Честно говоря, пока паж не вернулся и не сказал, что ее величество их примет, Бернар не очень даже верил, что ему не показалось. Когда он выбежал из Лувра и побежал к Сене, он ног под собой не чуял, но когда он перебежал через Новый мост, он уже начал сомневаться, а на улице Бюси почти совсем поверил, что ему все почудилось. К немалому облегчению Бернара д’Онвре оказался дома и даже был не очень пьян, хотя две пустые бутылки уже валялись под столом, и поэтому Бернар на всякий случай не стал ему ничего рассказывать, а только сказал, что им надо возвращаться в Лувр и что ее величество хочет его тоже выслушать, но по дороге д’Онвре, конечно, стал спрашивать и Бернар ему в конце концов все рассказал - ну, почти все, не о том, что он ее величеству стихи подарил, или что он ей сказал, что она несправедливо поступила, но зато он сказал, что королева обещала, что она д’Онвре простит и вернет ему должность, если тот извинится перед мадам де Мондиссье, и д’Онвре, конечно, сказал, что это черт знает что, что он должен извиняться перед итальянской вертихвосткой, которая сама же его и оговорила, но Бернар знал, что это ерунда и он извинится, потому что не спорить же с королевой, она и так была сверх всякой меры милосердна, а ведь могла бы и его прогнать с глаз долой за то, что он с ней спорил.
Дежурный лейтенант удивился сперва, что д’Онвре назад пришел, но Бернар и ему объяснил, что ее величество сама пожелала с ним поговорить - правда, ему он ничего больше объяснять не стал, потому что лейтенант очень неприязненно смотрел на д’Онвре, и мог чего доброго их даже не пропустить, чтобы д’Онвре назад не вернулся, с него сталось бы. Д’Онвре сам тоже молчал, а потом начал шепотом спрашивать, точно ли королева хотела его видеть, и Бернар объяснил, что раньше, наверное, даже не сама королева его прогнала, а какая-нибудь из ее главных дам, а королева, наверно, даже и не знала, что ее именем сделали. Д’Онвре сказал, что не может такого быть, эта Мондиссье ее околдовала, и вряд ли она не стала про нее расспрашивать, но Бернар напомнил ему, что королева в тот вечер была больна, и сам ужасно покраснел, потому что он точно знал, что не была она больна, а д’Онвре заметил и стал допытываться, с чего он стал весь красный, и Бернар вынужден был наконец сказать, что чрезмерное любопытство его не красит, и д’Онвре тогда ответил, что он точно знает, что тут дело нечисто. Бернар тогда даже пожалел, что стал за него заступаться, когда они не то что не друзья, а даже и не приятели, но тут вернулся паж.
В зале, где находилась королева и придворные дамы, было гораздо теплее чем в приемной, но на них сразу уставилось столько глаз, что Бернару сразу стало не по себе, а д’Онвре словно не заметил и на мадам де Мондиссье, которая сидела рядом с королевой, в упор уставился, так что Бернару даже стало ее жалко, и он вспомнил, как ее величество сказала, что она ни в чем д’Онвре не обвиняла, это сами его дела за себя говорили, и Бернар теперь поверил, потому что она так и выглядела - как будто она и слово сказать боится или глаза поднять. Поэтому он поклонился и ей тоже, хотя она, кажется, и не заметила, и отступил и стал ждать, а д’Онвре тоже поклонился и сказал:
- Нижайше благодарю вас, ваше величество, что вы решили выслушать меня и восстановить справедливость.
Это было почти слово в слово, как Бернар сперва объяснил, что произошло, но ему почему-то показалось, что д’Онвре это как-то неправильно сказал - может, не верил сам, а может, наоборот, был слишком уже самоуверен.