Простите меня, мадам, за непростительную задержку, с которой я отвечаю на ваше очаровательное послание. Я не рассчитывал отсутствовать в Париже столь долгий срок, да и в любом случае затруднился бы с адресом для пересылки. Ваши буквы «м» и «д» произвели на меня неизгладимое впечатление, но в прочем ваш почерк дал мне повод для некоторого беспокойства. Неужто вы и в самом деле справлялись у меня о моем здоровье? Или это вас обеспокоила судьба Козочки? И в том, и в другом случае вам не о чем тревожиться: первое по-прежнему при мне, а вторая ныне досаждает кому-то другому; сие верно, даже если под Козочкой вы подразумевали мадам герцогиню де Шеврез. Мэтр Паспарту также пребывает в полном благополучии; с его новым мерином вы не знакомы, но и он не имеет причин сокрушаться о смене хозяина.

В остальном мне жаловаться не на что – разве что на то, что я вряд ли могу надеяться в ближайшем будущем навестить вас и вашего супруга в Тулузе – прилагаю платок, дабы осушить ваши слезы при получении этой печальной новости. Я приеду, если в этом возникнет необходимость – если вы меня в этом убедите.

Остаюсь, мадам, и т.п.

Мадам!

Вы весьма обяжете меня и порадуете своего супруга, буде он об этом когда-нибудь узнает, если, переписываясь со мной вопреки его пожеланиям, не станете также указывать в письме свое имя. Ваши «м» и «д» столь бесподобны, что я узнаю ваш почерк даже без подписи. Во всем же прочем я не вижу причин принимать во внимание то, чего желает ваш муж. Надеюсь, мадам де Тюаржи придерживается того же мнения, а ваши новые родственники в достаточной мере уважают графа, чтобы принять вас – пусть и с молитвами. Почему бы вам не возгореться страстным желанием выучить итальянский? Ко всему прочему, я знаю несколько книг на этом языке, которые развлекут вас и которых наверняка нет в библиотеке его светлости.

О трудах месье д'Юрфе aut bene aut nihil. Посвятите лучше свой досуг молитвам – кто знает, возможно, именно вы искупите мои многочисленные грехи. Надеюсь, у вас нет других претендентов на ваше благочестие и граф все еще называет вас по имени? Не далее как позавчера одна дама чуть было не выцарапала глаза другой, когда та слишком радостно обернулась, услышав «Душа моя!» от ее супруга. Самое пикантное, однако, произошло позже, когда бедняжка стала объяснять, что спутала его голос с моим. Если у вас будет на это время, мадам, помолитесь за упокоение души раба божьего Антуана – мне пришлось выбрать, платить за мессу или за то, чтобы отослать это письмо.

Кстати, мадам, не нужен ли вам паж? Мой старший племянник к своим десяти годам сделался, по словам его отца, средоточием всех добродетелей, а значит, можно надеяться, что он рожден от кого-то другого и не доставит вам никаких хлопот.

С пожеланиями счастливого Рождества остаюсь, мадам, и т.д.

Мадам, поздравляю в ответ вас со Сретением, хоть и с запозданием. Так получилось, что ваше письмо не застало меня дома – как, впрочем, и городская стража. О первом я сожалею, о втором – нет.

Пока меня не было, меня убили. Но хотя бы не похоронили. Моя квартирная хозяйка была, как выяснилось позже, до крайности огорчена, причем обоими этими обстоятельствами. А Паспарту – вы знаете, этот мошенник намного богаче меня! – заказал по мне заупокойные мессы. Я сходил, послушал, поскольку деньги кюре возвращать не захотел. Пытался исповедоваться, но святой отец меня выгнал, решив, что мои грехи слишком однообразны.

Ex ore puellarum veritas. Я рад, что вы знаете, о чем вам писать не надо – и не пишу. Не станем же более о других дамах, поговорим о пастухах. Не удивляйтесь, что вирши Селадона столь нехороши – благородством происхождения автор его наделил, но дать ему образование, по-видимому, не сумел.

        В стихах, что написал пастух,
        Благоухать не сможет роза:
        «Астреи» благороден дух,
        Но все же это дух навоза.

Посылаю вам книгу того же рода в надежде, что она понравится вам больше – и окажется полезнее. Брату я написал, и шевалье де ла Росьер, если он за это время тоже не умер, прибудет к вам не позже Пасхи. Если одну из его многочисленных добродетелей он делит со мной, он восхитится за меня вашим новым платьем и вырезом, в особенности.

Остаюсь, пока еще не покойный, и т.п.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2016-11-01 21:09:19)

Мадам, к стопам очаровательной Сильвии складывает скромный поэт плоды бессонной ночи, проведенной в одиночестве:

        В полях Аркадии счастливой
        Пастушка раз жила одна,
        По стройности сравнима с ивой,
        Звалась Миэлией она.

        О ней твердили чужестранцам,
        Спартанцам и рабам не зря:
        Завидуя ее румянцу,
        Бледнела каждый день заря,

        Печально блекнуть начинало
        Перед огнем ее очей
        Сияние Большой и Малой
        Медведиц, таял Водолей,

        Тускнели Близнецы, Плеяды
        Смеркались, пряталась Луна
        За тучи – в общем, с нею рядом
        Ночь делалась вдвойне темна,

        Чтоб тем сильней сверкало злато
        Ее кудрей, и светлый Феб,
        Узрев, сколь дивно волосата
        Она, едва сам не ослеп.

        Ей восхищались все: герои,
        Кентавры, боги и шуты,
        Вразбивку, хором и по трое,
        Днем, под покровом темноты,

        Когда не слышно и не видно
        Ее, звучал восторженный напев
        Ее красотам (что обидно,
        Наверное, для прочих дев).

        Она ж, чиста душой (и телом
        Пастушек не грязней других),
        И слушать даже не хотела,
        Кто нынче сочинил ей стих.

        И пусть играла на свирели
        Она на диво хорошо,
        Из тех, кто с ней сыграть хотели,
        Никто с ней счастья не нашел.

        Но брат ее, отец иль дядя
        Однажды заявился к ней,
        И, строго на пастушку глядя,
        Пролил поток таких речей:

        «Миэлия! Ты так красива
        И так твой благороден нрав,
        Что уложить тебя на ниву
        Мечтает пылкий Урансаф.

        Он роду познатней чем царский,
        Пригож и крепок; может быть,
        Умом не блещет и коварством,
        Зато силен и быстр как бык.

        Он исстрадался, знаю точно:
        Не знает сна, не бреет ус
        И оттого желает срочный
        И прочный предложить союз.»

        Законный брак! Пускай к Аиду
        Герой пошлет его скорей,
        Венеру девы чтут для виду,
        Им всем законный брак милей.

        Любая дева твердо знает
        (Но признается не всегда):
        Амур хоть в сердце и стреляет,
        Но попадает – не туда.

        И оттого, как между сосен,
        Так и меж пальм извечно так:
        Там, где любовь плоды приносит,
        Родится неизменно брак,

        Чтоб с легкостью могла девица,
        Молитвы вознеся богам,
        Узнать, чей сын у ней родится,
        Чтоб подарить отцу рога.

        И Урансаф, сжигаем страстью
        Такой, что впору умереть,
        Решил к ногам любимой пасть и
        Жениться, чтобы не гореть.

Здесь было еще много всякой ерунды, мадам, но я решил ее не перебеливать.

        Оставлю промежуток вместо
        Веселой свадьбы, ласк ночных:
        Была стыдливою невеста,
        Был в меру опытен жених.

        Ночной нескромною порою
        Был тих пастуший их приют,
        Ни смеха, ни бесед, ни вою –
        Как будто спят. Едят. Иль пьют.

        А если крики из овина
        И стоны из стогов неслись,
        Не все пастушки так невинны,
        А пастухи не все смогли,

        И если что-то на рассвете
        Болело, голова иль зад,
        Не жениху и не невесте
        Судить, кто в этом виноват.

        Им, как (так сказано в «Астрее»)
        В Аркадии заведено,
        Стада пасти, от счастья млея:
        Рассвет, овечки и говно.

        Сегодня Урансаф под сенью
        Деревьев пишет мадригал,
        Пока жена беззвучной тенью
        Летит, пока не забодал

        Ее – баран, не муж однако!
        Ему Миэлия верна
        И днем, и под покровом мрака,
        И коль в толпе, и коль одна.

        А завтра Урансаф достойный
        Из хлева стадо гонит вон,
        Покуда бук и тополь стройный
        Супруги охраняют сон.

        А послезавтра вместе, рядом
        Муж и жена с зарей встают
        И молча вдаль уводят стадо,
        Бо говорить – напрасный труд,

        Миэлия давно уж знает –
        У всех бесед один исход:
        То муж жену не понимает,
        То вдруг опять не так поймет.

        Но как-то раз, когда без мужа
        Сквозь дождь, его лелея сон,
        Миэлия брела по лужам,
        Ее увидел Аполлон.

        Среди пастушек и овечек
        Овцы прекрасней не найти –
        И, облик выбрав человечий,
        Решил Феб деву обольстить.

        Он весь – лучистый свет и песня,
        И смех божественный в очах,
        С ним рядом даже перец пресен,
        И тесен свет в его стихах,

        И страсть его подобна грому,
        А ласки стоят адских мук,
        Но – «Нет. Я отдана другому,
        Я буду век верна ему,» –

        Миэлия сказала тихо,
        И мир примолк, оторопев:
        Слыхали все, что будит лихо
        Отказ в любви богам от дев.

        Но… час прошел, другой, и третий,
        Бредет Миэлия домой,
        Когда… кто, подавляя трепет
        И страх, кричит: «Мой бог, ты мой!»

        В Аркадии пастушек много
        И кто в стогу их различит,
        Коль все, что видно, это ногу,
        Что гордо к облакам торчит?

        Божественным пылает жаром
        Солома, светом ливень льет,
        Теснятся небеса амбаром,
        И к крику стон как к рифме льнет.

        И рассказать поэт не в силах,
        Что видел неба окоем:
        Вдвоем потом любовь светилась
        В стогу – иль все-таки втроем.

        Ведь знает Феб великодушный,
        Как понадежней скрыть грехи:
        Чуть загорели – все пастушки,
        Пока все спали – пастухи.

Остаюсь, мадам, и т.п.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2016-11-03 09:30:19)

Мадам, не знаю, как звучит ваша добрая подруга, но умоляю вас не подписываться так больше, а то я решу, что вы раздобрели и уже не помещаетесь в штаны.

Что, во имя всего святого, вы могли ответить на мою пастораль? Гермес оскорбился, должно быть, что для него в ней не нашлось места, и оттого пренебрег своими обязанностями божественного посланца – или вы сами доверили свой ответ не бумаге, но, как и подобает нимфе, ветру, воде или солнечному свету. На снег я на всякий случай уже посмотрел – там написано только одно слово, которого вы знать не должны, и то с двумя ошибками.

Обещаю вам не умирать без крайней необходимости. На днях у нас рассказывали всякие ужасы про гугенотов в Лангедоке – вы же не собираетесь покидать Тулузу?

«Дон Кихота» я читал, но не дочитал. На редкость тяжелая была книга и, помнится, с железными уголками на переплете, один из которых очень удачно рассек бровь моему противнику. Если бы не это, он бы, верно, меня прикончил. Видите, как полезно знать языки? Ни одна французская книга не послужила бы столь же веским доводом.

Вам, возможно, приятно будет узнать, если вы еще этого не знали, что известные нам обоим мушкетеры в феврале пребывали в добром здравии. Однако коль скоро сдаваться господа ларошельцы не спешат, это может и измениться.

Не остаюсь вашим добрым другом, ибо никогда таковым не был, но примите мои уверения и т.п.

Мадам, тысяча благодарностей за «Дон Кихота». А говорят еще, что от изящной словесности нет никакого толку! Но по порядку.

Вообразите себе кабак. Да, я знаю, что приличной молодой даме такое не под силу, но я в вас верю – даже если к вам сделалось приложимо теперь первое прилагательное, вы справитесь. Дабы упростить вам задачу, несколько штрихов. Низкий потолок, весь в серо-зеленых пятнах плесени. Изъеденные червоточцем балки. Стены, когда-то покрытые побелкой, а ныне побуревшие. Хоть и не настолько, чтобы на них нельзя было различить разного рода упражнения в правописании. Уксусная вонь, еле перешибающая запах пота и других неприятных вещей. Нестройный гул голосов, то и дело взрывающийся бранью. В общем, Сервантес чувствует себя здесь как дома, если не считать того, что его переплет то и дело прилипает к столешнице.

В тот самый миг, когда будущий рыцарь готовится заступить на свое бдение, а ваш покорный слуга подавляет очередной зевок, некая doncella, привлеченная, должно быть, шелестом страниц, протягивает к моей кружке не слишком изящную руку и кислым голосом выражает желание пригубить отнюдь не божественный нектар. Могу ли я отказать даме? Разумеется, могу. «Мадам или мадемуазель», – говорю я ей, – «это вино слишком скверно для женских уст». Дальнейшие события допускают три толкования. Возможно, дама сочла, что не подобает благородному человеку пить то, что было налито в мою кружку, и, преисполненная гнева на подлеца-трактирщика, возжелала выплеснуть мерзкую бурду ему в гнусную физиономию, но, сама не удержавшись ранее от возлияний, печально промахнулась. Может быть также, что она не согласилась с моим мнением и вознамерилась отомстить мне за то, что полагала клеветой на хозяина заведения. И наконец, я также допускаю, что она приняла мои возражения за жадность и пожелала наказать меня за это, восклицая в душе «Mihi vindicta!» Единственное, во что я отказываюсь верить, так это в то, что ее негодование вызвал сам Дон Кихот, ибо красотка, бесспорно, не сумела бы прочитать ни строчки.

Как бы то ни было, меткость либо изменила сей Дульцинее, либо никогда ее не отличала, и бурный поток алой жидкости излился не на избранную для него цель, но на страницы Сервантеса. И из того проистекли три последствия. Во-первых, книга окрасилась, будто кровью. Во-вторых, чернила оной частично растворились. И в-третьих, я, пусть лишившись вина, сохранил тем самым если не жизнь, то, безусловно, здоровье, ибо страшусь я представить себе, что сотворил бы сей дар Бахуса с моим нутром.

Посему, мадам, в чтении столь полюбившегося вам романа я не особо продвинулся, но, несмотря на это, остаюсь и т.п.