- Благодарю вас, - аббат, последовав ее примеру, опустился в ближайшее кресло и чуть нервно разгладил складку на своих штанах - похоже, внимание Вуатюра его не особо порадовало. - Ваша искренность делает вам честь. Я… разумеется, получить стихотворение в свою честь льстит самолюбию, но увы, большая часть тех, кто пишет такие сонеты, столь легко разбрасывается ими, что впору усомниться в их ценности. Здесь есть такие… я считаю нужным предупредить вас, сударыня, вы так открыты и доверчивы! Здесь есть такие, кто способен засыпать любую экспромтами, мнимыми или истинными, но одинаково малозначащими, дабы купаться затем в восхищенном внимании.

- Милый аббат, вы жестоки, - промурлыкала внезапно нависнувшая над его креслом ослепительно рыжеволосая дама. - Нет, не вскакивайте.

Она положила руку на его плечо, вынуждая его подчиниться.

— Вам не кажется, о прекрасная Львица, что многие поэты здесь столь тщеславны? - столь близкое соседство с корсажем дамы аббата заметно смущало, но он отважно старался его не замечать.

- То, что мало значит для вас, мой дорогой аббат, может быть плодом долгих трудов для другого, - в глазах м-ль Поле проглянуло что-то весьма схожее с ехидством. - А за легким экспромтов может скрываться истинное чувство.

- Может, конечно. Так и в горсти градин может скрываться жемчужина.

- Бррр! - м-ль Поле выпрямилась, потеряв, похоже, интерес к разговору. - Кто станет собирать град горстями? Но я отвлекла вас: вы так изящно объясняли, чем жемчуг отличается от града!..

- Извольте, сударыня: град сияет на солнце и растает на солнце, а жемчуг сохраняет свои свойства.

- Сколь же мудр тот, кто остается в тени, вы хотите сказать? - улыбнулась Львица и, словно впервые заметив юную графиню, легонько помахала ей пальцами, обозначив прощание, и поплыла прочь.

- Мадемуазель Поле бережно хранит и свои жемчужины, и градины, - аббат подался вперед и понизил голос, обнаруживая разом и осторожность, и тягу к злоречию. - Но вторых в нашем мире много больше, чем первых.

Аббат, улыбнувшийся поначалу согласию своей юной собеседницы, взглянул на нее затем с настоящим восхищением во взгляде:

- Вы великодушны, - отчего-то это не прозвучало обычной любезностью, а перемена в выражении его лица, исполнившегося вдруг сочувствия, свидетельствовала, что он нашел объяснение этому великодушию. - Однако память, которую Господь дает нам сохранить, это не вода, протекающая сквозь пальцы. Правда, память о граде бывает много прекраснее его самого, и мы тянемся за воспоминанием, путая его с тем, что было. Но не сочувствуйте понапрасну прекрасной Львице, она хранит не память, но листочки со стихами.

В эту минуту какой-то немолодой и не слишком опрятный толстячок у окна принялся выкрикивать вслух рифмованные строчки, гости маркизы взволнованно притихли, и все беседы ненадолго прервались, возобновившись, когда восторженный панегирик Артенисе завершился страстным призывом устлать полы ее дома ковром из полевых цветов.

- Представляете, - заметил голос позади них, - во что превратились бы эти цветы к вечеру?

Аббат тихо фыркнул и подался вперед, чтобы утолить любопытство юной графини.

- Это господин де Ракан, - прошептал он. - После смерти господина де Малерба он впал в уныние и перестал писать, и теперь попеременно то печален, то зол. От него вы стихов не дождетесь… и не только вы, конечно. Если вы хотите греческое имя, не спрашивайте у него, именно он убедил Гераклею назваться якобы в честь Геракла.

- Жемчуг это, например, господин де Ракан, - с неожиданной серьезностью ответил аббат, и в его взгляде внезапно мелькнуло непонятное чувство - то ли грусть, то ли зависть. - Он действительно писал прекрасные стихи. Но смерть друга его потрясла. Знаете, поэты, истинные поэты, все же, чрезвычайно тонко чувствующие натуры. Но, - лукавая улыбка скользнула по его губам, - все проходит. Пройдет и его печаль, и ваша. А пока мы будем слушать господина де Вуатюра, исправного ловца жемчуга, и не слушать господина Перне, который способен выловить только треску.

Г-н де Ракан, чей голос был достаточно громким, чтобы его колкость услышала вся гостиная, не обладал, по-видимому, столь же острым слухом - похвалу аббата он то ли не услышал вовсе, то ли принял как должное. Та же судьба постигла и прочие его суждения, высказанные, впрочем, слишком тихо, чтобы стать общим достоянием. Но ручейки других бесед, приглушенные было исторгшимся из уст г-на Перне потоком, зажурчали снова, скрывая равно сплетни и злословие, и аббат добавил:

- Его попросили почитать, конечно. Стихи в честь хозяйки салона, как можно иначе! К слову, сама маркиза такого не любит.

Неудовольствие было столь явно написано на лице г-жи де Рамбуйе, что указывать на это не было никакой нужды, и злосчастный поэт, похоже, прочитал эти письмена - вид у него был до крайности унылый.

- Господин де Ронэ! - воскликнул аббат, невежливо перебивая свою собеседницу, но, тотчас совладав со своим возмущением, умолк и даже помахал перед собой обеими руками, давая понять, что позволит ей закончить. Его покрасневшее лицо, однако, и плотно сжатые губы подсказали бы и самому простодушному человеку, что вопрос задел его за живое.

Ответил он, впрочем, не сразу, глядя на юную графиню с откровенным сомнением во взгляде, как если бы не был уверен, следует ли ей услышать то, что вертелось у него на языке.

- Господин де Ронэ… - он поежился и невольно оглянулся, но затем продолжил: - Он дурной человек, сударыня, и стихи у него такие же. Если вы простите мне некоторое веяние моего сана, то я сказал бы: прельстительные. Так грех манит соблазном, под которым скрывает свою природу.

Казалось, он хочет добавить еще что-то, но сдерживается.

Если смех г-жи де Бутвиль и ее явное несогласие заставили аббат нахмуриться, то при ее вопросе недовольство сменилось задумчивостью.

- Я не уверен, что моя память сумела сохранить что-либо, заслуживающее разбора, - протянул он.

Сложно было бы изящнее выразиться - не говорить же: "С чего мне помнить всякую ерунду?" - но тут общеизвестная память аббата сыграла с ним дурную шутку: у этой фразы нашлись слушатели:

- А я думала, что вы всегда все помните! - изумилась сидевшая неподалеку полная дама в умопомрачительно дорогих валансьенских кружевах, сидевшая неподалеку, и склонявшийся над ее креслом красивый молодой человек, не то судейский, не то торговец, обиженно поджал губы, обнаружив, что слушали не его. Голос у дамы был достаточно пронзительный, чтобы к ним обернулось еще несколько гостей.

- Я помню, - сдержанно возразил аббат. - Но я сказал: "заслуживающее разбора".

Молодой человек склонился к уху толстушки с вопросом, ответ на который оказался снова достаточно громким, чтобы удержать привлеченное внимание завсегдатаев салона:

- Это про того неприятного южанина с повязкой. Он еще со шпагой пришел, неужели не помните?

Аббат поморщился. Возможно, он догадывался, почему его собеседница заговорила о г-не де Ронэ. Но также возможно, что он, сосредотачиваясь на ее вопросе, забыл о выводах, которые сделал из разговора о жемчужинах, и не заметил ее румянца или попросту не смог устоять перед лестью пролетевшего по гостиной вихря шепотков и пересудов. А может, его неприязнь к бретеру преодолела осторожность и здравый смысл, предписывающий гостям не слишком явно ругать то, что нравится хозяйке дома - так или иначе, продолжил он многообещающе:

- Разве что кто-нибудь может предложить…

- Я? - растерялся молодой человек и посмотрел на свою даму так, словно она знала ответ на этот вопрос и могла ему его подсказать. - Да… то есть нет, я только… учусь.

- Позвольте мне, - аббат явно не стремился утратить своей внимание хорошенькой собеседницы, - указать вам, что порой молчание говорит громче всяких слов. Если никто не может вспомнить стихов поэта, он не поэт.

Толстушка усмехнулась с таким довольным видом, что впору было заподозрить, что отсутствующий поэт сумел задеть и ее чувства, однако ее собеседник неожиданно возразил:

- Или не все обладают вашей памятью, сударь. Я так вообще никаких стихов не могу запомнить, даже своих. - Он улыбнулся, когда вокруг заулыбались, и предложил: - А давайте спросим у господина де Вуатюра?

Любезность молодого человека, то ли очарованного Эмили, то ли услужливого по природе, простерлась столь далеко, что он тут же отправился на поиски г-на де Вуатюра, но тут, будучи найден и приведен к собравшейся компании, тут же, как по волшебству, увеличившейся в размерах, от роли критика решительно отказался:

- Судить стихи шевалье де Ронэ? Помилуйте, разве я похож на человека, которому столь опротивело его земное существование? - Переждав неизбежный смех, он добавил: - Пусть судит господин аббат, его сан может его защитить… наверно.

М-ль Поле безжалостно рассмеялась, аббат залился румянцем.

- Если это попытка меня запугать… - начал он.

- Ничуть, - перебил Вуатюр. - Но я погрешил бы против истины, если бы вздумал уверять вас в благочестии шевалье. Но утешьтесь: до сих пор я не слышал, чтобы он нападал на священников.

- Может, у него еще просто не было повода это делать, - промурлыкала м-ль Поле. - К сожалению, священнослужитель, за которого я охотно заплатила бы, мне не по карману.

Посыпавшиеся возгласы, шутливые и не очень, казалось, увели разговор в сторону от шевалье де Ронэ, пока м-ль Поле, увиливая от очередного щекотливого вопроса, не вернулась к нему с улыбкой, которую смело можно было назвать дьявольской:

- Если ваши уста сомкнуты страхом, мой дорогой аббат, скажите шевалье, что вы находитесь под моим покровительством, и он вас не тронет.

- Я не боюсь! - возмутился тот. - Это господин де Вуатюр боится, а вовсе не я.

- Только ваш сан, сударь, - холодно возразил поэт, - позволяет вам оскорбить меня безнаказанно.

Аббат извинился, Вуатюр принял его извинения, и разговор перешел на куда более безопасные темы, вскоре уменьшившие количество беседующих до двух.

- Я не боюсь, - заверил тогда аббат. - Но обсуждать, на мой взгляд, следует то, что заслуживает обсуждения.

Аббат поклонился с готовностью, мало присущей духовному лицу, и заверил г-жу де Бутвиль, что будет счастлив навестить ее в ближайшее время… в особняке герцогов де Лианкур, не так ли?

Выглядел он при этом заметно подавленным и, едва дослушав ответ юной графини, тут же начал объяснять, что его нежелание разобрать подробно произведения пера шевалье де Ронэ проистекает не из его личной неприязни к шевалье, в каковой он с сожалением готов признаться, и, не дай Боже, из трусости, кою он решительнейшим образом отрицает, но единственно из внутренней убежденности, что не след тратить лучшие мгновения земной жизни (к числу которых он, не колеблясь, относит минуты, проведенные в обществе г-жи де Бутвиль) и плоды своего красноречия на то, что ни того ни другого не заслуживает. Он видит теперь, что совершил дурную ошибку, ибо желание дамы — закон, и будет счастлив ее исправить — как она пожелает, сейчас же или при следующей встрече, о которой будет мечтать с того самого момента, как завершится нынешняя.

Судя по всему, раскаивался он совершенно искренне, и полная дама, отвлекшись от своего кавалера, не замедлила поздравить юную графиню с новым завоеванием на поприще Венеры.

Аббат залился краской, но молодой человек покраснел также, позволяя заключить, что достижения г-жи де Бутвиль одной победой не ограничились.