Товарищи Бернара заметили, конечно, что молодой человек стал рассеянным и невнимательным, но он объяснил им, что у него болит зуб, и они сразу поверили. На самом деле, у него болела душа, а не зуб, и он все время вспоминал разговор с королевой и думал, каких глупостей он наделал. Во-первых, если бы он был не такой рохля, он не стал бы мешать ей войти, а попросил бы взамен поцелуй, как делали его товарищи, и тогда он потом был бы, конечно, в ужасе, а может, даже и не узнал бы никогда, что его поцеловала сама королева, хотя как бы он смог не узнать потом ее голос? Но это было уже во-вторых, потому что об этом он тоже никак не мог забыть - какая она была красивая в лунном свете и как волшебным колокольчиком звенел ее чарующий голос, и ходила она, конечно, к любимому, а не к любовнику - кому-то, кто сумел покорить ее сердце и кто, конечно, был не чета простому гвардейцу, хотя свою честь она ему все-таки доверила - подумать только, сама королева доверила ему свою честь! Только это было уже в-третьих, и Бернар мечтал о том, чтобы у него была возможность как-то еще раз показать ее величеству, что он заслуживает ее доверия, и может, тогда она… нет, Бернар и в мыслях не допускал, что королева может перенести на него свое чувство - во-первых, это не было бы тогда настоящее чувство, во-вторых, он ее и правда не заслуживал, а в-третьих, это было бы изменой королю, а Бернар был предан все-таки королю, даже если служил королеве. Об этом он, кстати, тоже думал - что ему надо было, наверное, все рассказать лейтенанту, но только это было так гадко, что молодой человек твердо решил этого не делать.

Другое дело, что смотреть на ее величество ему теперь было немножко неловко, но она его, конечно, не замечала, и это было хорошо, потому что он то и дело на нее теперь пялился как дурак и гадал все время, кто бы мог покорить ее сердце, но она ни на кого особенно не глядела, и тогда Бернар начал думать, что может, после этой ночи, когда мадам де Мондиссье с д’Онвре так нехорошо поступила, ее величество боится снова встречаться со своим возлюбленным и, наверно, ей от этого так грустно, что она пребывает в таких расстроенных чувствах, и пусть это было против ее долга, Бернару было ее очень жалко, и поэтому он решился, наконец, сам к ней обратиться, хотя это и было и против этикета.

Конечно, даже входя в ее свиту, он не мог остаться с ней наедине, но предлог, чтобы поговорить с ней без посторонних ушей, у него был, и, найдя подходящий момент, Бернар, как только сменился с ночного караула, перешел в прихожую и стал ждать с остальными, пока появится ее величество, а когда она появилась и все поклонились, выпрямился одним из первых и сразу встал на одно колено.

- Умоляю о милости, ваше величество!

Все на него, конечно, уставились, но Бернар, хоть и красный до ушей, взгляда не опустил.

Бернар послушно встал, чувствуя себя как под водой - в детстве он как-то упал в колодец и чуть не утонул, а сейчас к нему вернулось это воспоминание - он ведь даже толком испугаться не успел, как отец его вытащил, но вот как темно было и какое там было эхо, он запомнил, а сейчас голоса и слова вот так же отдавались у него в голове.

- Я умоляю… - Бернар запнулся, услышав свой голос - хуже чем утиное кряканье - и откашлялся. - Я умоляю ваше величество о разговоре без свидетелей.

Тут он сообразил, что она может подумать, что он может захотеть что-то от нее, за свое молчание, и так испугался, что у него даже в глазах потемнело, но разве он мог сказать, чтобы она не боялась, когда как раз надо было молчать?

Бернар хотел снова опуститься на колени, но подумал, что это будет выглядеть смешно, и не стал и даже перестал мять в руках шляпу.

- Я хотел сказать, ваше величество… - он запнулся, заметив, как на него глядят придворные. А вдруг кто-то из них умеет читать по губам? У них в приходе был Глухой Жан, который ничего не слышал, но читал по губам, что ему говорили. - Про господина д’Онвре. Я хотел просить за господина д’Онвре. Он не виноват. Он… он… - чувствуя, что у него даже уши покраснели, Бернар поднес ладонь к лицу, скрывая губы. - И если вам нужно будет как-нибудь… тайно уйти, то в мое дежурство… я никому не скажу. И он.

Конечно, ручаться за д’Онвре Бернар не мог, но ведь тот же будет благодарен ее величеству, если она его простит, и тогда будет тоже молчать.

Под оценивающим взглядом ее величества Бернар окончательно смутился, но, как бы ему ни хотелось упасть к ее ногам, извиниться и постараться никогда больше не попадаться ей на глаза, он помнил о своем долге, и перед ней, и перед своим другом, д’Онвре. Все знали, что ее величество ужасно одинока и несчастна, а ее величество королева-мать запретила ей принимать мужчин, даже посланника ее брата, а его величество подозревает ее в измене, и Бернар узнал теперь, что это правда, но ведь ее величество была не только жена короля, она была еще самая Прекрасная дама на свете! Он должен был ей помогать, и д’Онвре тоже, а то кто ему поможет тогда, от него все отвернулись, и это было несправедливо.

- Вы выслушали мадам де Мондиссье, ваше величество, - упрямо сказал он, - но вы не выслушали месье д’Онвре, даже не спросили, а он… он не так виноват, как кажется! А мадам де Мондиссье тоже виновата, но потому что она ваша подруга, вы поверили ей, а его не спросили.

Это было, конечно, ужасно, говорить такие вещи королеве, да еще если глаза на нее лишний раз поднять боишься, и Бернару уже тысячу раз самые разные люди говорили, что он совсем не умеет себя благоразумно вести и поэтому ничего не добьется, но он точно знал всегда, чего требует его честь, а если не следовать чести, то какой же ты дворянин?

Бернар восторженно уставился на ее величество - какая она была прекрасная и мудрая! Конечно, она должна была поверить своей подруге, разве могла она, не усомнившись в ее чести и своем выборе, поступить иначе? И пусть она одарила своим доверием недостойную женщину и притом итальянку, как королева-мать - Леонору Галигаи, это была ошибка, идущая от чистоты сердца!

- Она сама позвала его, ваше величество, - сказал он, понизив голос, так стыдно ему было говорить с королевой о таких низменных вещах. - Она и раньше с ним, ну… кокетничала… то есть завлекала всячески. И она его зазвала и сама хотела… а потом вдруг ножом ударила… он ничего не знает, д’Онвре, а я теперь понимаю, что это для того было, чтобы он закричал и меня отвлек, но только не надо было ей тогда его ножом… и потом обвинять, это несправедливо, что из-за нее у него вся жизнь… То есть я понимаю, что она вашему величеству помочь хотела, но не за его счет, нельзя же так! Вот, - расхрабрившись, Бернар вытащил из-за пазухи свернутый в трубочку лист бумаги и почтительно протянул ее величеству, - это я написал… «Мольба к Ее Величеству о высочайшем милосердии», это я сочинил. В стихах. И она так заканчивается:

Я вас прошу, царица и богиня,
За своего ошибшегося друга:
Не станьте же, я умоляю, ныне
Лишь тенью Справедливого супруга!

Бернар решился наконец снова поднять глаза на ее величество и вздохнул - не потому, конечно, что пожалел, что добился справедливости, это было бы совсем глупо, а потому что теперь он все сказал, и она согласилась, и больше она с ним уже говорить не будет, и он больше не сможет на нее смотреть вот так - чтобы с ней вообще больше никого не было, только он и она, как если бы сказка сбылась и паж, который влюбился в королеву, мог стать королем - хотя он, конечно, был никакой не паж, и королем, дай ему Господи долгих лет здоровья, быть не хотел, совсем!

- Да, я пишу стихи, ваше величество, - сказал он, хотя это было неправильно и он должен был упасть к ее ногам и благодарить ее за милость и справедливость, но это было как будто не про нее и про него, а про д’Онвре, который, конечно, тоже был важен и не заслуживал, чтобы его вот так прогнали, но неизвестно, будет ли он извиняться - да нет же, будет обязательно! Даже если ему на самом деле и не за что, а мадам де Мондиссье сама виновата, он обязательно извинится, и тогда, может, ему начнут верить, что она сама ему на шею вешалась. Дурная женщина, это наверняка из-за нее королева… Тут мысли Бернара стали недостойными, ни его имени, ни его любви, и он постарался сразу об этом забыть, но все равно все время думал и жалел, что если бы он знал чуть-чуть раньше и интересно, правда ли это было, про Бэкингема… - Про… про… про прекрасную даму. Прекрасную даму с зелеными глазами, например.

Сказал, и сам ужасно испугался, потому что теперь она его, конечно, прогонит, и еще хорошо если просто с глаз долой, а если как д’Онвре?