Той ночью Шере заработал не только кучу денег и будущих неприятностей, но и здоровенный синяк на плече, шишку на голове и ссадину на бедре - Мадо была в бешенстве, а попадаться ей под горячую руку рисковали очень немногие. При Руфусе она еще сдерживалась, но когда дверь трактира захлопнулась за ним и за всхлипывающей Мари, прижимавшей к груди ребенка, Мадо дала волю своей ярости - потеряла голову, всякий ум к черту потеряла, как она объясняла потом, когда извинялась.

По уму, Шере надо было молчать, и тогда дело кончилось бы парой пощечин, но Шере сперва пытался спорить, и тогда Мадо отшвырнула его к очагу, и он задел бедром отставленный из огня вертел - и тогда до него начало что-то доходить, и он не стал говорить про бумаги Жирного и даже попробовал извиниться, и Мадо как будто поостыла - пока он не рассказал ей, что случилось - про Жиля-Занозу, и про Фонарика, и про Беля, как он кричал - а потом перестал, и как вылетел из горящей хижины рыдающий мальчишка, и Мадо стискивала кулаки и ругалась, а потом схватилась за кочергу - чтоб неповадно было, чтоб он никогда больше не смел черт-те с кем связываться, чтоб даже думать не смел о том, чтобы завтра пойти к англичанину - тоже сгореть захотелось?

Она плакала при этом, и Шере все ей пообещал и даже собирался послушаться, но на следующий день подумал, что если он не придет, Руфус может сам за ним явиться, и если Мадо полезет в драку…

Спрашивать у нее адрес Мари Шере, конечно, не стал, и отпрашиваться тоже не стал - чем-чем, а дурой Мадо не была. Поэтому он зашел в «Последний галеон» и спросил трактирщика Симона, который обиделся, конечно, что Шере не стал с ним откровенничать, но адрес дал, посоветовав хотя бы дождаться, пока Руфус уедет. Шере и сам предпочел бы так поступить, но в ответ только поблагодарил слегка опешившего от такой любезности трактирщика и несколько минут спустя потянул за засаленную веревку дверного колокольчика - Мари жила как богатая на втором этаже, над лавкой старьевщицы Пипон, о которой болтали, будто она умеет предсказывать будущее и всегда знает, какой корабль не вернется в порт.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

- Здравствуйте, сударь.

Шере поглядел на расстеленный посреди комнаты половичок, сшитый из кусков мешковины вперемежку с обрывками черного и коричневого сукна, и неохотно, но торопливо сбросил свои заляпанные грязью башмаки, прежде чем присесть на краешек табурета напротив. Малышки нигде не было видно, и тряпичный заяц с костяными пуговками-глазами, которого Шере захватил с собой, так и остался у него за пазухой - вручать его Руфусу Шере откровенно побоялся.

Не то чтобы он не боялся даже находиться в одной комнате с англичанином, но теперь это был другой страх - куда менее рассудочный, но и странным образом более обоснованный: он знал теперь, на что способен этот человек, и при одной мысли о сгоревшей хижине его мутило, но вместе с тем он и чувствовал, что до некоторой мере остается в безопасности - пока не сделает ошибку, а ошибки он делать не собирался.

- Как Шарлотта?

Спрашивать о Мари он не решился, но из-за тонкой перегородки доносился еле слышный напев, наполовину шепот:

- …Спят на небе кони,
Спит в норе камыш,
Спят звезда в загоне
И в болоте мышь,
Спит свеча на ветке,
Спит зима в руке,
И улыбка в клетке,
И вино в песке,
Спит кюре с монашкой,
Спит в кроватке кит,
Шапка под рубашкой
Тоже крепко спит…

Он знал эту колыбельную, он пел ее когда-то братику, а потом - Александру, и в ней было больше куплетов, чем звезд на небе, но до сих пор ему даже в голову не приходило, что ее поют и в Бордо. Как, хотелось бы знать, она заканчивается в этих краях?

Спят Господь и черти,
Спят судьба и я,
И в руках у смерти
Спит душа твоя.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Лицо Шере, сменившее при появлении Мари любезно-спокойное выражение на улыбку, снова окаменело, превращаясь в вежливую маску, и он молча сдвинулся назад на табурете, складывая руки на коленях и вновь поднимая к хозяину дома внимательный взгляд. Его учили себя вести - по-настоящему учили, и уроки эти сейчас заняли место мыслей, которые метались у него в голове стаей голубей, вспугнутых криком ястреба. Никогда не убивал без причины - еще бы! Расскажи это Жилю-Занозе, может? О том, что причина есть всегда и она в тебе?

- К сожалению, сударь, - спокойно ответил он, - я не могу сказать, что я пришел к вам из одного лишь душевного благородства. Но сердце Мадо - великодушное женское сердце, ей было жаль Мари. Мне представилось нежелательным, чтобы она вмешивалась в это дело.

Каждое из этих утверждений было правдой, которой они все вместе не были. Но говорить о подпаленных бумагах, которые Руфус нашел и отшвырнул в сторону в пылающей хижине, Шере не собирался - ни о том, чего они стоили для Жирного Базиля, ни о своих планах на них. Во втором случае, они стали бы бесполезны, в первом - англичанин либо заберет их все, либо потребует свою долю, ничего не оставив ни Шере, ни Жирному Базилю.

Все это он обдумывал еще прошлым вечером, прежде чем вошел в «Последний галеон», и сейчас лишь повторил то, до чего додумался тогда - помня, на самом деле, только наказ Мадо: бояться - надо, показывать страх - нельзя.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Далеко не все люди, как Шере успел узнать на своем опыте, уважали чужой ум - слишком многие боялись и ненавидели тех, кто умнее их. Поддавшись прошлой ночью желанию доказать, что и сам на что-то способен, он уже позже осознал, что рисковал - и выиграл, и поэтому сегодня куда меньше уже подбирал слова, объясняя свое участие в этом деле. Понимание, что он чуть было не подставил Мадо, тогда как желал прямо противоположного, лишило его на миг дара речи, и он с трудом сумел не облизнуть внезапно пересохшие губы.

- Мадо добрая очень, - тихо сказал он. - Мари у нее прислуживала - раньше. А я ей друг - Мадо. Она меня не посылала, - каким-то образом Шере даже удалось вложить в свой голос толику снисходительности, - но я же ее знаю. И еще детей у нее своих тоже нет, вы же понимаете, сударь. Если бы она к Белю сама пошла - кому это нужно?

Колыбельную больше не было слышно, и поэтому, объясняя свои мотивы, Шере помнил еще и о Мари.

Руфус не изменился в лице - хотя нет, сощурился еще больше, будто пытаясь просверлить Шере насквозь взглядом.
- Кто куда, мать их, должен был пойти? - ледяным тоном поинтересовался он. - Я ни черта не пойму, Мадо тут причем?

- Мари пришла к Мадо, - голос Шере оставался таким же ровным, и охвативший его ужас угадывался только по полной его неподвижности. - А ей - Мадо - было жалко Шарлотту. И Мари, конечно, тоже. Я боялся, что Мадо сама пойдет к Белю - потому что ей было жалко Шарлотту.

Руфус, который угрожающе подался вперед, снова выпрямился. Поморгал. Подумал. Покачал головой и сказал, обращаясь к деревянному барану:
- Жалко?.. Пф! Сучек своих ей не жалко? И ты, значит, - взгляд англичанина снова переметнулся на лицо собеседника, - пошел ко мне из чистого этого, значит, милосердия?
По лицу Руфуса вновь нельзя было понять, что он думает.
- И ты не боялся, да, сударь?

В какой-то момент даже самого сильного ужаса становится слишком много или, может, тело к нему просто привыкает. В смешке, сорвавшемся с губ Шере, было нечто неестественное, как и во внезапной перемене позы, когда он сам подался вперед.

- Я был бы дурак, если бы не боялся, - отрезал он. - И еще больший дурак, если бы всех подряд жалел или на пустом месте на помощь кидался. Но Мадо - моя женщина. Если она хочет кого-то жалеть…

Он развел руками, предоставляя собеседнику самому додумать продолжение, - потому что понятия не имел, как продолжить. Простого человеческого желания помочь тот явно не понимал, а момент был тонкий. Показаться тряпкой в руках Мадо было нельзя, выставить себя хозяином ее решений - глупо, объяснять, что он, потеряв ее, потеряет слишком многое, значило дать Черному Руфусу понять, что Мадо действительно важна для него, а как бы тот распорядился подобными сведениями, предсказать было невозможно. Англичанин полагал шуткой то, что сотворил с Фонариком - и буднично говорил о том, чтобы выдавить глаза своей любовнице - и сжег человека заживо, каким бы мерзавцем тот ни был. И Шере, рассчитывая не задеть его самолюбие, делал также ставку на то, что мужчина, в глазах всех, кого он только знал, должен решать за свою женщину - даже тогда, когда он и слабее ее, и живет за ее счет - пусть даже последнее давно уже было неправдой.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.

Шере послушно кивнул, это было безопасно. Злопамятность Руфуса он отлично понимал и был с ним полностью согласен - хотя Фонарика он понимал ничуть не хуже. Догадывается ли англичанин, что его дочь теперь - заложница?

- Вообще-то она у вас уже прехорошенькая, сударь, - задумчиво проговорил он. - Я бы на вашем месте… Прошу прощения.

Руфус приподнял брови, безмолвно приказывая продолжать.

- Забрал бы их, - взглядом Шере указал на дверь, за которой скрылась Мари, - куда подальше. Это дурной город для девушки, слишком здесь много всяких… падальщиков. Бывает тут такой - Джакомо. Капитан. Пару раз в год появляется и забирает - девушек молоденьких, мальчишек покрасивее. Бель на него работал, это я точно знаю, и не он один. Якобы в услужение, а на самом деле, говорят, он их потом маврам за морем продает.

Двигала им отнюдь не жалость к девочке, которая могла оказаться дурнушкой или еще десять раз умереть до того, как на нее положил бы глаз кто-то вроде Заме, и не надежда, что Руфус положит конец гнусному промыслу итальянца - как место Заме кто-то быстро занял, так и вместо Джакомо вскоре явился бы кто-то еще. Но, вернувшись, англичанин мог услышать что-то о бумагах Беля, а это Шере было ни к чему.

Подпись автора

Никто.
И звать меня никак.