Колдунья отступила в сторону. Тень ее, нависавшая над лестницей, ускользнула следом за ней. И бретер не удержал вздох облегчения. Суеверен он не был. Но в негромком смешке матушки Берты прозвучало что-то, что смущало душу.

– Понравится, – кивнула она. И от движения этого заколыхалось и просторное ее платье, и тени вокруг. – Ибо день сулит вам покой, а ночь – радость. И ни один из вас не сочтет высокой цену, которую вы заплатите за этот покой и эту радость.

– А потом?

Теодор не более сумел бы удержаться от этого вопроса, чем смог бы перестать дышать.

– А потом, – колдунья хмыкнула совсем по-деревенски, – ты заплатишь, сударь. За вас обоих, как подобает мужчине.

– Я не о том, – бретер самую малость крепче сжал пальцы. Опасаясь, что та, чью снисходительность посулила ему ведьма, оскорбится ее предсказанием, уйдет. Ломая голову, как ее отвлечь. – Скажи нам о нашем пути. Ждет ли нас успех?

Матушка Берта вновь переменила позу. Позволила свету упасть на ее широкое лицо. Оказавшись вдруг куда младше, чем он думал – может даже, ровесницей ему.

– Да, – уверенно сказала она. – Если вам не помешает злой монах.

– Монах? Какой еще монах?

– Не знаю, – глаза ведьмы превратились в узкие щелочки, лицо помрачнело, – но его тень висит над вами, тень креста, тень распятия. Тень того, кто принял обеты – кто судит иначе. Не спрашивай, я не знаю, о ком речь, только вижу его тень на вашем пути. Темную тень. Может, она знает?

Пухлая рука ведьмы взметнулась, указывая на герцогиню. И Теодор вспомнил – не мог не вспомнить – что уже двум кардиналам его связь с Мари была очень не по душе. Правда, ведьма сказала – монах…

– По-моему, – сказал Теодор, – это все ерунда.

А если и нет, ему больше нечем было ей заплатить.

В это мгновение Теодор поверил, наконец, в очевидное. Не стала бы герцогиня спрашивать о королеве, если бы не поверила ведьме. И не поверила, если бы та не сказала правду.

Ведь не из-за самой же матушки Берты она улыбнулась ему сейчас?

Ночь, которая сулит радость.

Сулит, но подарит ли?

Это, впрочем, было неважно – важно было лишь обещание. И Теодор мысленно обозвал себя болваном – за глупые сомнения. И что-то неуловимо изменилось в переплетении их пальцев. В его взгляде. В самой его позе – хотя он всего только остался стоять на лестнице. Позади мадам де Шеврез и на одну ступеньку ниже.

– Нет, – с сожалением в голосе сказала колдунья. – Будет другая королева – как в прошлый раз.

Теодор подумал, что сказал бы на это предсказание монсеньор. Но подумал мимолетно. И без особого любопытства. Хотя королеву было немного жаль.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2018-07-06 11:16:49)

Теодор с трудом оторвал глаза от золотого локона, струившегося по бархатному камзолу герцогини. Локона, мгновенно выдававшего ее женственность – но жил ли на свете мужчина, который не ощутил бы влечения, скользнув взглядом по ее изящной фигурке? Не осознал бы вскоре, что говорят ему чувства?

Там, где их пальцы соприкасались, из четырех элементов остался один. Ледяной камень вокруг, мерцающий за окнами снег, порывы холодного ветра – Теодор не чувствовал ни одного из них. Только жар, пожиравший его изнутри. Оставивший лишь жаждущую оболочку. Заключенный колодец ты, запечатанный источник – я ищу воды, а нахожу лишь камень.

– Ты узнаешь счастье, – отозвалась ведьма. Буднично, просто, будто не будущее предсказывала, а говорила о повороте дороги. Но затем кивнула на бретера. – И береги его, другого такого не найдешь.

Сказка внезапно закончилась. Потому что Теодор не мог не вспомнить, сколько он заплатил – не за этот ли совет?

– Довольно, матушка.

Он посторонился, увлекая за собой Мари. Освобождая ведьме путь к выходу – и сомневаясь, протиснется ли она мимо них.

Ведьма сделала неуклюжий книксен. Казалась она довольной, хотя не получила ничего. Или ей, пророчице, было достаточно и обещания?

Не успела она протиснуться мимо, как Теодор увлек Мари в комнату. Где пылал в жаровне огонь, отражаясь в фаянсовом кувшине, в оловянном блюде с хлебом и ветчиной, в волчьей шкуре, которой была укрыта широкая кровать без полога. Закрытые ставни светились полуденным солнцем, и висевшие на стенах медали было не разглядеть, но дощатый пол был чист, а из-под шкуры виднелось белье. Здесь можно было принять герцогиню. И Теодор, увидев накануне эту комнату и мать мельника, сразу решил, что раньше она принимала владельца поместья. И не стал спрашивать, отдал им свой кошелек.

– Конечно, – промурлыкал он, привлекая к себе Мари, – это еще не ночь…

Румянец на ее щеках, мягкая прохлада ее щеки. И пожиравшее его пламя.

Знал ли он, что она? Огонь, и молния, и гроза – стихия, перед которой не устоять – опасность, о которой он думал не больше, чем о ее непостоянстве? Как иначе, если он сам искал ее?

В осиянной полутьме ее волосы мерцали как звездный свет.

В обступившей их жадной тишине звон упавшего на дощатый пол украшения прозвучал набатным колоколом. Куда-то полетела шляпа. За ней берет – их пальцы соприкоснулись на миг, когда Теодор забирал его у нее. И жар, согревший его, полыхнул до потолочных балок от нового этого прикосновения – и не сразу расплавил его сомкнувшиеся снова объятия.

– Никогда не думал, – голос его прервался, губы нашли ямку между ключицами, пальцы – первую пуговицу. – Как неудобно… мужское платье.

Шнуровка, на самом деле, занимала ничуть не меньше времени. Но шнуровка у его женщин обычно была сзади. И для того, чтобы ее распустить, хватало одной руки. В отличие от узорных мелких пуговиц ее камзола. Или…

Он ослабил объятия, разворачивая молодую женщину спиной. Собрал в ладонь теплый водопад волос и перебросил ей через плечо, освобождая белоснежную шею. Коснулся сухими губами нежной бледно-золотой дорожки, убегающей под жесткий воротник. И вновь нащупал линию пуговиц – привычно заскользивших в пальцах и петлях.

        – Весь смысл одежды – обнажать. Когда –
        Другой вопрос. И для кого, и как.
        Ты в ней струишься, как в горсти вода,
        А мне не достается ни глотка.

Его голос прервался вновь. И он вновь прижал ее к себе. Коснулся языком кожи – словно капли росы, выпавшей в пустыне.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2018-07-10 09:50:19)

Батист был легкой дымкой под его пальцами, тонким облачным флером на лике несуществующей луны. Дуновением ночной прохлады – ее дыхание.

– Здесь, – короткое слово, которое едва угадывалось по движению пересохших губ. – С вами.

Быть может, это был ответ. Но не на ее вопрос. И может, не ей. Ей Теодор хотел не отвечать. Ей он хотел обладать. Владеть.

Губами, открывающими навстречу поцелуям. Бедрами, словно созданными для того, чтобы с них соскальзывала теплая ткань. Грудью, так же легко ложащейся в ладонь, как снег ложится на землю, на ветки, на крыши домов.

        Себя взять в руки? Нет. Тебя. Отдать
        Все, что имел. И пусть твоя рука
        Меня удержит. Чтобы ты всегда
        Была моей, а я твоим, пока…

Он подхватил ее на руки, перенес на кровать. Опустил на серую волчью шерсть, отстранился на миг, чтобы взглянуть, увидеть матовую мерцающую белизну ее в мягком сумраке.

Беречь?

Желание темнело в его глазах, горело в кончиках ласкающих пальцев, туманило голову. И перетасовывались те же рифмы, складываясь в другие образы, другой сонет.

        Восходит солнце и течет вода,
        Горит огонь, стекает кровь с клинка,
        Темнеет, дождь идет, цветет миндаль
        И боб летит из своего стручка.

Ткань раскрывалась, расходилась плоть. Как створки раковины, трепещущее ее тело, море, текущее изнутри.

        Чтоб в землю пасть. Чтоб пасть и вновь взойти.
        Достичь небес – и отступить к земле.
        Войти в нее, меж складок почвы лечь,

        Распасться, разрыдаться, прорасти
        Сквозь тьму, сквозь персть, сквозь страсть свою и боль
        Вовне, в тебя и сквозь тебя. С тобой.

Время раскололось как ореховая скорлупа. И обнажившаяся бездна была полна звезд.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2018-07-11 12:53:59)

– Мари…

Имя-молитва, имя-мурлыканье, имя то ли матери, то ли возлюбленной, святой и блудницы.

Теодор не стал удерживать ускользающую из его объятий женщину. Но его рука задержалась на ее теле. Фиговым листком, напоминанием – обрывком тепла. За считанные дни до рождества они были наги как Адам и Ева до грехопадения. Но вряд ли Адам смотрел так на Еву – до грехопадения или после.

Спроси кто-либо Теодора де Ронэ, о чем он мечтает, он пожал бы плечами. Кто-то мечтает, кто-то живет. И его несбывшиеся мечты остались в прошлом. Кроме этой – обворожительной, теплой и ароматной женщины в облаке золотых волос с небом в глазах и обещанием опасности в будущем. В самых безумных мечтах он не стал бы грезить о любви герцогини де Шеврез. Теперь – будет.

– Мари…

Он не сдержался, придвинулся, прижался к ней снова. Всем телом, согревая ее и согреваясь сам. Будто тело ее было солнцем в напророченной ей ночи, летом в оставленной за этими стенами зиме. Будто, прикасаясь к ней, он мог продлить сказку, сделать ее не былым, но былью.

Но это было смешно. Она была герцогиней, он – бретером.

– Хотел бы я, – проговорил он в зарево ее волос, – быть с тобой всегда, только с тобой, только я, и никого к тебе не подпускать. Я хотел бы быть драконом. Твоим драконом, моя принцесса.

В смешке, сорвавшемся с его губ, прозвучало и удивление.