После беседы с герцогиней де Шеврез Валеран летел в Люксембургский дворец как на крыльях. Не любви, конечно - вряд ли Купидон сумел бы даже приподнять над землей человека, столь сосредоточенного на себе, своих бедах и общей несправедливости мироздания - но, бесспорно, надежды. Понукаемый в равной мере честолюбием и расчетом, Валеран успел как раз к завершению вечернего туалета ее величества и, как и множество других, занял место у выхода из ее гардеробной, готовясь вплести свой мелодичный голос в общий восторженный хор. О, ее величество выглядит изумительно! Этот цвет ей чрезвычайно к лицу, вы не находите? Сколь редко встречается, когда глубочайший государственный ум так гармонично сочетается с величественностью… да что там, с красотой? О, эта восхитительная зрелая красота, красота Юноны…

В эту ловушку Валеран не попадался, все-таки он был в числе тех пажей, кого ее величество угощала цукатами и орехами в меду, но сейчас он внезапно задался вопросом, а почему, собственно, нет? Он был давно уже не юнец, и мог оценить, наконец, достоинства немолодых женщин… Да и ее величество вряд ли все еще смотрела на него как на незрелого мальчишку, и он все еще чрезвычайно хорош собой, хотя и не такой слащавой красотой, как некоторые гнусные извращенцы, и если он приложит некоторые усилия, то она, может…

Конец этим новым и неожиданным для него соображениям положило появление королевы-матери, и Валеран вместе с прочими склонился в почтительнейшем из поклонов.

Знак королевского благорасположения, которым ее величество щедро одарила Валерана, привлек к нему множество взглядов - частью неприязненных, частью откровенно завистливых - и нескольких придворных, немедленно выразивших ему свою приязнь. В отсутствие его величества, всеми делами ведала регентша, и ее влияние, и без того чрезвычайно усилившееся за последние годы, сейчас достигло своего пика - ничто в Париже, казалось, не решалось помимо ее воли, и настоящая королева волей-неволей оставалась в этой всепоглощающей тени. За каждым движением королевы-матери оттого следило множество глаз, и сам Валеран, глубоко удовлетворенный этим неожиданным поворотом событий, и в отсутствие вестей, которые он мог бы предложить ее величеству, и не помыслил бы пренебречь высочайшей волей.

Оттого, обменявшись несколькими словами с теми, кто был достаточно близок к нему, чтобы задержать его, или считал себя таковым, Валеран незамедлительно последовал за королевой-матерью, занимая место у избранного ею карточного столика, и при первой же возможности, предоставившейся ему в тот миг, когда серые, с прозеленью, глаза Марии Медичи снова задержались на нем, подал ее величеству давний пажеский знак, в былые времена обозначавший в Лувре все вести, заслуживающие ее внимания - от сиюминутного визита его величества и до несварения желудка, приключившегося с любимой собачкой. Знак этот знали многие, и Валеран не без удовольствия представил себе, какую бурю догадок и сомнений он пробудил, подав его, в сердцах окружающих.

Валеран молча склонился снова перед своей повелительницей и придвинулся к ней ближе - ни в коей мере не нарушая никаких писаных или неписаных правил, но подчеркивая, сколь важно и секретно то, что он собирается сообщить - а что при этом он мог заодно исподволь напомнить королеве, сколь привлекательный молодой человек стоит рядом с ней - кто бы мог это заподозрить? Лишь совсем испорченные люди из числа прихвостней первого министра, зорко следящих за тем, чтобы никто не мог оказать на ее величество нежелательное влияние - для всех прочих он давно был частью ее окружения и кто бы стал искать перемену в его чувствах?

- Мне удалось узнать, ваше величество, - шепотом сообщил он, лаская взглядом подувядшее, но все еще весьма привлекательное декольте, - что ее величество написала господину кардиналу.

Страсть к интригам Валеран не впитывал с молоком матери и не усваивал, сидя на коленях у отца - который, говоря откровенно, на детей своих смотрел скорее как на неизбежное зло и непрестанный источник волнений. Однако невозможно было бы быть пажом при властительнице королевства и не научиться чему-то - иначе Рене растоптали бы, как это и произошло, в конце концов, с красавчиком Чеккино. И эти детские уроки лжи и ловкости подсказали ему произнести свои слова нарочито ровным тоном, чтобы неясно было, узнал ли он о содержании письма или просто о том, что оно было написано.

Валеран возликовал - и из-за проявленного королевой-матерью внимания, и из-за того, что, как ясно давал понять ее вопрос, она до сих пор ничего не знала об этом письме. Как же хорошо должны были служить Анне Австрийской, если эта тайна до сих пор осталась тайной? И отчего бы? Валеран искренне не понимал - да, молодая королева была чрезвычайно хороша собой, но строгих правил, да и кто бы решился рискнуть? Ручеек милостей, истекающих из ее очаровательных ручек, был, что ни говори, также более чем скуден по сравнению с полноводной рекой, ныне струившейся в Люксембургском дворце и едва ли не питавшей его фонтаны, а влияние ее было невелико… или же те, кто упрямо держался за нее, рассчитывали на поддержку г-на кардинала? Поразительная дальновидность - или редкостная наивность!

- Да, - прошептал он в ответ - одно короткое слово, прямо-таки созданное для того, чтобы пробуждать самое жгучее любопытство. Только последний болван, однако, решился бы подобным образом испытывать терпение ее величества, и в лучшие моменты не отличавшееся ни постоянством, ни глубиной, и потому он продолжил почти без паузы: - Ее величество просит господина кардинала за некого шевалье де Корнильона, недавно заключенного в Бастилию.

Здесь Валеран сделал паузу, надеясь из ответа королевы понять, не знает ли она больше об этом шевалье, нежели он сам - в конце концов, приказ об аресте она скорее всего подписала сама.

Валеран ответил новым поклоном, еще более почтительным чем предыдущий, и почтительное восхищение в его глазах смешалось с непритворным интересом. Значит, приказа не было, а ее величеству известно совсем не то же, что ему - и миледи наверняка будет любопытно… но уже потом, когда ничего нельзя будет изменить: Валеран был искренне предан своей царственной покровительнице и, вынужденно уступая грубой силе, тем не менее прилагал все усилия, чтобы как можно меньше задевать ее интересы.

Если бы он мог признаться!..

- Разыграть гвардейцев господина кардинала… - повторил он, надеясь вопреки здравомыслию, что одним из этих гвардейцев был этот омерзительный Ротонди. Я слышал совсем другое, ваше величество, и склонен предположить, что то, что удалось разузнать мне, не должно было сделаться общеизвестным. Шевалье де Корнильон напал на людей его высокопреосвященства, охранявших нечто столь тайное и секретное, что им и самим не было известно, что они охраняют. Или… - Валеран позволил себе улыбку, - это то, что они сообщили коменданту Бастилии с тем, чтобы он не смел больше расспрашивать.

Валеран на миг заметно оторопел. Привезти узника Бастилии к королеве-матери - нет, это было не невозможно, и ее приказ дал бы ему подобные полномочия, но приказа-то у него не будет, если он не продолжит этот разговор! А как бы он мог его продолжить, когда ее величество недвусмысленно дала ему понять, что не желает более об этом слышать? Правда, время, когда ее величество могла бы и, более того, пожелала бы принять этого шевалье де Корнильона, он тоже не знал - но тут, верно, поможет секретарь.

- Я самый покорный слуга вашего величества, - промямлил Валеран, собираясь с мыслями. Да, он хотел что-то сказать, но хотел ли он рисковать? Или лучше было повременить, а потом, если ее величество вспомнит обо всем этом, повиниться, что без прямого приказа регентши комендант отказался выпустить узника, даже под ответственность людей королевы-матери? Это, кстати, был еще один вопрос - если ему придется распоряжаться ее охраной или ее швейцарцами, согласятся ли они ему подчиниться? Нет, тут и пытаться не следует, исход ясен. Он открыл уже рот, чтобы пообещать что-нибудь, что наверняка не сможет исполнить, когда вдруг его осенило: - Может, ваше величество пожелает отдать приказ перевезти его в другую тюрьму? Его высокопреосвященству, - эти слова он произнес почти в самое ухо королевы-матери, отмечая одновременно и его изящную форму, и огромный алмаз в украшавшей его сережке, - будет тогда сложнее выполнить прихоть ее величества без вашего на то снисхождения.

Консьержери! Шевалье де Корнильон был незнаком Валерану и оттого ничем не успел заслужить его неприязнь, и однако на миг теплое чувство удовлетворения затопило душу молодого придворного. Воистину сегодня он был владыкой чужой судьбы - несколько слов, слетевших с его языка, и вот - неизвестный фаворит ее величества покинет неприступную Бастилию, чтобы оказаться в Консьержери, из мрачной темницы врагов королевства переместившись в приют воров и прочей шушеры, где никому и в голову не придет его разыскивать!

И однако, приняв из руки ее величества сам приказ, вещественный и неумолимо настоящий, написанный аккуратным секретарским почерком на плотной бумаге, пахнущей чернилами и еще роняющей песчинки, Валеран ощутил легкую дрожь, как будто Рок, влекущий его по предназначенному пути, пролетая, коснулся его плеча своим тяжелым крылом, и, стряхивая наваждение, Валеран склонил голову и бегло проглядел немногочисленные строки. Увы, слово «Консьержери» стояло в приказе, и комендант Бастилии узнает, несомненно, куда перевезли пленника - если затем он, Валеран, не предупредит свою повелительницу.

Взор, который молодой придворный поднял на королеву-мать, был преисполнен восторга тем более искреннего, что Мария Медичи предстала сейчас перед ним в ореоле самого радужного будущего.

- Ваше величество столь же предусмотрительны, сколь прекрасны, - заверил он, в последний момент удержав на кончике языка слово «сегодня». - Он будет тут, чтобы служить вашей воле.

Разумеется, это обещание не связывало ее величество ни числом, ни временем дня - и что с того? Без сомнения, он будет только рад подождать королевского желания в Люксембургском дворце, а не в той или иной тюрьме.