Донья Консепсьон только задержалась, чтобы корзинку взять и плащ накинуть, а предупреждать никого не стала, потому что с чего бы ей предупреждать, что она к пекарю пошла? Хлеб в доме еще был, но кто об этом знал, кроме нее?

Брат сеньоры де Клейрак, издалека видно было, места себе не находил, так что зря донья Консепсьон надеялась, что он покушает что-нибудь и поуспокоится, но  на намерения ее это не повлияло - ей надо было о семье думать, а тот разговор, что она подслушала, не на шутку ее встревожил.

- Сеньор д’Авейрон, - быстрым шепотом сказала она на своем родном языке, - я хочу, я умоляю вас… вы можете поклясться своим словом дворянина, что никому не расскажете, что я вам скажу? И не будете моим детям вредить? И дону Хосе?

Про мужа донья Консепсьон вспомнила только в последний момент, но не из-за недостатка любви, а из-за своих сомнений.

Донья Консепсьон шумно выдохнула и обеими руками прижала пустую корзинку к высокой груди. В отличие от своего мужа, не видевшего в родственниках г-жи де Клейрак причин для беспокойства, сеньора Диас де Гарсиа затревожилась с того самого момента, когда увидела г-жу де Вейро - не столько из-за нее самой, сколько из-за решимости, которую она в ней угадала. Мужчин донья Консепсьон не опасалась, но красивая женщина, точно знающая, чего она хочет, казалась ей куда более опасным противником, и все, произошедшее в доме с тех пор, только подтверждало ее вывод. Не бывает таких совпадений! Взять хотя бы одноглазого - никогда раньше он не поднял бы руку на хозяина, а в тот раз чуть не зарезал! И в гостиницу с хозяйской невесткой пошел - это в ту же ночь-то, ясно же, что она что-то уже подозревала. И шевалье д’Авейрон тут же явился, и доктора привел, а вчера хозяин еще от графа какого-то отбивался - тоже, небось, с ее подачи! При том, что сама г-жа де Вейро исчезла, как сквозь землю провалилась… Нет, донья Консепсьон не хотела рисковать, это тебе не толстая гусыня-молочница, которая белых сестер подслушала, когда те молились, и стала спрашивать, можно ли по-французски, и не воришка, который себя за племянника дона Хосе выдавал - это было по-настоящему опасно, а сгореть на костре донья Консепсьон совершенно не хотела. Прошлой ночью она заикнулась мужу, не уехать ли на скорую руку, но дон Хосе и слышать об этом не хотел - и тогда она решила действовать сама.

- Донья Каталина, - прошептала она и подошла совсем вплотную, - верно сеньор Клейрак сказал: околдовали ее. Человек один… нехороший. Она ему верит, а он на самом деле колдун. Настоящий. И злой, очень. Не смотрите так, я точно знаю. Он и мужа ее околдовал, и сестер, которые за ней ходят… это он их привел.

Донья Консепсьон снова огляделась по сторонам и, хотя никто на них вроде не смотрел и к ним как будто бы не прислушивался, на всякий случай еще больше понизила голос:

- Он из ваших мест, совсем из ваших, его сеньора раньше своим кузеном звала, когда сеньор сердился. И он правда дворянин, пусть и говорит, что для Господа все мы братья и нет сословий, но только чтоб хоть раз он сестрам прислуживал, а не наоборот, хотя, правда, это из любви все… ну, это он так говорит - что надо тому служить, кого меньше любишь, ну или как-то так, я женщина непонятливая, это вот донья Каталина все знала. Но я еще нарочно от него старалась подальше держаться, боялась, и получилось, потому что ну кому я такая нужна? - Испанка отступила на шаг, позволяя молодому гвардейцу оценить ее непримечательную внешность - по-южному смуглую кожу, черные глаза в сетке мелких морщинок и выбившиеся из-под отутюженного чепца черные пряди, в которых пробивалась седина. - Так этот сеньор Лесент - это называют его так, вроде как святой, но не на парижский манер - он сперва только к сеньоре ходил, а потом и вовсе в доме своим человеком стал, когда хочет приходит, и сестры эти…

Донья Консепсьон поежилась, несмотря на теплый плащ, и снова огляделась, не заботясь, казалось, понял ли собеседник ее быстрый испанский, на котором она говорила на андалузский лад, лишь усугублявший разделявшую их пропасть.

Если донья Консепсьон и могла списать на тревогу за сестру, что ее собеседник, не раз бывавший уже у Клейрака, не осознает, кто она такая и что делает в доме, эта мысль явно не пришла ей в голову, а разлившаяся по ее лицу бледность ясно показала, какое беспокойство пробудили в ней его вопросы.

- Я донья Консепсьон, сеньор д’Авейрон, - испуганно сказала она, - я жена дона Хосе, который домоуправляющий у сеньора. Вы же обещали, сеньор, помните?

Забыла ли она от страха все прочие вопросы или давала понять, что не станет на них отвечать, пока гвардеец не подтвердит свое обещание - понять по ее лицу и глазам было совершенно невозможно.

Донья Консепсьон была куда меньше склонна отмахиваться от обещаний своего собеседника, и тревога на ее лице ничуть не убавилась от его пренебрежения. И однако - потому ли, что, сказав «а», она должна была сказать и «б», или потому, что она с самого начала испытывала к д’Авейрону некую толику доверия - глянув через плечо и облизнув губы, она ответила:

- Колдуны они, сеньор, вот точно я вам говорю. Знают, что кто думает, и прошлое тоже знают, и будущее… - последнее слово прозвучало как-то неуверенно, и она торопливо перекрестилась. - Может даже, что я с вами… Ох, Пресвятая дева!

Словно опомнившись, она развернулась и поспешила прочь, обратно к особняку, однако поскользнулась на мокрой глине и отчаянно взмахнула руками, выронив корзинку и тщетно пытаясь удержаться на ногах.

Донья Консепсьон уцепилась за молодого гвардейца, глядя на него испуганными глазами. Губы ее дрожали, и какое-то время казалось, что она больше не скажет ни слова, и однако, не то поборов ужас, заставивший ее обратиться в бегство, не то сочтя, что д’Авейрон, удержав ее от падения, заслужил ее благодарность, она наконец снова потянулась к нему:

- Душу ее, сеньор, - прошептала она. - Им нужна ее душа, и душа сеньора, и мо-… и все другие души, которые они пытаются уловить! Они хотят, чтобы она… я не знаю точно, сеньор, я только слышала случайно!.. Что будто бы она сама сделает что-то или должна сделать, и тогда ее душа придет в какие-то чертоги… Сеньор, я добрая католичка, я знаю, что должна была пойти к падре, но он не говорит по-нашему, а я боялась, и тогда бы ее сожгли, и меня, и моих детей!..

Испанка разжала, наконец, сжавшуюся на рукаве молодого человека руку, чтобы тут же начать торопливо креститься, чуть слышно всхлипывая.

Донья Консепсьон покачала головой, но, похоже, не в знак несогласия, слишком явно ее мысли витали отнюдь не вокруг Лесента.

- Они все его слушаются, - прошептала она в ответ, - и хранят тайны, я не знаю, какие, но вот наступит новолуние, тогда… я знаю, что это важно, потому что они всегда говорят про Свет, который не от солнца, - неожиданно высокопарный тон не оставлял сомнений, что она за кем-то повторяет. - Что тогда будет, и я боюсь! Вы никому не расскажете? Пожалуйста, умоляю вас, иначе нас всех сожгут, и ее тоже, сеньору! Вам его надо найти, ведь правда?

Она заломила руки, но тут же опустила их - несомненно осознав, что может тем самым привлечь столь нежелательное всем внимание.

Испанка испуганно ахнула, но, попытавшись было высвободить руки, внезапно напротив шагнула навстречу молодому гвардейцу, одаряя его столь сладостной улыбкой, что тот, верно, решил, что она сошла с ума.

- Улыбайтесь, - приказала она уверенным шепотом, столь разительно отличным от ее испуганной невнятицы мгновенье назад, что впору было заподозрить ложь либо за первым, либо за второй. - Соседи!.. Ах моя честь…

Проскользнувшее в этом невольном восклицании сожаление было, несомненно, искренним, но позволить заподозрить себя в прелюбодеянии с человеком лет на десять младше себя было для доньи Консепсьон явно предпочтительнее, нежели подыскивать другое объяснение для их разговора.

- Соседушка! - воскликнула вынырнувшая из переулка чрезвычайно толстозадая особа в мятом переднике и чепце с оборванной оборкой. - Простите покорно!

Она выжидательно уставилась на испанку, но донья Консепсьон, выскользнув из уже не удерживавших ее рук гвардейца с все той же уверенностью, лишь молча уставилась на нее - то ли не доверяя своему французскому, то ли даже не видя смысла в том, чтобы заводить беседу. Толстуха неловко потопталась на месте, а потом, пробормотав что-то про зеленщика, устремилась прочь.

- Мое доброе имя, - печально вздохнула испанка.

Д’Авейрон, которого прискорбное состояние сестры занимали куда больше, чем репутация ее прислуги, не замедлил повторить свой вопрос, и донья Консепсьон вновь вздохнула, обратив на молодого человека печальный взор угольно-черных глаз.

- Я не знаю, сеньор. Он живет… тут неподалеку есть гостиница, «Сыч и сова», вы не замечали?

О том, что накануне сеньор де Клейрак приводил шурина в названный ею сейчас трактир, донья Консепсьон знала - и, ожидая более бурного ответа, неосознанно замешкалась на мгновение. Но старшая сестра была явно ближе д’Авейрону чем младшая, и ее таинственное исчезновение - о котором, к слову сказать, испанка знала от мужа намного больше, чем подозревал ее собеседник - гвардеец с тем же самым Лесентом очевидно не связал. Если, однако, ее это разочаровало, она этого не выдала, сохранив на лице все то же глубоко обеспокоенное выражение, с которым говорила все это время.

- Что вы, сеньор? - страх в ее голосе был непритворным - но чем он был вызван? - Упаси боже, такой грех! И он же хитрый, ужасно хитрый, господин Лесент - он бы никогда… Сеньор, он колдун, он проникает даже в самые сокровенные наши помыслы, и я боюсь… боюсь. Он появляется, когда его не ждали - когда никто не ждет и мы говорим… Я просила дона Хосе… моего мужа… я хотела, очень, чтобы мы уехали, и тут он появился - как будто слышал! И дон Хосе заболел - наутро! И мы не смогли! И когда детей увезли…

Она судорожно вздохнула, не то подбирая слова, не то проверяя, отвлекли ли ее собеседника ее сбивчивые откровения от его последнего вопроса - на который, не объявив иначе себя сообщницей, она могла ответить только отрицанием.