Спальня госпожи де Кавуа находилась, само собой разумеется, по соседству от спальни господина капитана, пусть ради этого прислуге целый день и пришлось перетаскивать мебель туда-сюда, уничтожая всякий след того, что в свое время комната по другую сторону использовалась по тому же назначению. Вряд ли какая-либо дама пожелала бы жить там, где скончалась первая супруга ее мужа.

Подходя к свежевыкрашенной двери, Мари оправила передник и коснулась чепчика, на ощупь удостоверяясь, что ни одна прядка не выползла из-под него ненароком и не нарушила тем самым общее благопристойное впечатление. От рыжих часто ожидают какого-нибудь озорства, и еще с месяц назад это было в какой-то мере верно, но жизнерадостности у девушки с некоторых пор поубавилось. По тем же самым причинам, по которым, услышав от Аннет, личной горничной госпожи де Кавуа, что хозяйка хочет с ней побеседовать, Мари встревожилась и проделала недолгий путь от кухни до господской двери, перебирая в памяти старые и новые грехи. В филенку девушка поскреблась так скромно, как только можно было желать; так же скромно опустила взор, когда переступила через порог, услышав приглашение войти, и едва подняла глаза, сделав книксен.

Мари живо вскинула взгляд на свою госпожу и почти сразу, как будто смутившись, опустила глаза.

- Не жду, мадам. - В новом взгляде, который Мари подняла на г-жу де Кавуа, явственно промелькнуло лукавство, тут же скрытое обманчивой покорностью. Господа редко приглядываются к слугам, но эти последние очень внимательно изучают хозяев. И юная горничная успела уже узнать достаточно, чтобы не тревожиться, как бы ее невинную шутку не приняли за дерзость. - Опасаюсь, мадам.

- А разве есть за что? – улыбнулась Франсуаза.

Ответная улыбка горничной была уже ясной и открытой, и уже по ней г-жа де Кавуа могла бы увериться, что в доме ее приняли хорошо. Хоть и ходили между слугами поначалу разные прибаутки о новой метле, которая не только метет, домочадцы г-на капитана быстро прониклись к его супруге самыми теплыми чувствами. Спокойная, не вздорная, а уж какая красавица… Нет, до сих пор от нее видели только хорошее, и поэтому еще Мари так сильно опасалась вызвать ее недовольство.

- И святые на небесах, говорят, сердятся, мадам. А в провинции еще говорят, что когда святые сердятся, то посреди ясного неба дождь идет, а то и град.

Сама Мари родилась и выросла в Париже, а присказку эту ей поведал Доминик, и теперь ее милое личико на миг затуманилось, и она не стала продолжать, хотя сравнение и так было уже понятно.

Мари торопливо сделала книксен, выигрывая время и скрывая замешательство. Ширма для лампы? Да разве ж такое бывает? Но хорошая служанка никогда с госпожой не спорит – авось что-нибудь да найдется, особенно если матушку спросить, а может, и просто сделать можно. Невелика задача, Мари даже знала, кого об этом можно попросить.

- Обязательно найдется, мадам. А если не найдется, то найдем. А если не найдем…

Так тоже любил говорить Доминик. И за вот это, за то, что вспоминался он все время, Мари злилась на него ничуть не меньше, чем за его пренебрежение. Пренебрежение можно было понять, она и сама его понимала, то бледнея, то мучительно краснея всякий раз, когда начинала думать о своем будущем. Почему только он такой оказался? Такой же, как все. А раньше казался другим. И помог же, и тогда не брезговал. Никто другой бы не помог. Даже если это потому было бы, что жениться не хотел. Никто другой бы так не сделал. Околдовал его, что ли, господин хирург?

Спохватившись, что пауза чересчур затянулась, Мари судорожно вздохнула и закончила присказку:

- А если не найдем, то стащим. Это шутка такая, мадам. Я знаю, у кого заказать можно.

И знакомства у него были странные. И шуточки. Раньше она об этом не думала, а теперь что толку думать. Все одно, что об Эжене. Но тот – ветер в поле, а Доминик чуть ли не каждый день приходит.

Мари растерянно глянула в зеркало, и ее руки сами собой ухватились за мягкую ткань, стягивая ее на груди, но восторг и улыбка, озарившие ее лицо, тут же пропали, когда г-жа де Кавуа упомянула доброго святого.

- Ох, мадам, - выдохнула девушка, всеми силами пытаясь сдержать слезы – бесполезный подарок все еще прятался от матери у нее под подушкой. – Ох, мадам, спасибо, мадам, благодарю вас, мадам…

Мари знала, что полагается говорить, и честно пыталась это сказать, да и признательна она была совершенно искренне – такая красивая вещь, почти совсем новая, но радоваться у нее не получалось, как она ни старалась.

- Какая красота, мадам! Прямо как и вправду от святого…

Ее голос прервался, но она все-таки сумела не всхлипнуть.

Мари обернулась, розовая от смущения и с твердым намерением взять себя в руки, извиниться и поблагодарить как следует, но в горле у нее как будто застрял ком, и она неожиданно для самой себя разрыдалась, встретившись глазами с участливым взором г-жи де Кавуа – ей так давно не хватало, чтобы на нее хоть кто-нибудь так посмотрел, но никто… никому, казалось, не было до нее дела. Ладно Эжен, но даже матушка, даже Доминик…

– Простите, мадам, – она вытирала слезы обеими руками, а они все текли, и Мари поспешно повела плечами, позволяя нарядной шали соскользнуть, так, чтобы не запачкать случайно, а то вдруг госпожа передумает. – Простите, мадам, простите.

Рассказывать, конечно, было нельзя, стыд-то какой, и Эжен же ей… Хоть и не в Эжене было дело, давно уже не в нем.

– Ох, мадам, простите, мадам… Никто не поверит, что вы… Вы такая добрая… Простите, мадам…

Бормоча извинения, Мари спрятала в полотенце покрасневшее и мокрое от слез личико. Внезапное появление личной горничной госпожи привело ее в такой ужас, что слезы иссякли сами собой – господи Иисусе, дева Мария, а если бы она что-то рассказала! И не подумала даже, что подслушивать могут, а ведь Доминик ее предупреждал, тогда еще говорил, на улицу потащил, под самый дождь, едва только угадал, что с ней стряслось, когда она сама еще ничего толком не сказала!

Опять он, всюду он!

Мари изо всех сил зажмурилась, тщетно пытаясь прогнать вновь подступившее беспросветное отчаяние, открыла их и чуть было не расплакалась снова.

– Никто не поверит…

Мари пыталась еще сказать, что никто в доме не поверит, что г-жа де Кавуа ни с того ни с сего вдруг на горничную так взъелась, но сообразила вдруг, что ее слова можно было понять и иначе, и поспешно закрыла себе рот тем же самым полотенцем, а то как бы не решила госпожа, будто она и вправду на кого-то донести хочет!

- Мадам, - пролепетала Мари, послушно берясь за кувшин, но не спеша им воспользоваться. Свое место она хорошо знала, и плескаться в господской спальне ей было не по чину. Голос ее еще дрожал, но слезы течь перестали, и девушка торопливо в последний раз промакнула лицо полотенцем.

Госпожа поняла ее правильно, и ей надо было бы радоваться, и думать, как отовраться, но вместо этого она испытывала странное горькое чувство, которое из-за недостатка опыта не могла еще опознать как разочарование. Нечестно это было. Даже если она правду скажет, никто ей не поверит. А если поверит, то ей только хуже будет. А разве она чего плохого кому хотела? И Эжену не хотела, и Доминику тоже. Ведь не стала бы она ему навязываться, если б не думала… да что там думала, точно знала, что она ему нравится.  Нравилась то есть. Еще как нравилась. И вдруг такое. Непонятное совсем. Сколько Мари голову не ломала, все одно не понимала, что случилось. Как будто не разрешал ему кто-то. А что хотелось ему, она точно знала. Нечестно и несправедливо. Потому что она же ему нравилась, и она бы ему тоже хорошей женой была. И чего он ее отталкивал – непонятно. Если только он Эжена не боялся. Или, может, случилось с ним что-то? Может, он поэтому к господину доктору ходит? Мари чуть ножкой не топнула, так это все было несправедливо. И глянула на г-жу де Кавуа немного испуганно, не зная еще, что скажет.

- Я, мадам… Простите меня, мадам. Я, наверное, сама виновата. – Она сделала еще один глубокий вдох, когда ее губы предательски задрожали. – Это… это… это… Это из-за Доминика, мадам. Не сердитесь, пожалуйста.

– Он… – Мари смяла полотенце в дрожащих руках. – Он… он…

Слова госпожи она поняла по-своему и, поначалу растерявшись, не знала даже, как возразить, чтобы только не выдать… А потом ей в голову внезапно пришла новая мысль, разом оглушившая ее как удар грома и ослепившая как вспышка молнии. Почему нет, почему нет? Он же хотел, она же ему нравилась, он же боится, а она ему будет самой лучшей женой на свете, он же хороший, на самом деле, а лучше нее никогда не найдет, и Анна над ним тоже еще посмеивалась, что, мол, такой невзрачный, а все, что в нем есть, это что место у него хорошее, и Эжен тоже его до самого последнего не замечал, как она его не выпячивала… И матушка довольна будет, а то она хоть ничего и не говорит, а поглядывает так, и хмурится…

Все это она уже сто раз думала и передумала, когда пришивала кружева к воротничку и манжетам, и потом, когда плакала… но ведь может же получиться, даже если он сейчас не хочет, но так это же не потому, что на самом деле не хочет! И матушка всегда говорит, что мужчины сами не знают, что им надо…

– Мне никто верить не станет… – прошептала Мари, разом озвучивая свой страх и решаясь.

Глаза Мари расширились, и она отчаянно замотала головой. Господин хирург, конечно, ничего не знал, но он мог что-то себе думать, может, Эжен ему что-то рассказал, похвастался вроде. Парни такое любят. Может, он Доминика и уговорил держаться от нее подальше? Из-за Эжена. Потому что если бы Доминик сам решал, он бы ее не бросил так вот...

- Мадам, не говорите никому ничего, мадам, - теперь она испугалась по-настоящему, потому что делать свои тайны достоянием всего дома она не хотела. – Он всем расскажет. Не говорите, мадам, пожалуйста, не говорите.

Она умоляюще прижала к груди полотенце, чувствуя, как начинают гореть щеки. Нет, господин хирург точно ничего не знал, иначе все бы уже все знали. Но если госпожа спросит… Ой, нет, нельзя, нельзя, чтобы она спрашивала! Или тогда уже нужно, чтобы он не на Эжена подумал.

- Он же его друг… - Мари снова умолкла, от отчаяния ломая пальцы. Никто верить не станет, никто. И пытаться было не надо. – Они же мужчины.