Адриан присел на узкий топчан. Ходить по камере толку не было. Он уже изучил ее вдоль и поперек: в ширину - пять шагов, в длину - десять. Стены - толстые, звуки снаружи едва долетают. Кладка - добротная, не сыро, но почти по-зимнему холодно. Одеяла на топчане не было, и баск обнял себя за плечи, пытаясь унять дрожь.

Узкое окошко под потолком смотрело на восток, и солнце давно ушло из его камеры. Еще часа два-три и станет совсем темно. Свечей ему не оставили. Ему вообще ничего не оставили. Не сказали, надолго ли он тут, и чего ему ждать.

Сначала он боялся, что в замке вот-вот повернется ключ, дверь, взвизгнув ржавыми петлями, отворится, и его поведут на допрос.

Он не знал, как здесь все устроено. В Севилье такими, как он, занимались светские власти, и там бы с ним никто не стал церемониться. Перед глазами вдруг проплыла худая фигура отца Франсиско. Моложавый, красивый, чуть суетливый в движениях, он заметно прихрамывал, и вся его паства знала, почему. Полдня верхом на "осле" - это не шутки. Тут и дух испустить можно, а не только захромать. Заостренный деревянный брус на ножках, на который сажали приговоренных во время публичных наказаний, ничем не напоминал милых длинноухих осликов, и один его вид наводил жуть.

Но время шло, в камеру никто не заглядывал. От тишины уже начинала ныть голова и закладывало уши. Баск встал, встряхнулся и снова принялся мерить камеру шагами.

Будут осматривать. Это непременно. Гадко, но можно вытерпеть. Следов греха на нем не найдут. Он ведь не уличный мальчишка с воспаленным задом.

Почему его, вообще, арестовали? Этот наемник... Ривас, кажется? Донес, что видел его в платье? Платье было шуткой, розыгрышем. Спокойно, у них против него ничего нет. Надо только твердо стоять на своем.

Кюч в замке повернулся...

Баск язвительно улыбнулся: это "не дергайся" его, точно, обожгло и заставило взять себя в руки. Неужели по нему видно, как он боится?

- Вы с каждым встречным на "ты", сеньор? Мы вроде не кузены, я что-то не припоминаю вашего лица.

— Все вы в первый день одинаковы, — солдат оглянулся на товарища, и тот согласно кивнул. — Извольте, ваша милость, с нами, стало быть, проследовать.

— Эта… — второй замялся, но тут же просветлел лицом: — соблаговолите, значицца.

- Соблаговолю, так уж и быть, - Адриан не удержался от смешка.

Первый день... Что здесь происходит с узниками потом? Как быстро они теряют гонор? Как быстро сдастся он сам?

Он вышел в слабо освещенный коридор, и в памяти всплыло безусое лицо "матушки", старого касика: "Воин, который струсил - заранее проиграл битву".

Он не прошел обряд, как полагается. Струсил, испугался боли и унижений. Не эта ли история аукается ему сейчас?

Нет, пустое. Сказки про совиного отца - всего лишь сказки. Он добрый христианин, и хватит о языческих обрядах.

- Там, хотя бы не так холодно? - окликнул он своих конвоиров. - В камере.

Баск кивнул - полуприветливо-полунастороженно, но следовать приглашению не торопился.

- Дон Адриан де Оньяте, - назвался он. - Рад знакомству. Одному было уж совсем тошно. А здесь, значит, держат узников и по двое?

В Севилье его ждала бы общая камера, тычок в спину и напутствие: "Принимайте, шлюху!" Потом перед ним, конечно, извинились бы, посетовали на самоуправство стражи - и он заговорил бы, признался бы в чем угодно, лишь бы не возвращаться к бандитам и галерникам.

Он знал такие случаи. Не один и не два. Да и Кармона однажды в красках обрисовал ему, что делают с мариками в тюрьме.

Но невольный сосед Адриана не внушал страха. И баск, поколебавшись, все же, опустился на топчан.

— Дон… — бородатый то ли всхлипнул, то ли усмехнулся, но закончил: — Рафаэль Саенс. Теперь меня называют Авраамом.

Вблизи оказалось, что он не так стар, как казался — кожа там, где ее не скрывала борода, была свежей, губы — полными, а волосы — черными, но запавшие глаза и сгорбленные плечи придавали ему вид старика.

— Я скоро скончаюсь, и вы снова окажетесь в предписанном одиночестве.

- Скон... - Адриан осекся, и едва удержался от крестного знамения.

На умирающего Саенс не походил, но говорил с такой обреченностью, что становилось жутко. Не "меня сожгут", но "скончаюсь"...

- Вы... - баск задумался, подбирая слова. - Что вы, дон Рафаэль, все еще обойдется. "Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни". Помните?

Эта фраза-оберег, которую их учитель древнееврейского произносил всякий раз, когда в тексте встречалось слово "смерть", вырвалась у него сама собой, о чем он тут же пожалел.

Педагогические методы отца Эрнандо здорово отдавали лютеранской ересью. Он заставлял их переводить библейский текст с листа - сразу на испанский, не обращаясь к латыни. Читал с ними еврейскую экзегезу, дополнявшую знакомые сюжеты увлекательными, но зачастую пикантными подробностями.

- Что ни урок, то содомия и кровосмешение, - ворчал Диего. - В лучшем случае - блуд на лоне природы. Ему что неймется? Ну, сходил бы в бордель, что ли. О, знаю! Давайте подарим ему шлюху?

Сказано - сделано. Девчонка была крепкой, как кобылка, с чистой кожей и белыми зубами. И носила подходящее для кобылки имя - Эсмеральда. Но Диего понравилось. И сама разбитная девчонка понравилась.

Хозяйка борделя - приличного заведения, не какого-нибудь там притона - уверяла, что Эсмеральда чиста, как младенец, неприятных сюрпризов не будет - и они сговорились о цене.

Эмсеральду одели мальчиком и провели в школу - в комнату отца Эрнандо: он никогда не запирал дверь. Велели девахе забраться в постель и ждать.

А дальше все пошло кувырком. Отец Эрнандо почему-то не обрадовался подарку и принялся ругаться в выражениях, совершенно не подобающих духовному лицу. Девчонка, видя, что ей брезгуют, тоже подняла крик. Вот дура! Она получила хороший задаток, могла бы и помолчать.

На шум заглянул ректор. Самое удивительное, что отец Эрнандо их не выдал. Он не вернулся в школу после рождественских каникул. Уроки древнееврейского у них стал вести отец Николас, школьный врач, человек строгий и не терпевший баловства. И с ним они часами спрягали одни и те же глаголы. В общем, тоска.

Но тем дело не кончилось. Эсмеральда, все-таки, оказалась с сюрпризом. Она явилась к ним домой! Во дворец Альба. Требовать оставшуюся плату. Герцог ее принял и заплатил, ни секунды не раздумывая.

Диего, кажется, все ногти сгрыз, пока его отец беседовал с проституткой.

- Прибьет, ой, прибьет! И об обещанной охоте можно забыть - даже если отец смилостивится и простит нас, мы же в седло забраться не сможем.

Герцог их не побил - только подослал лекаря с нудной лекцией о дурных болезнях. И на охоту взял. Но в день трех королей Диего и Адриан нашли в своих башмаках не те подарки, о которых мечтали, а странные чехольчики, сделанные из... из бычьего пузыря, что ли. У дона Антонио всегда было отменное чувство юмора.

Адриан ответил, и выяснилось, что Саенс в застенках уже больше года.

После этого откровения Адриана  снова начала бить дрожь, и он вновь обхватил себя за плечи в тщетной попытке согреться.

Нет, его не оставят здесь так долго! У него есть друзья. Герцог вмешается, обязательно вмешается. Главное, выдержать первые несколько дней, а там - за него заступятся... Господи, почти полтора года...

- У вас есть кто-нибудь на воле, дон Рафаэль? - спросил он, не столько интересуясь, сколько, чтобы поддержать беседу.

Конечно, у еврея никого не было, иначе он не провел бы здесь столько времени и не умирал бы сейчас в камере.

Взгляд, который Саенс бросил на молодого человека, был исполнен подозрения, но он ответил, хоть и после недолгого молчания:

— Если вам нужно передать весточку на волю… может, я смогу вам помочь.

- Мои друзья знают, что я арестован, - пожал плечами Адриан. - Мое письмо не сообщит им ничего нового. А тревожить их понапрасну мне бы не хотелось.

Расспрашивать еврея о его друзьях - или кто у него там был на воле - было неловко, и Адриан на миг умолк, облизнув пересохшие губы.

- Самое неприятное во всем этом, - он обвел рукой камеру, - неизвестность, дон Рафаэль. Я до сих пор не знаю, за что арестован. Знаю только, что это какая-то ужасная ошибка. Расскажите, - его голос стал умоляющим, - к чему мне готовиться. Надеюсь, моя просьба не покажется вам неуместной?

— Нет, что вы! — Саенс заметно покраснел. — Но только вряд ли я смогу вам помочь. Вам ничего не скажут. К вам придут и посоветуют раскаяться. И это… это…

Он обхватил себя руками, кусая губы, его била дрожь.

— Это лучшее, что вы можете сделать. Лучшее. По-поверьте мне, лучшее.

- Но в чем? - баск сглотнул. - Как я могу каяться, сам не зная в чем? И что будет, если я не последую их совету?

Саенс огляделся так, словно они не сидели вдвоем на топчане в пустой камере, а стояли посреди многолюдного рынка, где их мог услышать каждый.

— Вы ведь?.. У вас есть в роду?.. — он замялся, то ли не осознав, что его "новое имя" Адриана не смутило, то ли слишком хорошо понимая, сколь маловажной становится в этих застенках чистая кровь.

- Иудеи? - молодой человек понизил голос, неосознанно подражая своему соседу. - Нет, это исключено, дон Рафаэль. Мои предки были басками. Все баски - природные идальго.

- Угрозой... - Адриан вновь покачал головой. - Нет. Что может угрожать тем, кого зовут кузенами короля, будь они хоть тысячу раз еретиками?

Он умолк, словно испугавшись собственных слов. Подумал мгновение и продолжил рассуждать вслух:

- Впрочем, нет. В позапрошлое царствование были семьи, которые не уберегло ни громкое имя, ни родство с королем. Дон Антонио рассказывал мне что-то такое.

— У каждого, — тоскливо сказал Саенс, — у каждого-каждого из тех, в ком течет эта кровь, есть что-то, что может привести его на костер.

Баск поднялся и принялся ходить по камере, точно это помогало ему думать.

- Если меня, и правда, арестовали из-за тайн дома Альба... - вздохнул он наконец. - Я... Я не уверен, что смогу молчать, дон Рафаэль, - его голос дрогнул. - Подскажите мне, что делать.

- Не знаю... - молодой человек обхватил голову руками. - Мне нужно время, чтобы все обдумать, чтобы помолиться. Но может статься, что времени у меня нет. Если бы я только мог предупредить господина герцога... - он посмотрел на Саенса: - Вы говорили, что можете передать весточку на волю, дон Рафаэль? Обещаю, там не будет никакой крамолы - просто письмо узника одному ученому монаху.

Саенс так уставился на него, как будто только что очнулся от кошмара.

— Надо… — он тревожно оглянулся на дверь, — надо вызвать одного из охранников. Это будет дорого стоить…

Он распахнул старенькое одеяло, в которое кутался, и оказалось, что под ним были надеты только драные штаны и штопанная-перештопанная рубаха, также порванная на плече.

При слове "охранник" баск очевидно засомневался:

- Стражники? Дон Рафаэль, вы уверены, что они не донесут святым отцам? - но сам уже теребил кольцо на безымянном пальце.

,

Отредактировано Луис де Толедо (2023-12-01 19:36:17)

Адриан отвернулся: от просьбы еврея в груди, под сердцем, наверное, там, где находится душа, что-то сжалось и сразу стало нечем дышать:

- Будет вам крынка молока, дон Рафаэль, - шепотом ответил он, чтобы голос не задрожал. - Самого лучшего, с самыми жирными сливками.

Он снял с безымянного пальца гладкое золотое кольцо:

- Этого должно хватить на оплату, даже если Мачо запросит втрое больше обычного за свои услуги. А это, - он стянул с мизинца простенькое серебряное колечко со змеиным камнем, - безделка, стоит сущие гроши, но его нужно передать адресату. Тогда поверят, что писал именно я. Отец Эрнандо вряд ли помнит мою руку, да и почерк у меня давно не тот, что был в школьные годы. А кольцо должен помнить.

Помолчал и вздохнул:

- Быть может, я еще что-то могу для вас сделать, дон Рафаэль? А если не для вас, то для ваших близких?

Адриан кивнул, надеясь, что дон Рафаэль не слышит, как у него стучат зубы.

Нет, его не посмеют пытать. Он не какой-нибудь португальский сапожник - он дворянин и старый христианин. Его не тронут... Не должны...

Вделанное в дверь окошечко отворилось, и в нем появилась бородатая рожа одного из уже знакомых Адриану конвоиров.

— Чего надо? — неприветливо произнес он, однако смотрел при этом не на Саенса, а на его сокамерника.

— Записочку бы передать, — Саенс суетливо переступил с ноги на ногу, передернул плечами и шумно сглотнул. — Маленькую такую…

Он даже показал, какую маленькую — от указательного пальца до большого, клочок бумаги, не больше, и стражник мотнул головой:

— Не положено, — взгляд его словно ощупывал Адриана. — Выгонят меня за такое. А то и чего похуже.

— Так осторожненько… — Саенс, казалось, теперь играл роль — страх ушел и из его голоса, и из позы, и уговаривал он без особого пыла. — Пару слов только, вы можете Мачо показать, а сеньор де Оньяте вам так благодарен будет и в долгу не останется.

Ответа не последовало, окошечко захлопнулось, и Саенс повернулся к Адриану.

— Ну… подождем. Если Мачо придет, будет проще…

- Подождем, - покорно согласился баск. - Больше ничего не остается.

Он поерзал топчане. Так неуютно ему давно не было, он и забыл, что умеет бояться - вот так, до дрожи в коленях, до вспотевших ладоней. Все его страхи остались в Севилье, в нищем полуголодном детстве. В Мадриде все было иначе.

Интересно, как там его друзья? Заметили ли их монахи у дома аптекаря... Только бы Диего не наделал глупостей... А Санчо? Ему сказали? Нет, Санчо лучше было бы и вовсе уехать из города. А они ведь хотели поехать вдвоем в Севилью, то есть нет, это он хотел пригласить Санчо...

Адриан вновь поднял глаза на Саенса и вздохнул: жил человек, любил, мечтал, наверное, а теперь пределом его мечтаний стала кружка молока.

От этих мыслей делалось тоскливо, и чтобы совсем не раскиснуть, он спросил:

- Скажите, дон Рафаэль, как тут живут. Не то, чтобы я решил задержаться, но неделю-другую мне здесь провести придется. То, что все продается и покупается, я уже понял. Что еще стоит знать новичку?

- Письмо... старому учителю, - баск кашлянул приближаясь к двери. - Коротенькую записку.

Он представил на миг отца Эрнандо: его гладко выбритое моложавое лицо, его внимательные черные глаза, брюзгливо поджатые тонкие губы.

Должно быть, трудится сейчас над своими переводами или играет в шахматы... с дедом. Судебные дела привели старика Оньяте в Мадрид, и он поселился у давнего друга.

Адриан вздохнул: дед, ожидая королевской аудиенции, провел в столице почти год, а они виделись только раз - и вдрызг разругались. Старик - Бог ведает как - успел что-то пронюхать о его мадридской жизни: о дружбе с рабами и городской беднотой, о карнавалах и плясках, - и встретил его нотациями. Адриан огрызнулся, что, мол, поздно его воспитывать, и где вы раньше были, любезный дедушка. Дед пригрозил выбить из него дерзость палкой и даже замахнулся было, и Адриан ушел, опасаясь, что ссора зайдет слишком далеко.

Что будет, если дед узнает, что он в тюрьме?..

— Учителю? — столь невыразительно прозвучал голос тюремщика, что вопрос в нем едва угадывался, выдавал только сосредоточившийся на молодом человеке взгляд. — Не отцу, не матери, не герцогу, а?

— Что можно попросить у родителей, что они не сделают сами? — спросил Саенс. — А герцогу…

— Ты помолчи лучше, — оборвал Мачо, и взгляд его, спустившись к рукам Адриана в ничуть н скрываемом поиске поживы, вновь вернулся к его лицу.

- Я уже большой мальчик, чтобы жаловаться папе и маме, - баск усмехнулся, прогоняя липкий страх. - А герцог в отъезде.

***

Ему лет десять, он болтает ногами в прохладной речной воде, предусмотрительно держа туфли с чулками в руках, чтобы не украли. Смеркается. Он не спешит уходить: ни в порту, ни на улицах ему ничто не угрожает. Кармона и его шайка давно разбежались по домам, уплетают ужин. А взрослые не посмеют его тронуть. Марик нельзя обижать.

Где-то звенит гитара, волны с тихим плеском набегают на берег.

- Ноги застудишь.

Даже не оборачиваясь, он знает, что это Кабрера, и лениво потягивается:

- Да нууу! Вода по-летнему теплая. Попробуй.

- Ищи дураков, - Кабрера садится рядом - на подсохший ил, еще хранящий дневное тепло. - Твои опять собачатся?

Адриан только вздыхает.

- То-то ты здесь, - заключает Кабрера.

- А ты чего не дома?

- А меня мать в аптеку послала, сестренке за порошками от кашля да бабке за мазью для спины, а я... я деньги потерял.

- Потерял? - Адриан недоверчиво улыбается и перекидывает косу на грудь: из-за этих косичек родители и поссорились, мать причесала его утром да не успела расплести - отец вернулся, увидел.

- Ну, проиграл, - Кабрера поджимает ноги, когда волна принимается лизать ему башмак. - Все дочиста.

- Дурак... - лениво бросает Адриан.

- Дурак, - соглашается Кабрера.

Уже совсем стемнело, они молчат, прислушиваясь к звукам ночной Севильи: в кабаке Кривого Пепе, похоже, нешуточная драка.

- Иди домой, - вздыхает, наконец, Адриан. - Прибьют, так ведь не до смерти.

- Ты первый, - Кабрера больно дергает его за косичку. - Или боишься, что отец косы пообрывает?

- Я в церкви переночую.

Мальчики расходятся. Севильская темнота не страшная - она окутывает тебя словно бархатный плащ, словно теплое одеяло. Адриану здесь знаком каждый камень, каждый поворот, каждый спуск. Он мог бы ходить по этому городу с закрытыми глазами.

Он держит путь к "Дому Пилата", в домашней часовне де Рибера ему и таким, как он, всегда рады. Он уже ныряет в узкую арку - и нос к носу сталкивается с темной фигурой.

Тапада. Они оба замирают на миг, потом Адриан, как и положено воспитанному ребенку, уступает даме дорогу, прижимаясь спиной к стене.

- Мое дитя... Ты мое дитя... - сухая морщинистая ладонь гладит его по щеке, по волосам.

На память живо приходят все материны сказки про капризных детей, которые не спят ночью - и его охватывает дикий животный ужас.

Кажется, где-то плачет ночная птица. Он с трудом разлепляет губы:

- Мне пора... домой... сеньора...

- Конечно, - голос у тапады старческий, надтреснутый. - Ступай, тебе надо проститься с родными. У вас есть три дня.

Так быстро, как в ту ночь, он не бегал, наверное, никогда. И мать, обняв его, запыхавшегося, только покачала головой:

- Я знала, когда-нибудь это случится: тебя поймала сова.

Позднее он догадался, что мать сама все подстроила: намеренно заплела ему косы, намеренно поругалась с отцом - лишь бы Адриан ушел из дома. И когда истекло время, отведенное на прощание, не дрогнув, отдала его в ученики старому касику. Он больше не был ее ребенком - у него теперь была другая матушка.

***

- Учителю, - повторил он, подняв глаза на Мачо.