Утренняя заря, слишком серая, чтобы окрасить розовым нависшие над Женольяком облака, еще только занималась, когда к замковой башне, непривычно населенной с появления в городе армии маршала де Сент-Андре, приблизились пять закутанных в подбитые мехом плащи человек. Потоптавшись в нескольких шагах от двух часовых, они, похоже, пришли к некому безмолвному согласию, и один из них, без капюшона оказавшийся гораздо моложе прочих, решилась вступить в переговоры:

— Доброго, гм, утра, сударь, — в согретых кожаными перчатками пальцах мелькнула мелкая монетка. — Я насчет моего пациента, гм. Я доктор де Бондюран.

Часовые переглянулись, и один из них, изобразив улыбку, вопросительно кашлянул.

— Меня вызывали вчера ночью, — доктор переступил с ноги на ногу. — К раненому. И сказали, что господин провост будет утром. Он ведь уже прибыл?

— Мы знаем, что он уже прибыл! — раздраженно вмешался один из его напряженно слушающих спутников и, стащив на миг с головы меховую шапку, почесал лысину. — Нам необходимо с ним поговорить! В его же собственных интересах!

Доктор вздохнул, но промолчал, и часовые, сообразив, что их шансы оказать услугу и быть за нее вознагражденными резко уменьшились, последовали его примеру.

— Доложите господину провосту, что его желают видеть члены городского совета, — продолжил лысый, когда пауза затянулась.

Часовые переглянулись снова, обменялись тяжелым вздохом, и один из них, оставив пост, исчез в башне, чтобы минуту спустя вернуться и пригласить почтенных господ внутрь. Еще через полчаса те вышли, гуськом пересекли площадь и вскоре, вздыхая и качая головами, устраивались в гостиной г-на Баржона, чей дом ввиду размеров и удобного расположения оказался временной ставкой маршала де Сент-Андре.

Горожан было пятеро, стульев три, и если доктор де Бондюран не претендовал ни на один из них, то остальные погрузились в оживленный, пусть и тихий спор, в котором возраст играл меньшую роль, нежели происхождение, вера и землевладения. Шорох отворившейся двери прервал это увлекательное времяпрепровождение, и горожане, почтительно поприветствовав завоевателя, дружно уставились на Бондюрана.

— Господин маршал, — учтиво проговорил тот, отвешивая новый поклон, — простите, пожалуйста, за беспокойство, но вы были вчера так любезны, что дали нам понять… что мы позволили себе заключить, что если что-либо в поведении ваших солдат даст нам повод для жалобы, вы не откажетесь нас выслушать.

Прочие дружно закивали. Из тех, с кем маршал беседовал накануне, отсутствовал только бургомистр, в доме которого они все находились, и в этом отсутствии было оттого нечто странное.

— Вы, возможно, удивитесь, господин маршал. — вкрадчиво начал Бондюран, — что мы пришли просить о справедливости или, может, о милосердии для ваших солдат, но мы не хотели бы, чтобы их сотоварищи, сочтя нас источником постигшей их беды, преисполнились обиды на наших сограждан. Несправедливость редко сохраняется в равновесии…

Где-нибудь в Париже или в Монпелье человек, называющий себя бакалавром права и доктором медицины, столкнулся бы с предвзятым отношением, которое отравило бы ему жизнь или по меньшей мере помешало бы ему применять на практике свои познания в обеих этих областях. В Женольяке советы столь образованного человека выслушивали со всем вниманием, и того, что составленные им документы пестрели латынью и непонятными словами, дела порой решались в его пользу, а его пациенты время от времени шли на поправку, хватило, чтобы его репутация осталась незапятнанной.

И однако, некоторые уважаемые люди в Женольяке слишком рано теряли терпение, когда он начинал разглагольствовать, и мэтр Перно, аптекарь, был одним из них.

— Четырех ваших солдат собираются повесить за мародерство, господин маршал, — перебил он и, сам смутившись своей напористости, закончил скороговоркой: — это один ваш лейтенант приказал, но тут личные счеты замешаны, нам кажется.

— Кажется, именно кажется, — торопливо уточнил мэтр Буланже, владелец двух из трех городских харчевен. — Может, мы неверно поняли или ошиблись, но поверьте, ваша милость, мы всего лишь боимся последствий.

— Ибо несправедливость, — снова подхватил Бондюран, — свершенная в отношении одного, неизменно скажется на других.

— Может сказаться на других, — поправил аптекарь.

— То есть на нас, — зачем-то уточнил г-н де Блансак, владевший доброй дюжиной домов на Главной улице.

Все пятеро посетителей явно не настаивали на столь всеобъемлющем милосердии, но выразили сове несогласие по-разному: г-н де Блансак просто покачал головой, Буланже, чью "Толстую булку" не разнесли вчера только благодаря вмешательству патруля, испуганно замахал руками, аптекарь только отшатнулся и посмотрел на Бондюрана, который негодующе поджал губы и обратил свой взор на пятого члена компании, с головы до ног одетого в черное и единственного, кто не остался стоять с непокрытой головой.

Если, однако, члены городского совета полагали, что поправлять маршала должен пастор, они просчитались: тот испустил глубокий вздох, поднял глаза к небу, словно просил Создателя вразумить детей своих, и, решив, как видно, что негоже исполнять самому то, о чем только что молил Господа, промолчал.

— Сохрани нас Бог, — проговорил Бондюран, когда взгляды его сограждан сошлись на нем снова, — от того, чтобы указывать вам, господин маршал, как следует или не следует поступать с мародерами. Напротив даже, мы всецело приветствуем вашу примерную строгость в этом вопросе…

— Еще бы! — г-н Перно решительно хлопнул своей шапкой о бедро и чуть не уронил ее на пол.

— Но, — в голос Бондюрана на миг прокралось раздражение, — когда мародерами именуют людей, не заслуживших того своими действиями, мы опасаемся.

Буланже и г-н де Блансак, потихоньку вытягивавшие шеи по мере этого объяснения, даже вздрогнули при этой неожиданной концовке и снова втянули головы в плечи.

— Не является мародером тот, — прогудел вдруг пастор, вперяя в маршала горящий негодованием взгляд, — кто готов заплатить за требуемый им товар его поставщику, сколь бы мерзок и омерзителен ни был этот последний. То есть предпоследний.

Учтивость маршала не ввела его посетителей в заблуждение. Буланже побледнел, г-н де Блансак, напротив, покраснел, пастор насупился, а аптекарь расправил плечи, подался вперед и тут же сник, когда слово было передано Бондюрану. Последствия этого неосмотрительного выбора г-н маршал испытал на себе спустя минуту, когда Бондюран, завершив третье по счету предложение, сумел сообщить лишь, что часть его сведений происходит от пастора, а другая часть стала ему известна накануне вечером, когда некий г-н Фарб, человек столь же низкого образования, сколь и ума, обратился к нему, доктору медицины, с приказом обследовать раненого солдата и, более того, настоявший на этом приказе, хотя ему следовало бы обратиться либо к цирюльнику, либо к коновалу.

Г-н маршал в нескольких избранных словах порекомендовал Бондюрану перейти к сути дела, после чего аптекарь внес некоторую ясность уточнением, что лейтенанта, чьи мотивы оказались под подозрением, зовут Лиссаком, что тот поселился в доме, служащем приютом для женщин легкого поведения, и помешал своим сослуживцам прибегнуть к услугам проживающих в этом доме женщин.

В этот миг вмешался пастор, гневно изобличивший всех четырех обитательниц этого лупанария, Содома и папского Рима вместе взятых, но не сумевший закончить свою филиппику, поскольку г-н маршал вновь проявил интерес к фактам в ущерб морали, и рассказ пришлось завершить г-ну де Блансаку, объяснившему, что все они, члены городского совета, не видят в действиях солдат состава преступления, подозревают, что г-н де Лиссак действовал не в лучших интересах армии и города, и беспокоятся, что безвинными жертвами солдат, которым было отказано в удовлетворении своих недостойных… то есть естественных страстей с развратницами, выбравшими стезю порока, окажутся достойные дамы, девицы и матроны Женольяка. Наконец, пастор, подтверждавший каждое его утверждение кивками, воздетым к небу указательным пальцем или даже пылким "Воистину, воистину, сударь!", сделал еще одну попытку донести до г-на маршала свое мнение о г-же Паньоль и ее сожительницах, которое также было прервано с несколько меньшей любезностью, нежели та, что выказывал до сих пор маркиз.

— Вы только не подумайте, господин маршал, — уточнил последним Буланже, — что мы кого-либо обвиняем… — он глубоко вздохнул, когда лица его спутников остались мрачны, и поправился: — обвиняем вашего лейтенанта, ведь вероятно же, что он не совершил ничего дурного, но просто был введен в заблуждение этими иезавелями.

Бледное лицо пастора сделалось багровым, и он с такой силой дернул самого себя за выглядывавший из-под шляпы рыжий локон, что сам поморщился и с изумлением посмотрел на оставшиеся в руке волоски.

Если бы г-ну маршалу по какой-либо причине занимали сложные взаимоотношения, сложившиеся между членами городского совета маленького лангедокского городка, он не преминул бы обратить внимание на отсутствие в явившейся к нему делегации г-на Баржана, которому, дабы быть услышанным, не пришлось бы даже выходить из дома. Отсутствие это объяснялось очень просто: бургомистр об этой делегации и не подозревал или приложил бы все усилия, чтобы ей помешать.

Троя, как известно, пала из-за Елены. Женольяк не мог похвастаться тем же, но и в его судьбе нешуточную роль играла одна-единственная женщина, разделившая его власти на две непримиримые фракции. Одна, во главе с г-ном Барданом, регулярно заседала в гостях у г-жи Паньоль. Другая, во главе с пастором, встречалась только в молитвенном доме и г-жу Паньоль яро ненавидела, именуя не иначе как дьяволовым соблазном и вавилонской блудницей, и капитан городской стражи в подпитии даже клялся, что решетку на городских воротах не опустили вовремя единственно потому, что городской совет так и не договорился о выделении средств на смазку.

Наиболее непримиримым ненавистником дома с красными балками был, конечно, пастор, доходивший в своей неприязни до того, что призывал свою паству спалить этот рассадник разврата без всякой жалости после того, как незаконная дочь его служанки, сбежав от своей непутевой матери, обнаружилась под крылышком г-жи Паньоль. К счастью для последней, горячих голов среди его прихожан было мало, а капитан городской стражи принадлежал к фракции г-на Баржана, но обиду пастор не простил и, когда Бондюран, заглянув к нему после визита в башню, рассказал о том, что услышал от раненого солдата, пастор возрадовался, что Господь услышал его молитвы.

Обитательницы дома с красными балками о тучах, сгущающихся у них над головой, не подозревали, и отворившая на стук Аньес даже не подозревала, что ее хозяйкам и ей самой предстояла участь искупительной жертвы во спасение более достойных горожанок. Напротив, по достоинству оценив из окна и маршала, и его свиту, она кинулась к дверям, когда Жерве спешился, и, отворив, одарила его ослепительной улыбкой.

— Ваша милость?

При упоминании имени Лиссака она заметно поскучнела. Да, господин лейтенант у них квартирует. Позвать?

Аньес обменялась быстрым взглядом с Антуаном, занимавшим свой обычный пост у внутренней двери, и, подхватив край юбки, так что стали видны изящные щиколотки, легко взбежала по лестнице. Ничего вызывающего, она столько раз репетировала с г-жой Паньоль, что теперь у нее это получалось совершенно естественно. Но думать при этом об адъютанте ей никто не запрещал.

— Господин лейтенант! — а вот над голосом еще надо было поработать, слишком он у нее был высокий. — К вам господин маркиз приехал!

"Господин лейтенант", вздрогнув, вскочил. Вздрогнула и г-жа Паньоль, и вздрогнула тартинка с земляничным вареньем, которой она его угощала, шутливо выторговывая по расстегнутой пуговице за каждый кусок. На кружевном манжете новой рубашки, прошлым вечером то ли подаренной ему, то ли одолженной, остался алый след.

Выругавшись, Лиссак схватился за салфетку, но только размазал пятно еще больше.

— Спокойно, спокойно, — г-жа Паньоль, еще до полуночи ставшая Элизабет, а затем и превратившаяся в Лизон, отобрала у него салфетку и протянула ему камзол. — Ему важнее, чтобы вы не заставили себя ждать.

— Но он приехал ко мне! — привычки к батисту у Лиссака не было, и он чуть было не порвал кружево, всовывая руку в рукав. — Не вызвал… Что такое могло случиться?

— Не слушайте вы Аньес, она что не разберет, то придумает, — ловко, не мешая ему, она также взялась застегивать на нем камзол. — Если это действительно он, вы меня представите?

— Чтобы потерять тебя, едва узнав?

Теплые губы скользнули по его щеке.

— Ну, пожалуйста… Я никогда в жизни не встречала настоящего маркиза.

— Посмотрим, — он схватил перевязь, мысленно благословляя судьбу за то, что был по большей части одет. А Лизон еще так уговаривала его остаться с ней — сперва не вылезать из кровати, потом не ездить проверять патрули…

Он схватил шляпу и, перепрыгивая через ступеньки, сбежал вниз по лестнице, чтобы тут же склониться в поклоне.

— К вашим услугам, господин маршал. Простите великодушно за задержку.

— Члены магистрата? — в полном недоумении переспросил Лиссак. — На меня?

Он собрался уже заверить маршала, что единственное, на что те могут жаловаться, это на его невнимание, когда его озарило. Если, пока он тут распутничал с Лизон, в городе произошло нечто, о чем ему не сообщили… либо потому, что патрули и сами не знали, либо потому, что участвовали…

Это было скверно. И зря, очень зря он ответил на упрек маршала, что его отпустили до полудня. Даже если провост, слышавший слова капитана, подтвердит его слова, он может вспомнить и то, что капитан велел ему возвращаться утром. Конечно, утро еще не кончилось, но если что-то случилось…

Смерть от руки провоста под его обещание г-ну д'Орбессану не подходила вовсе, и одного этого понимания хватило, чтобы на другие мысли места не осталось.

— И в чем же меня обвиняют эти уважаемые люди? — сквозь зубы спросил он. — Что я сделал, лежа в постели, чтобы мне угрожало такое наказание?

Г-н де Монфор обратил бы его внимание на то, что большая часть того, что он делал в постели этой ночью, заслуживала глубочайшего неодобрения — начиная от блуда и заканчивая… Лизон была более чем нескромна. Но ставни были закрыты, и даже г-н де Монфор не сумел бы узнать, что именно произошло между ними, а к провосту это не имело вообще никакого отношения. И Лиссак, несомненно, не ограничился бы двумя вопросами, если бы в этот миг на лестнице не возникла облаченная в зеленое соблазнительная женская фигурка.

— Прошу прощения, господин маршал, — кокетливые зеленые банты подчеркивали и блеск черных волос Лукреции, и сияние ее черных глаз. — Но я нечаянно услышала… если вам нужно свидетельство, что господин лейтенант был здесь…

— Дорогая! — второй голос, донесшийся откуда-то сверху, был таким же приятным, но его обладательница осталась невидимой, разглядеть можно было только голубой подол. — Нашему слову никто не поверят, вернись!

Красавица рассыпалась в смущенных извинениях, и если ее взгляд при этом нашел оставленный на столе кошелек, то лишь на миг, хотя, конечно, со второго этажа она могла слышать и слова, с которыми маршал отдал его лейтенанту, и благодарность, с которой тот принял этот подарок.

К этому моменту г-жа Паньоль, то ли решив, что против ее присутствия возражать не будут, то ли не в силах оставаться в стороне, тоже спустилась по лестнице и села на одну из нижних ступенек, чинно сложив руки на коленях. Иезавель, единственная из обитательниц дома, чей облик хоть как-то намекал на род ее занятий, пристроилась позади нее, раз за разом пропуская сквозь тонкие пальцы свои ослепительно рыжие волосы, распущенные так, что они укутывали ее сияющим облаком, почти полностью скрывая корсаж ее голубого платья. Слушая ответы Лукреции, обе согласно кивали, младшая чуть раньше, старшая чуть позже, и лица обеих замкнулись, когда маршал упомянул о милосердии — в отличие от Лукреции, которая, казалось, смутилась. Все три, однако, побледнели, услышав обвинение,  и пусть г-жа Паньоль гордо вскинула голову мгновеньем позже, видно было, что она тоже испугана.

— Мы ж не знали… — начал Жакоб, просунув голову в дверь, и Лиссак, не колеблясь, перебил:

— Заткнись! Тысяча извинений, господин маршал, я действительно не знал, что ваш приказ о защите горожан и их имущества не касается всех горожан. После того, как солдаты выбили дверь, отказались подчиниться приказу и напали на меня втроем, я, конечно, должен был отступить, сбегать за патрулем и, может тогда, когда они бы не только изнасиловали женщин, которые не желали иметь с ними дела, но и разнесли бы дом, может, тогда я мог бы с чистой совестью мягко упрекнуть их за недостойное поведение! Или, может, мне следовало поучаствовать? Это же шлюхи — солдаты так сказали, вы так говорите, какая разница, чего они хотят? Я не припомню, чтобы им собирались заплатить или хотя бы спросили о цене, но мы же понимаем, женщины, которых кто-то назвал шлюхами, не заслуживают вашей защиты и отцам города на них наплевать! Я слишком неопытен на суше, господин маршал, прошу прощения, я не знал, что ваш приказ… что ваш приказ следует понимать не так, как я его понял.

Священный ужас, проступивший на веснушчатой физиономии Жакоба, заставил его смягчить тон — он и то, как глядела на него Лукреция. На него еще никто не смотрел так — не то как на ангела божьего, не то как на опасного сумасшедшего. И разве он не заслуживал таких взглядов? Защищать шлюх, подумать только! Как если бы они и вправду имели право не соглашаться! Как если бы главным было не то, что никто из участников этой драки не знал точно, что имеет дело со шлюхами, а то, что они сами были не согласны!

Это было невероятно глупо и выставило его едва ли в роли сутенера, оберегающего своих девок, и говорить в таком тоне с маршалом было безумием, но это же были не какие-то обозные девки, они были не такие, что-то здесь было не так. Даже если они были шлюхи, они были не такие шлюхи. И он их знал, они были не такие.

Он оглянулся на лестницу, и Лизон тоже смотрела на него так, и Лукреция тоже. Как будто они не ждали от него таких слов. Или, может, они просто лучше понимали, что такое нельзя говорить маршалу, да еще когда в прихожей толпится его свита.

— Возможно, — глухо закончил он, — они не заслуживали виселицы. Может быть, я… я погорячился.

Г-жа Паньоль подалась вперед, губы ее приоткрылись, но тут же сомкнулись снова.