Время отсутствия миледи пролетело для Шере почти незаметно. Сперва, потому что он был настолько ошарашен, а затем – потому что пытался понять, что он услышал. О, он налил себе пол-бокала вина, привел в порядок одежду, освободил место для письма на столике, что-то еще – но как в полусне, вновь и вновь возвращаясь в памяти к ее рассказу.

«Вы тоже страдали…» Он нехотя кивнул тогда, но промолчал, впитывая каждое ее слово, как песок впитывает воду, и сидел не поднимая глаз, потому что каждый взгляд открывал что-то новое – воздушные тени от ее белокурых волос, матовую белизну ее кожи, четкие линии ее скул, и всякий раз у него перехватывало дыхание и слова сливались в одну томную мелодию, как будто не женщина говорила, а пела флейта. Наверняка он что-то пропустил в ее рассказе, но куда вернее многое пропустила она сама. Про этого отца Жюстена, например – она могла сколько угодно убеждать его, что он был благородный человек, лучший из людей, но Шере в это не верил ни грош. Раскаялся, да? Думал, не покаяться ли во всем графу? Спорить можно было, что он просто наказывал так «сестру» за ее верность мужу, мучал, даже если она ему при этом уже не сдалась! Впрочем, Шере не сомневался, что про верность Анна ему солгала.  Анна – теперь он знал ее имя, и оно тоже отвлекало его – ведь она любила и Жюстена тоже, а значит, могла уступить – страху ли, что он расскажет, или его мнимому отчаянию, один шаг навстречу, второй… мучаясь виной и перед мужем, и перед тем, кто ее совратил… Совратил, да – в этом, Шере был уверен, она тоже солгала, она вышла замуж уже не девицей. Но кто бы мог ее винить за эту ложь? Поразительно, что она вообще рассказала так много, и кому? «Вы тоже страдали…» О нет, не так, его не продавали, чтобы получить приход – он почти слышал умильный голос, вещавший, надо думать, о необходимой жертве во имя любви, не вынуждали жить каждый день одну и ту же омерзительную ложь… И после всего этого она нашла в себе силы поверить, что этот мерзавец раскаялся, простила… и только поэтому могла снова кому-то довериться.

Довериться – ему.

Перед лицом такой душевной чистоты Шере чувствовал себя последним ничтожеством, и за то, чем был, и потому что не мог ответить ей такой же откровенностью, а ведь его история не была и вполовину столь же ужасна.

Он не смог бы уснуть после такого, но, уговаривая ее составить хотя бы черновик, осознавал со стыдом, что им движет также и понимание, что, поверяя бумаге ее историю, он сможет не отвечать своей собственной – что не будет вопросов, которые так легко задать и на которые так тяжело не ответить, когда две головы лежат на одной подушке. Странно было стыдиться не только того, что с ним было, но и того, что она – Анна! – будет его жалеть за то, что по сравнению с ее трагедией не стоило и выеденного яйца, и поэтому тоже он с такой готовностью улыбнулся в ответ на ее деланную веселость.

– Он ведь покончил с собой, этот несчастный, – напомнил он, хотя у него даже во рту возник неприятный вкус. Несчастный! Если бы она не хотела так в это верить! – Слову мертвеца еще можно не поверить, но слову самоубийцы…

Скажи он всю правду этому графу де ла Фер, что было бы тогда? В отличие от Анны, Шере не склонен был заблуждаться – он посочувствовал бы, возможно, но, несомненно, отказался бы от нее… скорее всего, выгнал бы их обоих. В самом ли деле бедняжка хотела ему признаться перед свадьбой, или боялась даже тогда – какая разница, ей бы это не помогло.

Отредактировано Dominique (2017-09-04 23:47:22)

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере, написав уже первые несколько слов, нахмурился, и перо царапнуло бумагу, когда он забыл вновь окунуть его в чернила. Что он собирался сделать, этот мерзавец, когда покинул графство? Действительно покончить с собой? Когда он должен был уже знать о том, что его брат отбывает наказание вместо него… но если он это знал и хотел его спасти, почему он не отправился туда раньше?

Что-то здесь было не так… Нет, не собирался он умирать, этот мерзавец, просто спасал свою шкуру… а потом? Не смог уже жить без нее? Один брошенный искоса взгляд на обрамленное бледным золотом лицо – и Шере стиснул пальцы так, что перо в них едва не переломилось. И почему он струсил?.. Нет. Таким же как отец Жюстен он не будет.

– Мне надо подумать, – пробормотал он, глядя на уже написанную строчку и не понимая, что видит. – У вас ведь был образец его почерка. Покажите.

Заглянуть в душу того, кто это писал… Понять, почему он пошел на такой грех.

– Пожалуйста, – спохватился он. – Дело в том, что… Я не уверен, не думаю, что он собирался наложить на себя руки, когда убегал.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере впился взглядом в скачущие, неровные строчки. Худший грех из всех возможных… Хотя какая разница, на самом деле?

– Потому что… – тут он спохватился: она хотела верить в то, что он раскаялся, этот мерзавец. – Если бы он хотел только умереть, он не вернулся бы в Лилль, он повесился бы там же, дома, а он… Наверно, он хотел спасти своего брата. Ш-ш-ш, подождите.

Это было самое простое объяснение, и значит, она не так уж в нем ошиблась – а может, дело только в том, что ни один человек, на самом деле, не может быть совершенным негодяем, и в сердце отца Жюстена тоже осталось что-то высшее. Или низшее, как посмотреть, если, зная о судьбе своего брата, он не мог оставить ту, кого, на свой омерзительный лад, любил.

И будь он проклят. Кем бы он ни был, он был мертв, он должен был оставить письмо, а значит, думать надо было об этом письме, а не о нем самом.

Шере бездумно уставился на лежавший перед ним образец – самое обычное начало самого обычного письма. «Милостивый государь, берясь за перо, чтобы начертать эти строки, спешу вновь уверить Вас, что, как и прежде, все помыслы мои направлены на Ваше благосостояние и Ваше расположение, но кому Вы нужны на самом деле».

Улыбка, тронувшая его губы, почти сразу исчезла. Отец Жюстен, если судить по почерку, был левшой – но Анна не была. А еще он поклясться был готов, что буквы l, b и d у его преподобия поднимались чуточку выше, а g, q и j – опускались ниже. Буквы y не было вовсе, но это было и не нужно, если он правильно угадал.

Шере облизнул губы, и перо в его руке еле заметно дрогнуло, не прослеживая еще очертания букв на бумаге, но уже следуя его мыслям. Какие-то особенности почерка он замечал сразу, но другие надо было просто почувствовать, и, то закрывая глаза, то вновь открывая их, он все четче видел перед собой – разумеется, со спины – силуэт в сутане, солнечный блик в тонзуре на макушке и руку – левую, конечно – слишком крепко сжимающую перо.

«Я проклят, милостивый государь, – написал он, не возвращаясь к оборванным строчкам, – и будьте прокляты Вы за то, что Вы с ней сотворили. Я был первым, я проклят, но я не преуспел, Господь сохранил ее от меня, но Господь покарает Вас, как карает меня, будьте Вы прокляты, Вы погубили ее бессмертную душу, а я мечтал только о теле».

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Вздрогнув, Шере повернулся к миледи, внезапно осознавая, что она больше не стоит у него за плечом – а ведь еще мгновение назад он чувствовал ее присутствие всей кожей!

– Он писал без черновика, – объяснил он, поворачивая лист так, чтобы она могла прочитать. – я добавлю потом… кляксы, исправления… Но я не знал его, а вы знали – это похоже? Он мог бы так говорить?

«Анна… Самое прекрасное, самое нежное имя на свете, а ее фамилию Вы никогда не узнаете. Она была послушницей, когда я встретил ее – и невозможно было, раз увидев ее, перестать о ней думать. Вы уверены, что Вы любили ее – Вы не знаете, что такое любовь. Любовь это когда есть только она, когда нет себя, нет ничего – только она, и я проклят на веки вечные, ~потому что я хотел ее только для себя~».

Он зачеркнул последнее предложение, но его еще можно было прочесть.

«и Вы тоже прокляты – я лгал ей, уговаривая бежать, придумывал для нее прегрешения, даже наши разговоры, из-за которых она не смогла бы остаться, пугал ее гневом настоятельницы и карами божьими, я был уверен, что, когда мы сбежим, я сумею… Вы не знаете, как она была чиста в те дни – когда Вы встретили ее, она уже знала, как я ее обманул. Знала – и простила».

Предсмертная исповедь отца Жюстена могла быть адресована только одному человеку, кому бы еще он стал рассказывать такие подробности? Другому священнику? Суду города Лилля? Смешно – а графа де ла Фер он должен был ненавидеть. Не облегчить душу пожелал бы отец Жюстен, не оправдать – кому и для чего? – покойную графиню де ла Фер, но причинить боль, и такому письму вернее поверят.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере верил меньше и оттого смотрел с сомнением на вышедшие из-под его пера строчки. Да бывает ли она вообще, такая любовь? И, если бывает, кто способен так любить? Кто знает, не способны ли да это только женщины – обычные женщины, прощавшие, и прощавшие, и снова прощавшие… Впрочем, это было неважно. Покойный отец Жюстен мог сам верить, что любит по-настоящему, даже когда использовал Анну, и выразить свою убежденность в письме, а что подумает о нем читатель… Шере искоса глянул на печальное лицо миледи и закусил губу. Ей нужна была его помощь, ничего лучшего он ей дать не мог, а если она сама начала понимать, что отец Жюстен был не тем, чем казался, это было только редкостной удачей.

– Это мое ремесло, не больше, – отозвался он, обмакивая перо в чернила. – Ловкость рук и… Человек сам себя обманывает. Он писал в спешке, сбивался, и это чувствуется… или вернее, должно чувствоваться. Я наверняка пишу не так, но вы чувствуете спешку, а значит, мелкие неточности никого не смутят, до тех пор, пока они останутся…

Он замолчал, подыскивая нужное слово. За отличиями должно было угадываться сходство, а значит, за отличиями не мог стоять другой почерк. Получилось?

Если миледи и сказала что-то, Шере не услышал, привычно роняя в чернильницу повисшую на кончике пера каплю.

«Она была ангелом, посланным мне во спасение, и когда она отвергла мои домогательства – я думал, что проклят навеки, я был проклят навеки! Но она не верила, она обращалась к моей душе, понуждая меня бороться с искушением, убеждая меня вернуть украденное, вернуться и покаяться, и я готов был отдать себя в руки правосудия, когда нас настигли и разлучили. В тот миг отчаяние еще не поглотило мою душу, и я, пусть даже лишенный того, что сделалось для меня дороже жизни, кричал судиям своим о своей вине, когда…»

Перо, и без того замедлившее свой бег, замерло, а затем медленно, словно нехотя, дописало «мой родной брат». Хмурясь, Шере вычеркнул «родной» и написал взамен «единокровный», но продолжать не стал.

– Мне не нравится эта история, – признался он. – С братом-палачом. Она… неправильная. Нет, я… вам… клянусь, я не хотел сказать, что это неправда! Но просто…

Он умолк, стискивая перо. Она подумает, что ей не верит – а он не мог сказать, что верит, как не мог и признаться, что ему это безразлично, потому что она была дворянка, знатная дама, а дворяне никому не позволяют подозревать себя во лжи.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере уронил перо и замер, покусывая костяшку указательного пальца. Анна. Только в мыслях он смел называть ее так. Леди Винтер, госпожа графиня. Так близко она стояла, что он почти чувствовал ее прикосновение, и мысли отчаянно путались, отказываясь складываться в слова – все слова, кроме тех, которые выхватывал его взгляд, скользя по строчкам письма.

– Брат-палач, – проговорил он наконец, когда сердце перестало колотится как бешеное и он сумел вспомнить, что остановило его. – Который наложил клеймо. Не по суду. Это значит, он был не дворянин, ведь верно? Отец Жюстен.

Или брат был единокровным, так он написал, но поверить в это… Ей самой поверил бы любой, довольно было заглянуть в эти ясные небесные-голубые глаза, и очевидно делалось, что она не может лгать, но тот, кто будет судить одним лишь рассудком…

– Он назвал вас сестрой, – лихорадочно продолжил он, – а он был не дворянин, или все решат, что он был не дворянин, а значит, могут подумать… Но это не главное, а просто… Сударыня, а может, мы напишем… иначе? Не совсем правду? Что-то попроще.

Чернила кончились, но Шере даже не заметил этого, глядя куда-то чуть в сторону от ее плеча и царапая сухим пером по бумаге, тщетно пытаясь вычеркнуть неверные строчки.

Отредактировано Dominique (2017-09-06 01:27:05)

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере невольно вновь поднял взгляд на миледи, которая вдруг оказалась так близко от него – и так далеко. Ее платье касалось его бедра, а ее рука, когда она склонилась над ним, лежала на спинке стула, и, чуть изменив положение – надо же ему было подумать! – он почувствовал ее локоны на своей макушке. На мгновение он снова закрыл глаза, сосредотачиваясь разом на этом ощущении и на том, что ему предстояло написать, и оба чувства были ему одинаково непривычны – на службе ему полагалось только переписывать то, что ему давали.

Что написать? Признаться, что он даже не попытался еще придумать? У него было какое-то время – ведь он мог просто подбирать выражения…

«Убеждая меня вернуть украденное, вернуться и покаяться…»?

Шере снова обмакнул перо в чернила и вычеркнул последние несколько строк, а затем и эти слова тоже. Нет, все было иначе.

«И я внял.»

Эта фраза должна была оставаться такой, убийственно короткой, перед тем, что должно было последовать, но тот, кто написал бы эти строки, был слишком болтлив, и Шере оставил себе пометку дописать зачеркнутый текст, проведя длинную черту до конца строки.

«Ее отец был слишком влиятелен и слишком холоден, и она сделалась пешкой в чужих играх, ее обвинили во всем, вопреки законам человеческим и божьим, а меня обманули и заставили лгать, а потом дали назначение в Ваш приход, и я, узнав и поняв все и обезумев от отчаяния, снова обратился против этих законов, крича: она будет моей, раз Господь так несправедлив, я не позволю им вернуть ее в обитель, где над ней вечно будет нависать мой грех, где я вовеки не увижу ее боле, и я сделал это.»

Здесь тоже должна был быть вымаранная болтовня, много болтовни, отец Жюстен наверняка захотел бы объяснить поподробнее, почему и как он предал свою возлюбленную и какие силы столкнулись, чтобы кто-то мог так обойтись с дворянкой.

А была ли она дворянкой?

«Что мне было до позорного клейма, которым осквернили ее плоть, когда никто не в силах был осквернить ее душу и эта чистая душа сияла в каждом ее движении, каждом слове, когда она снова и снова говорила мне "нет", взывая к сердцу, которое я считал утраченным, и я был готов вернуть ее Господу, который испытывал ее как Иова»…

– Вы, случайно, не знаете латынь, сударыня? – спросил Шере, снова поднимая голову. – Здесь нужна какая-нибудь цитата.

Он потянулся было за своим вином, когда его осенило и он поспешно наполнил второй бокал и протянул ей.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

– Иова, – эхом отозвался Шере, хотя мысли его занимало иное. Их руки чуть соприкоснулись, когда он передавал ей бокал, он едва не попытался продлить это касание… и не решился. Она была не для него, даже если она не была такой, какой описывал ее тот несуществующий отец Жюстен, за которого он писал это письмо. И она была дворянкой.

Была.

Шере уставился на расплывающиеся буквы, тщетно пытаясь вновь ухватить ускользавшую от него мысли. Она была, Жюстен не был… Палач…

Нет.

Он назвался ее братом. И он мог об этом написать… Но ведь это было не то, что он написал!.. Нет. Это было не то, что написал его рукой сам Шере, но ведь зачем-то он это написал?

Шере облизнул пересохшие губы и механически отпил из своего бокала.

«Ее родители давно умерли, – написал он, – и она сделалась пешкой в чужих играх».

Отчего бы ее родителям и не умереть? И наверняка так оно и было, небо должно было упасть на землю, чтобы дворянку заклеймили воровским клеймом…

Или эта история, про брата-палача, была правдой – хотя все равно не такой правдой, которую можно было написать в этом письме.

Шере решительно зачеркнул написанное.

– Я написал про отца, – объяснил он, – чтобы было ясно, что вы… не самозванка. Если я просто напишу про родителей, то будет непонятно, почему другие ваши родичи за вас не вступились, почему это должно было случиться. Но если он взял вашу фамилию… тогда не получается, да? Тогда ваш отец не был влиятелен… или был? И тогда я точно зря написал, что граф никогда не узнает ваше настоящее имя… Сейчас, я исправлю.

Шере снова потянулся к чернильнице и снова замер, в задумчивости покусывая нижнюю губу.

Если отец Жюстен получил приход под чужим именем… Как он его получил?

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере поднялся, выронив перо, и поднял на миледи взгляд, из которого стремительно исчезал всякий намек на сосредоточенность. Пока она говорила, он весь обратился в слух, и ее боль сделалась как будто его болью, ее отчаяние от предстоящего ей брака – его отчаянием, и там, где он иначе не нашел бы поводов для ужаса, теперь он искренне ужаснулся. Она, такая прекрасная, такая светлая – одна мысль о том, что до нее будут дотрагиваться руки, которые…

Она была совсем рядом, так близко, что он мог сам до нее дотронуться.

– Прошу прощения, сударыня, – пробормотал он, отводя глаза.

Письмо. Надо было писать письмо, а он напрочь забыл, что он собирался сделать.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.