Жюль-Сезар спешился первым и взял под уздцы лошадь г-жи де Бутвиль. За две недели пути изменился и он - и стал, по крайней мере в его собственных глазах, похож на огородное чучело: худой, черный и мрачный. Поражение, лихорадка, а затем долгая дорога, без денег и без надежд изменили его не только внешне, но его решимость защищать и оберегать г-жу де Бутвиль ничуть не уменьшилась.

Две недели в придорожном трактире полностью опустошили его кошелек, даже несмотря на то, что ни хирурга, ни врача не вызывали, и, выезжая, они не знали, как доберутся и доберутся ли. Ну, то есть он не знал - но у г-жи де Бутвиль были какие-то деньги, а на первой же остановке ему повезло - проезжавший курьер с захромавшей лошадью предложил ему двойную цену за его жеребца, и Жюль-Сезар не колебался ни минуты. Дальше он поехал на каком-то убогом мерине и страшно боялся, что г-жа де Бутвиль его высмеет, но она, кажется, не заметила. Что он будет делать в Париже - Жюль-Сезар даже не представлял, но на самом деле, ему было все равно. Все, что он мог потерять, он потерял - место в полку, честь, даже поединок тот проиграл, позорно, и еще скомпрометировал г-жу де Бутвиль - пусть невольно, но все равно! И она была замужем, так что он не мог предложить ей свое имя, если бы и было что предлагать, и все, что он мог, это было сопровождать ее и помалкивать и следить, чтобы она не забывала есть за ужином или обедом, а то она иногда так и сидела и думала о чем-то.

- Ваша подруга? - повторил он, чтобы что-нибудь сказать. Почему-то до сих пор он был уверен, что они так и поедут в тот монастырь, где она хотела укрыться. - А… Да, конечно, как скажете.

- Нету их, - сообщил внезапно пронзительный женский голос с другой стороны улицы, - никогошеньки дома нету, что стучите, что нет.

Теодор знал, конечно, что Эжени уехала. Но пришел не затем, чтобы ее увидеть. И даже не затем, чтобы побеседовать по душам с ее квартирной хозяйкой. И не поверил своим глазам, увидев хорошо знакомый хрупкий мальчишеский силуэт. Которому нечего было делать в Париже. И уж точно не в обществе оборванца с тощей лошадью и болтавшейся на боку шпагой. Который, не отпуская поводьев ее коня, при этом, похоже, еще обменивался любезностями с высунувшейся из окна соседкой.

Теодор прибавил шагу. Подошел как раз вовремя, чтобы услышать про трактир. И не удержался:

– Мне, мадам? Мне хватит и одного.

Теодор отвел взгляд. Она была права, конечно. Но и понимание, что он поступил правильно, не помогало.

– Я объяснюсь, мадам, – пообещал он. – Но не при посторонних. Если позволите, я бы побеседовал с мадам де Бутвиль наедине, сударь.

На юнца он при этом едва глянул. И взгляд этот не оставлял сомнений в том, что на самом деле он обращается отнюдь не к нему. И если в том был еще и расчет, то не вполне осознанный. Но спутник мадам де Бутвиль был слишком молод для дворянина графской свиты, не походил на родственника, даже самого бедного, и ему самому не нравился.

- После того, как вы ее оскорбили? - возмутился Жюль-Сезар.

– А, но она на меня не за то сердится, – объяснил бретер. – И даже не за дурной вкус, я думаю.

Теодор посмотрел на окна Эжени. И решил, что приглашать мадам де Бутвиль к своей любовнице он не будет.

– Господин граф скончался, забыв составить завещание? – спросил он. – Нет, не отвечайте. Господин де Бадремон, окажите вашей даме любезность – отстаньте. На пару шагов, не насовсем. Пока, по крайней мере.

Это было жестоко – мальчишка глядел на мадам де Бутвиль так, словно она была девой Марией, Брадамантой и Афродитой в одном лице. А в ее согласии бретер особо не сомневался. Но чувства мальчишки его занимали куда меньше, чем то, что случилось с ней. А ей было некуда идти.

– Тут рядом есть совсем недурной трактир. «Коза и капуста».

Держал его немец, который звался Вольф. О чем рассказывал всем и каждому и всякий раз смеялся на весь зал.

Теодор взмахом руки указал мальчишке направление. Подождал – то ли пока тот не удалится достаточно далеко, то ли собираясь с духом.

Он не мог сказать правду – как тогда, не мог. И очень не хотел врать. И не видел иного выхода.

Графу де Монтрезору он солгал, что продал те бумаги. Но для мадам де Бутвиль эта байка не подходила. И потому он не раз обдумал и взвесил каждое слово из тех, что собирался сейчас сказать.

– Я приехал в Дижон с поручением мадам де Шеврез. Мне нужно было получить те бумаги. Бумаги, компрометирующие Ришелье – это же оружие, вы понимаете. Я не мог сказать вам правду. Я был связан словом. Я был бы подлецом, как бы я ни поступил, мадам – и я выбрал меньшее зло. То, что мне показалось меньшим. Ваш муж… вы слышали достаточно, чтобы его предупредить, – и он ничего бы не смог доказать. – Я был неправ? Ваше положение сейчас – это поэтому?

Только последний вопрос он не продумывал заранее. Потому что такого не мог предвидеть. И выбрал, похоже, худшее из возможных зол.

– Что?!

Этого Теодор не ожидал. И, обдумывая, что она могла ответить, и подбирая свои ответы слово за словом, как бусины в четках, был готов к ее презрению, но не на пустом же, черт побери, месте!

– Вы с ума сошли, мадам? Откуда я мог знать, что она там будет? И вы? И что вы вообще будете в Дижоне? Право! – это было уже смешно. – Я не настолько умен!

В самой его истории дырок было больше чем в брабантских кружевах, какие-то из них он придумал, как залатать, какие-то – нет, но такая чушь ему в голову не пришла.

– А вы не настолько дура.

В другое время Теодор не обратил бы внимания, быть может. Вроде нее… он не шпион… и помог? Мужу? Помогать мужу он не хотел, а тон мадам де Бутвиль не позволял надеяться, что она этой возможной помощи рада. И она сказала уже – в ее нынешнем положении был виноват он.

– Мадам… – Теодор не решился бы взять ее под руку, да и не в нынешнем же ее облике, но подошел почти вплотную. – Расскажите мне все. Прошу вас. При чем тут шпионы. Что с вами случилось. Что это за мальчишка. Почему вы в Париже и куда делся ваш муж. Клянусь, вы можете мне довериться. Я… я больше не буду – если вы еще можете.

Последний круг ада, худший грех из возможных. Он словно чувствовал вновь – всем телом – ледяное дыхание ноябрьской Сены, холодный ветер Негрепелисса, сквозняки Венето… Он знал, что делает, и не знал – сколь высока оказалась цена в этот раз.

Смерть была бы слишком легким наказанием. И он не смел умереть, ничего не исправив.

Эмили внимательно посмотрела ему в лицо. И взяла за руку.
- Я могу... только пойдемте куда-нибудь...
Она вздохнула и опустила голову.
- Потому что холодно. И вы будете ругаться.

Теодор плотно сжал губы. Поклялся про себя, что будет держать язык за зубами. И без единого слова довел ее до «Козы и капусты», где было как всегда шумно, тепло и воняло кислым эльзасским вином и тушеной капустой. Бадремона было не видно, а трактирщик, рыжий бородач без рубахи, но в невообразимо грязном переднике, приветственно помахал поварешкой.

– Месье де Ронэ! Сегодня такие ножки!

Теодор выразительно покосился на сапоги своей спутницы. И Вольф сложился пополам от беззвучного хохота.

– Давай ножки, – разрешил бретер. – И приличное вино, не эту твою дрянь. И в кабинет.

Он потянул мадам де Бутвиль за собой, к отгороженному перегородкой столу у окна. Кивнул обнаружившемуся в дальнем углу Бадремону. И уселся напротив мадам де Бутвиль.

– Рассказывайте. Я не буду ругаться.

Теодор обдумал несколько возможных ответов. Отказался от всех. И выпил свою кружку до дна.

Жюль-Сезар, значит.  Которому граф обещал помочь. И если рассуждать здраво – насколько это вообще возможно – все эти события произошли в ставке короля. В Гренобле, в Италии? Куда бы они еще поехали все вместе, супруги де Бутвиль и супруги д’Анси?

– Вы сделали вид, что сбежали с любовником? – осторожно уточнил он наконец.

До сих пор граф де Люз занимал бретера очень мало. Муж обыкновенный, одна штука. Немного болван, как все мужья. Редкостно снисходительный. Что проще всего было приписать его безразличию к супруге. Которое объясняло также его склонность пренебрегать ее безопасностью – и под Ларошелью, и в Париже. Но тогда у нее были защитники. Сейчас же…

Теодор повернулся и посмотрел на Бадремона. И подумал, что вдовство пойдет мадам де Бутвиль больше, чем монашеская ряса. Хотя черный ей не пойдет.

Шевалье де Бадремон, рыцарь он был или болван, Теодора ничуть не занимал. И думать еще и о нем бретер не собирался.

– Ваш муж, – спросил он, – сказал, что он умывает руки, делайте что хотите? Что же вы его на слове-то не поймали? Нет, лучше помолчите, а то я обещал, что не буду ругаться.

Держать это обещание ему с каждым словом мадам де Бутвиль становилось все труднее. Взбалмошная молодая женщина и мальчишка вдвоем уезжают в Париж – если Бутвиль их не догнал, то потому лишь, что не хотел. Но разойтись с женой и назначить ей содержание, если уж не можешь укротить – это не для господина графа, господин граф лучше объяснит ей, как она ему мешает, чтобы ей умереть захотелось, это же гораздо проще! И если бы не мальчишка, который сам за ней увязался…

– У герцогини Ангулемской вам делать нечего, – подытожил он. Что-то было еще в том, что она говорила раньше, что-то важное, а он не мог вспомнить – что. – А вы не хотите объявить ваш брак недействительным?

Это было, с его точки зрения, вряд ли осуществимо, но много предпочтительнее смерти. А граф пусть выбирает, согласен ли он на раздельное проживание – или на отдельную могилу.