Кого винить, герцогиню или кардинала, Теодор не знал. Но на следующий день после встречи с мадемуазель де Лекур выяснилось, что роль квартирмейстера досталась ему снова. И, пока тяжелые кареты неторопливо пробирались через заснеженные просторы Лимузена, бретер отправился вперед.

За какой-то день погода резко переменилась. Тучи разошлись, засияло солнце. Но дыхание срывалось с губ белесым облачком, и копыта лошадей скользили на заледеневших дорогах. Словно ехали они не на юг, а в Польшу – и последующие дни оказались не лучше.

– Ты как думаешь, – спросил Теодор своего слугу в четверг, когда, заехав уже в пятую по счету гостиницу, они пришли к выводу, что для герцогини и кардинала и это жилье не подходит, – кто это мне устроил, она или он?

Как обычно Паспарту понял без объяснений. И вдруг оказался убежден, что в их поручении виновна ее светлость. Разве это не из-за нее казнили того дворянина – как его там?

Очаровательную служанку Паспарту, как выяснилось, не забыл. И, затаив после этого случая глубокую неприязнь к мадам де Шеврез, ждал только подходящей возможности предостеречь своего господина. Который сперва лишь посмеялся, потом отмахнулся и, наконец, когда слуга попытался продолжить, приказал ему заткнуться. И в тот же день отослал назад к кардинальскому поезду – сообщить, что для ночлега им придется отклониться от главной дороги.

Мороз не ослабел и через пару дней, когда бретер добрался до поместья Лезá. Где хозяев не обнаружилось – те уехали в Лимож. Но заметно оживившийся при вопросе Теодора управляющий заверил его, что их отсутствие ничего не меняет. И мадам де Шеврез и ее сопровождение – особенно его высокопреосвященство – в поместье примут со всем надлежащим почтением. Возможно, господину де Ронэ будет угодно отдохнуть с дороги? А назад можно отправить лакея, все они разленились за неделю безделья…

Господину де Ронэ было угодно. И отдохнуть, и вымыться, и переменить платье. Не только потому что он замерз, устал и даже после стольких лет оставался тем же чистюлей, каким его узнал Брешвиль. Но потому что он знал – из разговоров тем же утром – что герцогиня собиралась ехать в одной карете с Лавалеттом. И видеть это, тащиться в хвосте, чтобы не попадаться ей на глаза, было бы пыткой.

Потому он остался. Попросил выделить покои для герцогини не во флигеле, как для его высокопреосвященства, а в башенке. Поболтал о Катулле и македонцах с наставником юного месье де Ньёля. Обошел огромный и полузапущенный сад – до самой замерзшей речушки и запруды на ней. Заглянул на мельницу. Нашел, где провести весь следующий вечер, когда герцогиня прибыла в поместье. И на следующее утро, едва порозовел снег на ветках, пришел к ней под окно.

Первый снежок рассыпался об стену рядом со ставней. Но второй попал. Как и третий. И бретер сунул замерзшие руки подмышки. Тщетно повторяя себе, что ведет себя как последний болван.

– Мадам, – сказал он, когда герцогиня появилась в окне, – если вы не откажетесь сыграть роль принцессы… я буду драконом.

Бретер улыбался. Но голос его звучал не вполне уверенно.

Летом башенка была увита зеленью. Но зимой окутывавшие ее узловатые лозы плюща казались волосами Горгоны Медузы. Подчеркивая красоту златокудрого видения в темном провале окна и кипенную белизну кружев ее сорочки – чище снега на черных ветках и много, много теплее.

– Принцесса… – голос бретера зазвучал чуть хрипловато. Тверже. И вкрадчивее. Но без его обычной самоуверенности. – Принцесса… подвергается похищению. Они бывают так неосторожны, принцессы… В один холодный зимний день… Вы любите сказки, ваше высочество? В вашу башню, кстати, ведет тайный ход. А в конце сада скрывается зимнее царство, достойное даже королевы.

Он не знал, которая из его приманок захватит ее воображение. Удастся ли хоть с одной. Рассыпал их все как горсть зерна на снегу – западней для неосторожных птиц. И смотрел, запрокинув голову – ловя малейшие изменения ее лица.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2018-06-09 16:30:40)

Герцогиня исчезла так быстро, что Теодор не успел ее предупредить. Или же он сам, не сводя с нее взгляда, утратил дар речи – потерял в снегу слова, так легко слетавшие всегда с его губ. И вот – ее не было, темнела протоптанная им вчера через сад узкая дорожка, и полыхало мириадами искр окутавшее голые кусты и куртины ледяное покрывало зимы.

Если бы бретер мог и пожелал бы задуматься в этот миг об уме той, что вновь и вновь заявляла о себе как о силе, с которой стоило считаться не только королю, но даже его патрону, он осознал бы, быть может, степень ее проницательности. Девяносто девять женщин из ста поддались бы на его уловку, спросили бы его о тайном ходе. Она одна увидела за красивым оборотом голую истину. Но он не о том думал. Лишь ждал, переступая с ноги на ногу, согревая руки срывавшимся порой дыханием и перемешивая рифмы с мечтами, пока по ту сторону двери не заскрежетал неохотно под ее рукой чуть тронутый ржавчиной засов. Схватился за посеребренную инеем ручку, помогая герцогине преодолеть сопротивление старинных петель. И задохнулся, встретив прямой взгляд небесно-голубых глаз.

Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in te.

Другой был бы ошарашен ее костюмом. Теодор едва заметил. Слишком хорошо помня линии ее совершенного тела, чтобы не угадывать их за жесткими тканями мужского камзола и штанов так же легко, как под ниспадающими складками ее юбок.

Броней золотистого миндаля украшают и прячут тебя одежды твои, но белее его и стократ слаще тело твое.

От кокетливой пряжки плаща до украшенных кружевом сапожков она была само совершенство.

И, что было на самом деле важнее, она могла идти через сад.

– Дальше, ваше высочество, – Теодор сдернул перчатку, протянул ей руку. И, не удержавшись, добавил: – Видит Создатель, с мальчиками я еще не целовался.

Желание, прорвавшееся в этих неосторожных словах, затрепетало между ними. В холодном воздухе, облачком дыхания, пламенным взглядом. Который Теодор, впрочем, тут же отвел.

Нежность тонких пальцев, обжигающее тепло мягких губ – лишь в это мгновение Теодор поверил в то, что она сказала той ночью. Возвращайтесь, когда решите…

Кто он ей? Наемный убийца и рифмоплет – герцогине де Шеврез, знатнейшей из знатнейших, снисходительной красавице и самозабвенной заговорщице, богине для многих и возлюбленной для избранных, обожаемой и ненавидимой? Каприз, пустое место, минутная прихоть – к которой она возвращалась, возвращалась сама, вернулась, чтобы предупредить?

И чьими руками спасла в свое время герцога Бэкингема.

Теодор перестал думать. Carpe diem, collige rosas. Шевельнулась теплая ручка в его руке, обдавая его жаром. Вспыхнул вновь радужный огонь в украшавшем ее берет аграфе. Отразился сонмом искр в стылом воздухе, когда просыпался снег с ветки, потревоженной взлетевшей птицей. И соединенные их руками голубые тени на тропинке перед ними слились в одну, когда, обогнув окутанную в белое летнюю беседку, они повернули к запруде.

Мельница стояла на том берегу. На красной ее крыше лежали пятна снега, а из трубы курился дымок. Молчали жернова, не двигалось мельничное колесо, но упоительный аромат свежего хлеба донесся до них даже через белое полотно пруда.

На хлеб Теодор не рассчитывал.

Берег не был крутым, но подмерзшая земля была скользкой. И на полпути вниз Мари оказалась на миг в его объятиях – восхитительно теплая, мягкая и живая – благоухающая горькими травами и сладким медом. И он не смог сразу разжать руки, замер, потерявшись в бирюзовом взоре.

– Вчера, – собственный голос показался ему хриплым и невыразительным, – мне посоветовали, чтобы я ни в коем случае не ходил на мельницу. И я, конечно, тут же туда пошел. Вчера лед был уже достаточно крепок…

Он не знал, любит ли она рисковать. И готов был как заверить ее в том, что с тех пор лишь похолодало, так и поведать о бездонных глубинах мельничного пруда.

– Нет, я не настолько глуп.

Два шага, и Теодор нагнал герцогиню, снова притянул к себе. Ища в голубых ее глазах отсвет сжигавшего его огня, а находя – что? Ветер, чтобы раздуть пламя, небо, чтобы без следа развеялся дым? Но на миг он забыл все свои намерения, все планы, все, что прятал на этом берегу, все, что подготовил на другом, чтобы привлечь ее к себе. Спрятать лицо в золоте ее волос, вдохнуть неповторимый ее аромат. Задохнуться от невозможного, неосуществимого желания.

– Я не настолько глуп, – повторил он. Голос его на миг сорвался. – Чтобы всегда поступать наперекор. Мадам…

Чуть треснул под их ногами лед. Не дрогнул, не подался. Но чуть шире, кажется, стала трещина, змеившаяся к черной полынье, блестевшей у мостков. И Теодор подхватил молодую женщину на руки. Не шагнул – скользнул к берегу.

– Я спрятал для нас коньки, – честно признался он. Замерзшие камыши хрустели битым стеклом в такт его шагам. Мгновением позже он бережно поставил свою ношу около старой ивы. – Но теперь – это опасно. Мы можем пройти по плотине.

Что лед на дереве может быть опаснее вдвойне – он подумал слишком поздно.

Смешно – он хотел того же. Было что-то в этой женщине, что делало смешными любые попытки о ней заботиться. Она была стихия – кто станет оберегать воду? Защищать солнечный свет, охранять ветер? Сдувать пылинки с земли?

Или, может, для этого надо сперва владеть. А Мари де Шеврез не принадлежала никому. И оттого же никто не мог остановить ее против ее воли.

В любом случае, лед был крепок. А они, верно, просто слишком близко подошли к полынье.

И Теодор шагнул к дереву. Наклонился, сдернул прочь припорошенную свежим снежком рогожу. Вытащил из сугроба сплетенный из золотистых ивовых прутьев короб, вытряхнул из него негромко лязгнувший сверток. Перевернул, подставил мадам де Шеврез.

        – Когда б я вашей попросил руки,
        Вы б посмеялись надо мной, ей-богу,
        И потому прошу я только ногу,
        И ту на время. Чтоб надеть коньки.

Под развернутой дерюгой обнаружилась пара сверкнувших железом коньков. С которыми бретер провозился весь прошлый вечер. Более чем достаточно, чтобы вернуть лезвиям блеск, а кожаным ремешкам – гибкость. И убедиться, что даже стоять на них он может с трудом.

– Я родом с юга, – пояснил он. Хотя в этом уж точно не было никакой нужды.

– Если падать, – голос бретера вновь зазвучал хрипловато, – то ко мне в объятия.

Так легко она протянула ему ножку в сапожке, и было это – словно раскушенный молодой миндаль. Мягкая кожа, белоснежная шелковистая сердцевина – нежная и теплая в шелковом чулке. И как от вкуса зеленого миндаля сладко сводило рот – от желания, которому не было выхода.

И Теодор лишь затянул ремешки – сперва на одной ножке, потом на второй. И не успел подняться вовремя, чтобы подхватить ее. Только сглотнул, глядя на тонкие пальцы – лунно-бледные на морщинистой коре старой ивы.

Мгновение спустя их пальцы опять переплелись. И время вновь потеряло смысл, дробясь ее смехом, вспышками солнца на коньках, выбившимися из-под берета золотыми прядями, чуть слышным «ах!», когда выскальзывал из-под ее ног лед, когда у него уходила из-под ног земля. Случайные касания, неслучайные. Тепло ее дыхания на его щеке, когда она замирала в его объятиях, не то отдыхая, не то дразня. Ставшая бескрайней белизна, на которой у него подкашивались ноги.

И внезапно – частый гребень сосулек на мельничном колесе, приоткрытая дверь мельницы, запахи хлеба и жареной ветчины. И Теодор вернулся не колеблясь на твердую землю, увлек за собой, подхватил на руки чуть не ускользнувшую вновь от него сирену.

– Нас ждут, – пообещал он. – Будущее и прошлое, и логово дракона.

И никого, кто посмел бы разрушить сказку.

За тяжелой, окованной железом дверью мельницы царил пронизанный солнцем полумрак. Окна таились под самой стрехой, и внизу было сумрачно. Сумрачно и тихо. И Теодор не нарушил этой тишины, когда снял свой плащ с крючка у входа и расстелил его на ступенях ведущей наверх лестницы. Выдав тем самым своей спутнице, что если не о прошлом, то в прошлом он позаботился.

Жернов молчал, и мучная пыль давно улеглась, посеребрив черные потолочные балки. Невидимая на побеленных стенах изнутри, неотличимая от инея снаружи. Такими же белыми были чулки герцогини. И Теодор, распутывая сделавшимися вновь неуклюжими пальцами заледеневшие ремешки коньков, не удержался – провел ладонью по стрелке чулка, от коленки вверх. Насколько позволили обхватившие ее ногу штаны – всем своим существом ощутив ответную дрожь. Словно став декой ее струне – или это зима настигла его наконец?

И откликнулось вдруг сверху жужжание прялки.

– Все еще не боитесь? – прошептал Теодор. – Ни драконов, ни будущего? Потому что там, наверху, ждет мойра… парка.

Она посещала салон мадам де Рамбулье. Должна была знать. Может быть.

Прялка стихла – ослабла нить. Или – оборвалась?

Отредактировано Теодор де Ронэ (2018-06-25 22:19:49)

Теодор подчинился – не промедлив ни мгновения. Привлекая ее к себе – ощутив сквозь задубевшую на морозе буйволиную кожу колета податливое тело, отводя заледеневшими пальцами прядь солнечных волос. Губы ее были холодными – но лишь единый миг. А затем будто то же солнце вспыхнуло в нем, что искрилось в ее смехе на пруду, горело в ледяной крошке, лилось сверху, не дотекая до пола. Белое как полдень, алое как закат, как ток крови в венах.

– Мари, – имя, начинающееся с поцелуя. Окончившееся им же. И невозможным казалось то, что минуту назад было ожидаемо: подняться по лестнице. Разжать руки, оторваться от этих губ. И помнить, насколько холодны его руки – чтобы не пытаться еще ощутить жар скрытой тканью плоти.

        Я пальцами тебя предчувствую в перчатке,
        И привкус нежных губ в дыхании ловлю,
        И все твои слова лелею в отпечатке
        Твоей руки в моей, пять мягких букв – «Люблю».

– Умереть торопишься, молодой господин?

Теодор вскинул голову. Но в потоке солнечных лучей от женщины, стоявшей на самом верху лестницы, остался лишь силуэт. Такой широкий, что она казалась на первый взгляд странной игрой света – своим же искаженным отражением в пузатом кувшине.

– Вы ж в будущее заглянуть хотели, – продолжила она тем же глубоким, грудным голосом. И если бы не простонародный местный говор, он и впрямь увидел бы в ней мойру. Худшую из трех – Атропос. – Так оно здесь, будущее, не видишь?

Теодор наклонился, подбирая свой плащ со ступенек. Не решаясь ни пригласить свою спутницу подняться, ни предложить ей уйти.