Пусть уйдет! - капризно повторил он, топнув ногой, что в присутствии деда было совсем непозволительно. - А если вы его не прогоните, клянусь, я сделаю это сам.

Дед, на удивление, не рассердился, только позвонил в колокольчик, кликнув слугу:

- Пепито, проводи дона Диего в его спальню, - и качнул головой, неожиданно перейдя с внуком на "вы": - Слишком много новых впечатлений за один вечер. Это моя ошибка: я думал, вы уже достаточно взрослый, а оказалось - нет.

Оставшись один, Диего уткнулся лицом в подушку и расплакался так - как редко плакал. Не от обиды на деда, нет. Он каялся, сам толком не зная, в чем. На языке вертелось слово "еретик". Его дед был еретиком, и он, Диего, тоже. Он дремал на уроках Закона Божьего, но даже он знал, что значит фраза "сын Давидов". Мессия, спаситель, Христос.

Диего был христианином, плохим, но христианином. Его Спаситель уже пришел. Он не мог покушаться на этот титул, на это имя.

Его вывернуло - прямо на постель, и дальнейшее он помнил совсем плохо. Слышал только сквозь забытье, как мать упрекала деда:

- Отец, что такого вы наговорили ребенку, что у него открылась горячка?

Вернувшись в Мадрид тем летом, он рассказал все Адриану - совсем иначе, в шутливом тоне. И баск, почесав в затылке, хмыкнул:

- Знаешь, это здорово похоже на то, что со мной делали в детстве. Помнишь, я говорил?

- Ты тоже царского рода? - хихикнул Диего.

- Берите выше, ваша милость, - Адриан расхохотался и повалился на кровать. - Я наследный принц в изгнании! - подумал и добавил: - Прошу с этого дня обращаться ко мне не иначе как "ваше высочество"!

- Попа слипнется! - Диего показал ему язык и тоже рухнул на кровать.

Он мог остановить это уже тогда. Надо было всего лишь рассказать отцу об этих индейских штучках. И сейчас Адриан бы не сидел в тюрьме, а они бы не покушались на роль Провидения.

Отца Адриан бы послушал. Но... тогда пришлось бы рассказать и об их с Адрианом играх. И что бы тогда сделал отец? Хорошо бы, если бы просто выдрал их обоих - а если бы выгнал Адриана?

- Господи, прости нас грешных и помилуй... - выдохнул Диего, облизав пересохшие губы.

Дон Луис провел рукой по лбу, будто утирая испарину, и одними губами спросил:

— Как думаете, мы уже пропали? Или все еще обойдется? — по его бескровным губам скользнула улыбка — удивительно безмятежная. Улыбка человека, всецело положившегося на волю Божию.

Дон Диего был куда менее спокоен. Его пальцы беспрерывно теребили перепачканные кружева, и кузен мягко опустил руку ему на плечо:

— Шшш... Вас же не лихорадит так перед боем?

— Лихорадит... — выдохнул Диего. — Еще как. Самое мучительное — последние минуты перед схваткой, потом все становится неважным.

— Мы уже в бою, — еле слышно откликнулся каталонец и, снова осенив себя знаком креста, опять склонил голову.

Намеренно ли он не ответил на вопрос дона Луиса или непрестанно смещающийся взгляд доминиканца как раз в тот миг остановился на нем — неизвестно. Но с этого мгновения большие серые глаза монаха уже не отрывались от трех друзей, и, когда священник умолк, заговорил уже он — звучным, приятным баритоном:

— Ite, missa est.

Спорить не посмел никто, и в каких-то десять минут храм опустел, и падре Антонио, поставивший было чашу на аналой, взял ее снова и протянул монаху:

— Вот…

— Прошу вас, — чашу доминиканец не взял, — расскажите мне, что произошло. Ко мне прибежал… некто. Крича, что стал свидетелем чуда, настоящего чуда…

— Прошу вас, — перебил каталонец, — умоляю, позвольте мне исповедоваться!

— Конечно, сын мой, — голос доминиканца стал сладким как мед, — но сперва я бы хотел узнать, что случилось. Падре Антонио?..

— Чудо случилось, чудо! — служка, также оставшийся в храме, вытянул перед собой руку с зажатым в ней куском штукатурки. — Мы все узрели кровь Христову… да вот! — с внезапной бесцеремонностью он дернул дона Диего за руку, показывая монаху окровавленные кружева. — И одною милостью Создателя мы не были все погребены под этими сводами!

Не давая никому вставить слово, он принялся объяснять — восторженно, испуганно, явно упиваясь своей причастностью к произошедшему, и если в его рассказе кровь текла струей, а уже падавший вниз камень с крыши повис в воздухе, остановленный словом дона Диего, то рассказ от этого только выиграл, а доминиканец, задравший было голову, чтобы убедиться в верности его слов, не увидел ровным счетом ничего — слишком уже стемнело.

— Благодарю вас, — перебил он, когда служка начал повторяться. — Я брат Мартин, а вы будете…

— Гомес, ваше преподобие, — служка заметно подувял. — Хуан Гомес, служка я тут.

— Благодарю вас, сеньор Гомес. Позвольте взглянуть, — доминиканец протянул руку к рукаву дона Диего, — сеньор…?

- Альварес де Толедо, - в голосе Диего вновь зазвучали привычные его друзьям беспечные нотки. Поднявшись с колен, он стряхнул с рукава невидимые в сумерках пылинки и крошки штукатурки и добавил: - Альба, - чтобы доминиканец точно ни с кем его не перепутал.

Диего, протянувший было руку в покровительственном жесте, вдруг испуганно ее отдернул:

— Что вы, сударыня, мне не пристало... Я лицо светское и... и на мне... Мне самому стоит поразмыслить о спасении души, — он обернулся к друзьям, словно ища поддержки.

— Мы удостоились милости Господней, но не обрели с тем святости, — присовокупил каталонец, и, встретившись с ним глазами, девушка, чье хорошенькое личико более чем оправдывало внимание бастарда Альба, зарделась и отвела взгляд. Каталонец, сжав на миг губы, внезапно взял друга за запястье, поворачивая к ней обагренное кровью кружево. — Прикоснись лучше к ткани, хранящей еще воспоминание об этой милости.

Это была ошибка — сразу несколько рук потянулось, чтобы притронуться к манжете Диего, и одежда молодых людей, когда они оставили наконец позади восторженную толпу, выглядела несколько потрепаннее — за что каталонец и извинился, как только они свернули за угол.

— Но я не рискну возвращаться к падре Антонио через такой заслон, — вздохнул он затем. — А между тем я так и не исповедовался. После такого богохульства жить без отпущения грехов как-то страшно.

На улице уже давно стемнело, и его лица было не видно, но его шепот звучал скорее насмешливо, пусть он при этом и обернулся, проверяя, что никто за ними не следит.

Дон Диего ответил чуть истеричным смешком и, покопавшись в карманах, извлек нечто, в слабом свете фонаря напоминавшее грязный лоскуток:

— Никогда не думал, что батюшкин совет, как уберечься от дурных болезней, так нас выручит. Дон Алехандро, вы умница! Я бы сам не додумался собрать кровь в... в эту штуку и принести в церковь!

Он хотел уже бросить замызганный чехольчик на землю, но дон Луис удержал его:

— В гостинице. И лучше его сжечь.

— Вы полагаете, за нами следят? — шепнул Диего.

-— Я вполне это допускаю, — дон Луис замедлил шаг, прижимая ладонь к животу, и Диего предложил кузену руку:

— Дурно? Обопритесь на мой локоть. Идти быстрее сможете?

— Ничего серьезного, — голос евнуха прозвучал виновато. — Честное слово.

— Ну-ну... — хмыкнул Диего. — Тогда прибавим шагу.