Жизнь не прекращается, пусть даже превратившись в унылое существование, дела полка по-прежнему требуют внимания, караулы надо назначить, бумажонки – подписать, и д'Артаньян продолжал жить. Каждодневная рутина, в которой каждая мелочь сделалась вдруг одинаково неважна, не оставляла ему времени ни на что, но свои обязанности он выполнял, и, даже если Тревиль заметил, сколь глубоко его лейтенант погрузился в отупелое безразличие, вряд ли он задумывался об этом более минуты, у него были свои заботы. И он не знал о Констанции, как не знал и о самозванстве покойного де Трана, и о гневе его величества, и о его поручении. В течение дня д'Артаньян вспоминал пару раз об этом поручении, тут же забывал о нем, потом вспоминал снова, пытался понять, что ему надлежит сделать, и снова забывал. Потом пришел кто-то из новичков с просьбой об отпуске, и д'Артаньян, вежливо осведомляясь сперва о том, чем и как долго болела покойная бабушка, потом о ее возрасте, потом о возрасте родителей, пришел в себя настолько, что задумался об отпуске и для себя.

Мысль оказалась неожиданно привлекательной – до такой степени, что не погрязла в болоте того же тупого безразличия, когда разочарованный новичок ушел, и возвращалась в течение дня, обрастая все новыми заманчивыми деталями. И поэтому, когда она снова пришла ему на ум, когда он переступил вечером порог капитанского кабинета, д'Артаньян не стал медлить.

– Господин капитан, я хотел бы просить вас об отпуске. По личным обстоятельствам.

Тревиль как будто не удивился, но, так или иначе, возражать не стал, и расспрашивать не стал тоже, только уточнил, какой примерно срок его лейтенант намерен отсутствовать. Д'Артаньян, не ожидавший этого вопроса, растерялся, промямлил что-то про неделю… две… может, три?.. Тревиль нахмурился.

– Полмесяца, д'Артаньян, и то потому что завтра день святого Николая. Поезжайте домой, там светит солнце.

Д'Артаньян пробормотал слова благодарности и поспешил ретироваться, и только оказавшись у себя, вспомнил, что напрочь забыл рассказать капитану про де Трана. Надо будет написать, но потом, с дороги… какой дороги?

Он велел Планше собираться, хотя был не уверен еще, брать ли с собой слугу, но потом забыл о своих сомнениях, сидя на кровати с кружкой остывающего глинтвейна, пока лакей суетился вокруг, и даже не вспомнил о них, когда Планше заикнулся было, что выехать и с утра можно, и дождь…

– Сию минуту, – отрезал д'Артаньян и не постеснялся разбудить почтенного г-на Бонасье – он не знал, он все еще не знал! – чтобы сообщить ему об отъезде.

Галантерейщик, позевывающий и в ночном колпаке, тоже подивился столь позднему отъезду, но ключ взял, и только на полпути к Сене д'Артаньян спохватился, что Планше едет рядом. Он чуть было не приказал слуге возвращаться, но потом передумал или вернее, попросту забыл о нем, сосредотачиваясь на своих планах, следуя которым, они добрались до Нового моста и поехали к улице Сент-Оноре, где д'Артаньян наконец столкнулся с двумя возвращающимися со службы однополчанами, которым рассказал, что едет на воды в Форж. Если время отъезда удивило и их тоже, то они долго об этом не задумались и попытались затащить д'Артаньяна в кабачок, отпраздновать отпуск, но молодой человек отказался, ссылаясь на головную боль, и поехал дальше, пока не потерял их из виду, а там снова свернул и поехал обратно.

– Так мы не в Форж едем, сударь? – решился непривычно помалкивавший Планше.

– Нет.

Дождь, моросивший не переставая, не спешил уняться, и д'Артаньян, подъехав почти к самой Королевской площади, спешился и нырнул в ближайшую подворотню.

– Посвети! – Он перезарядил пистолеты под глубоко обеспокоенным взглядом слуги, и только тогда снизошел до объяснений. – Миледи, Планше. Больше она никого не убьет. Хватит.

– Сударь! – простонал бедный слуга.

– Ты можешь остаться здесь с лошадьми, – великодушно разрешил гасконец, – а я пока схожу на разведку.

На разведку ему ходить было не надо, дом миледи он отлично знал и, помня как его впускала бедняжка Кэтти, собирался просто-напросто попробовать дверь черного хода – идея, напрочь ускользнувшая до сих пор от его внимания.

Эпитет, слетевший с его губ, когда дверь подалась, опечалил бы, верно, хозяйку дома, однако произнесен был настолько тихо, что не привлек ничьего внимания, и д'Артаньян, двигаясь все так же уверенно и неторопливо, тихо прошел уже знакомым путем к спальне миледи. Полоска света под дверью заставила его остановиться, прислушиваясь. Что, если она принимала кого-то этой ночью?

Стоя в холодной полутьме, прислушиваясь и не сводя глаз с двери, д'Артаньян подумал вдруг, что не испытывает ни тени тех чувств, которые надлежало бы испытывать грозному мстителю – словно ненависть и горе, опалив его своим жаром, сожгли все, что могло еще гореть, и им на смену пришло простое безразличие. Он знал, что должен был сделать, знал, почему, но от того исступленного отчаяния, с которым он бродил вокруг этого дома несколько ночей тому назад, не осталось и следа.

Прежде чем переступить порог спальни, он вытащил из-за пояса взятый с собой пистолет и взвел курок – медленно, чтобы не предупредить жертву неосторожным звуком.

Дверь отворилась бесшумно, не выдавая молодого человека ничем кроме забившегося вдруг пламени свечей.

– Добрый вечер, миледи, – проговорил он, направляя на нее пистолет. – Не ждали?

За прошедшие полтора года д'Артаньян вспоминал миледи не раз и не два, и все равно оказался не готов снова ее увидеть, тем более такой: с распущенными волосами и в пеньюаре. С ее изумительной красотой она должна была выглядеть соблазнительно, но отчего-то — возможно, потому, что он знал, зачем пришел — скорее вызывала в его памяти образ христианской мученицы, и это было смутно неправильно.

Д'Артаньян шагнул вперед, свободной рукой закрывая за собой дверь. Как ни странно, так далеко его планы не простирались, только до этой двери, а потом начиналось одно лишь смутное ощущение свершившегося мщения. Не произнесение приговора, но уже произнесенный приговор. Не выстрел и не удар кинжала, но безжизненное тело у его ног, как если бы сам Создатель успел уже покарать убийцу. Но в его воспоминаниях миледи также выглядела совсем иначе, не такой испуганной и беспомощной, и... д'Артаньян снова вспомнил, как она набросилась на него с кинжалом, когда он узнал ее  тайну. Нельзя было обманываться.

- Я признаю за вами право мстить мне, - хрипло сказал он. Эти слова пришли к нему сами, но из других планов, когда он размышлял после смерти Бризмона, как положить всему этому конец. - Но лучше бы вы убили меня.

Д'Артаньян не сразу осознал, что говорила миледи, потому что слова сейчас доносились до него как сквозь кусок толстого войлока, а когда осознал, не спустил курок лишь потому, что пробудившийся вдруг здравый смысл напомнил ему, что на шум прибегут слуги и кто-то из них может его узнать. А может и не узнать, не зря же он оставил дома мушкетерский плащ и надвинул шляпу на глаза после встречи с однополчанами.

– Вы предпочитаете сталь пуле? – д'Артаньян подошел ближе, останавливаясь в какой-то паре шагов от миледи. В одном прыжке, на самом деле, достаточно для удара кинжалом – который он, однако, так и не обнажил. – А яд – всему прочему, не так ли? Вы не ожидали, что я узнаю?

Арамис, верно, процитировал бы Священное писание, и не ту его часть, которая требовала отнять око за око, но латынь д'Артаньян не понял бы, а если бы понял, то возразил бы, что он не мстит… или вернее, не только мстит. Эту женщину – нет, это исчадие ада! – необходимо было остановить.

В спальне миледи было натоплено, но д'Артаньян осознал это лишь сейчас, так жарко и душно сделалось ему в одно мгновение и так холодно ему было до этого.

– Спросите себя, сударыня, – в ярости процедил он, – долго ли умирала Констанция от вашего яда, и благодарите Создателя, что я не намереваюсь вспороть вам живот.

Безразличие, в которое он погрузился в последние дни, отхлынуло, уступив, наконец, место чувству – яркому и горячему, и д'Артаньян, неосознанно чувствуя в нем возвращение к жизни, продлевал то, что иначе назвал бы агонией, не спеша спустить курок.

Отредактировано д'Артаньян (2017-09-09 16:25:51)

Вместе с жизнью к человеку возвращается зрение, а вместе со зрением – наблюдательность, и так д'Артаньян заметил, наконец, томик, который сжимала в руках миледи – заметил сперва как оружие, а потом – как книгу. Она читала Библию, когда он вошел.

– Я – оскорбил вас? – д'Артаньян, который, говоря откровенно, уже тысячу раз проклял себя за эту глупость, презрительно усмехнулся. – Тем, что не заплатил за проведенные с вами ночи? Или тем, что выжил, несмотря на подосланных вами убийц?

Под Ларошелью, после того, как Планше вернулся из Англии с письмом от лорда Винтера, они невольно вздохнули спокойнее и не слишком встревожились, даже когда узнали, вернувшись в Париж, что она жива – новых покушений не было, гнев кардинала не обрушивался на головы виновных, и д'Артаньян полагал, в простоте души, что миледи решила, что преследовать его и далее будет себе дороже. Явившись к ней, он ожидал, когда вообще об этом думал, увидеть в ней ту же клокочущую ненависть, с которой она преследовала его по этой же спальне, и был настолько сбит с толку ее снисходительным удивлением, что невольно начал защищаться.

Пистолет в руке д'Артаньяна дрогнул – ее упреки попадали точно в цель, и оттого он не сразу вспомнил, что говорит не с равной, что эта хладнокровная, уверенная красавица не только не родилась дворянкой, но и была на деле воровкой и двоемужницей. Пробудившиеся некстати чувства говорили одно, столь же неожиданно очнувшийся разум – другое, мгновенно меняясь затем местами, и от безжизненной решимости, с которой д'Артаньян переступил порог этой спальни, не осталось и следа.

– Вам угодны доказательства, сударыня? – спросил он, и гнев в его голосе боролся с болью. – Извольте: настоятельница монастыря, где ее величество укрыла свою подругу от вас и вашего покровителя, описала вас, когда сообщила о ее убийстве. Констанция умерла от яда, а одним из способов, которыми вы пытались избавиться от меня, был яд. Проклятье, да Вы носите на плече свидетельство того, что вы способны на любую низость, и вы смеете требовать от меня доказательств?

Он выстрелил бы, если бы не поколебленная уверенность – не в том, что она была виновна, но в том, что он сумеет покинуть этот дом незамеченным.

Д'Артаньян почти услышал грохот выстрела, ощутил эхо отдачи в руке, почти увидел кровавое месиво на месте этого прекрасного лица, почти услышал стук, с которым миледи сломанной куклой повалилась на пол – когда перед ним вдруг как воочию встало лицо Атоса. «Граф был полновластным господином на своей земле…»

– Я не убийца, – с усилием проговорил д'Артаньян, отвечая не столько словам миледи, сколько тяжелому взгляду отсутствующего старшего друга. – И поэтому…

Сколько длилась пауза, он не смог бы сказать – возможно, какие-то мгновения. Но, когда он заговорил снова, он принял решение.

– Вы можете встать, сударыня, но только для того, чтобы набросить какое-нибудь платье. За углом ждет карета, я отвезу вас в Бетюн. Будет справедливо, если вы услышите свой приговор от настоящего судьи, а я позабочусь о том, чтобы он точно знал, с кем имеет дело.

Д'Артаньян отступил на несколько шагов, не опуская пистолета. Вопрос миледи поколебал его уверенность – но только на какое-то мгновение, а затем он вспомнил, что и голову графа де Варда она просила у него с таким же невинным видом, и рукоять пистолета прилипла вдруг к руке. Но он не был убийцей… не надо было отправляться сюда одному, надо было взять Атоса. Или Арамиса. Даже Портоса, обмануть Портоса легко, но не пойти против друга.

– Одевайтесь, – хмуро сказал д'Артаньян, – и потеплее.

Добавить последнее уточнение он сообразил в последний момент. Что бы он ей ни сказал, он знал, что до Бетюна ее не довезет – будучи человеком весьма практичным, д'Артаньян вполне отдавал себе отчет в том, что, позади себя он ее посадит или перед, она будет равно опасна, а когда-то же ему надо будет спать… и внимания она привлечет слишком много, и время года для такой поездки верхом было неподходящее… Но пусть она только послушается и выйдет из дома.