Каждый новый шаг по устланной ковром мраморной лестнице изящного словно бонбоньерка особняка на улице Сен-Тома-де-Лувр давался Арамису с большим трудом чем предыдущий, и если бы не осознание, что его недельное отсутствие давало герцогине причины упрекать его в неблагодарности, ветрености или, не дай Боже, безразличии, он развернулся бы и сбежал бы, не достигнув площадки первого этажа. Женщины любят победителей, Арамис был сейчас побежденным, и того, что его возлюбленная об этом даже не подозревала, было недостаточно, чтобы развеять его отчаяние. Глупец, жалкий самонадеянный глупец, бредущий по жизни от одной ошибки к другой! Потеряв веру в любовь и дружбу, он сбежал к Господу и в Новый свет, но разве можно сбежать от самого себя?  Как блудный сын он вернулся - босиком и в рубище, и как блудному сыну ему… нет, сравнить герцогиню де Шеврез с упитанным тельцом не рискнул бы даже самый истовый усмиритель плоти - чтобы не остаться без того, что можно было бы усмирять. Но, так или иначе, она приняла жалкого бродягу в свои нежные объятия, ободрила и утешила, и он, конечно, воспрял духом (и телом)… не задумавшись ни на миг, что взлетел на заемных крыльях и те, едва подняв его в воздух, растаяли как воск.

На этом месте Арамис, сопровождаемый лакеем, вынужден был отринуть мысли о библейских сюжетах и о классических, достигнув наконец приоткрытых дверей в кабинет ее светлости, которые немедленно перед ним распахнулись и столь же быстро и бесшумно закрылись, едва он переступил через порог, и представшее его влюбленному взору обворожительное зрелище изгнало из его головы всякую мысль о постигших его несчастьях, оставив лишь восхищение.

"Представьте себе, - сказал бы он друзьям, если бы друзья его были в Париже, а он, покидая столицу, не оскорбил их, не сочтя нужным даже зайти попрощаться, - статую совершеннейших форм, сотворенную из нежнейшего бледно-розового мрамора. Увенчайте ее тройной короной золотых волос, то сияющих солнечным светом, то искрящихся как паутинка на ветру. Отразите в ее глазах сине-зеленое Эгейское море, согрейте ласковые губы алым теплом южного граната, закутайте ее в тончайший шелк и убедите Венеру вдохнуть в нее жизнь - и вы увидите Ее".

- Ах, Мари! - выдохнул молодой человек, молитвенно складывая руки.

Свобода, даруемая уставом иезуитов, позволила ему явиться к возлюбленной в светском платье - но носи он рясу, любой, взглянув на него, уверился бы, что он молится у алтаря, и произнесенное им имя никого бы не разуверило.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Арамис поспешил навстречу возлюбленной, и если в ее объятиях нежности было сейчас больше чем страсти, то разве не читала она в его душе то, что он пытался скрыть за улыбкой на губах и восхищением в глазах?

- Огорчен, - признался он, узнавая знакомый еле уловимый вкус на ее бархатных губам. "Земляника, - думал он порой, а порой решал: - черешня", и снова и снова думал потом, что неправ. "Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна". Нет, он не хотел огорчать и ее. - Огорчен, что целую вечность не видел вас, душа моя. Святые отцы преисполнены добродетели, но ни черта не понимают в счастье.

Духовный наставник брата Рене, отец Висенте, несомненно, огорчился бы такой характеристике, ибо в его представлении счастье заключалось в бескорыстном служении и притом непременно на благо в первую очередь, Ордена Иисуса, а во вторую - католической веры. Благо Ордена требовало скорейшего низвержения недостойного отца Хуана и возвышения отца Висенте, едва ли не единственного в парижской резиденции ордена, кто точно знал, сколь губителен избранный его собратьями ныне курс. Поскольку вера - добродетель христианина, отец Висенте не видел причин посвящать своего подопечного в какие-либо подробности и тот, не в силах ни согласиться с наставником, ни усомниться, чувствовал себя вновь младшим из приглашенных на праздник детей, вынужденным нацепить плотную повязку и ловить всех прочих под взрывы издевательского хохота.

- Жизнь без вас, любовь моя, темна как кошмар под одеялом в зимнюю ночь.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Если бы Арамис мог в это мгновение заглянуть в мысли своей возлюбленной, он восхитился бы еще раз и поведал бы ей то, что она, возможно, знала не хуже его: что древние греки одним словом именовали яд и лекарство и что похвала из уст любящей женщины, даже оказавшись заблуждением, никогда не бывает лестью. Но, будучи способен проникнуть в чужие помыслы не более чем пройти по воде, Арамис, как идущий по ненадежному мосту через бурный поток, мог полагаться лишь на шаткую опору догадок, а те сказали ему, что его неподражаемая богиня вновь знала о нем больше, чем он знал сам.

- Их снедает зависть, - признался он со стыдом человека, опасающегося, что его поймали на хвастовстве, и самодовольством, подавленным так глубоко, что лишь та, что знала его досконально, могла бы заподозрить, что он утешал себя той же мыслью до того, как она ее высказала. На смену этому последнему, впрочем, тут же пришло уничижение: - И напрасно, драгоценный друг мой, потому что нечему завидовать в бедном болване, кроме как удаче, подарившем ему, недостойному, вашу дружбу. Будь я тем, чем вы так великодушно считаете меня, я не был бы тем жалким ничтожеством, которого вы видите перед собой. Я жалкий глупец, Мари, которому Ариадна вручила конец ведущей из лабиринта нити, чтобы тот потерял ее в темноте.

Как ему ни хотелось рассказать больше, страх запечатал ему уста - не сомнение, что Мари выдаст его, но опаска, что хранившееся в его душе знание может стать опасным для любого, кто им обладает. И потому, опуская взгляд к восхитительно белой и нежной груди, обрамленной пеной драгоценных кружев цвета слоновой кости, он попытался забыть о своих заботах - задача, которую красота герцогини в иные мгновения превращала в меньшее чем дым, но которая сейчас отравляла ему даже радость, дарованную осознанием ее любви.

Отредактировано Арамис (2019-11-05 01:42:43)

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Что может быть приятнее для любовника, чем признание, что о нем помнят даже в часы его отсутствия? Истинное или ложное, оно не может не вызвать радости в сердце, даже отравленном ревностью, а Арамис, как единственно возможно для того, кто хотел бы наслаждаться расположением очаровательно легкомысленной герцогини, был от этого порока совершенно свободен и потому счастье, которое подарили ему ее слова, этим сомнением омрачено не было.

- Вы лучшая из женщин, мой ангел, - вздохнул он, благоговейно поднося к губам маленькие ручки, благоухающие хорошо знакомым ему пьянящим ароматом. - А я - счастливейший из людей.

Будь Арамис одним из тех недостойных, кто добивается любви дамы лишь с тем, чтобы использовать ее великодушие, он не колеблясь отложил бы просьбы, дабы подчеркнуть мнимое бескорыстие. Однако Арамис был искренне влюблен и, как всякий искренне влюбленный, эгоистичен, а потому, оказавшись рядом с ней на кушетке, привлек ее в объятия и начал рассказывать:

- Вас не удивит, любовь моя, что мир священнослужителей столь же раздираем завистью и честолюбием, сколь и двор, и армия, и любое сообщество людей, ибо человеческая природа греховна… - тут вся нелепость таких разглагольствований стала для него очевидна, и он рассмеялся, прежде чем продолжить, куда менее высокопарно: - Еще прежде чем я покинул Францию, для меня стало ясно, что в иезуитском ордене власти предержащие разделены на два противоборствующих лагеря: те, что стремятся пробиться, ища благоволения и поддерживая интересы нашего руководства в Испании, и те, кто добивается влияния в Ордене, действуя в интересах иных сторон - к примеру, господина кардинала. Здесь, в Париже, это ничуть не иначе, разумеется, и я, оказавшись среди своих братьев, последовал совету своего духовного наставника…

Вздох, сорвавшийся с его губ, был вызван не воспоминанием о скончавшемся на английском корабле добром отце Франциске, но внезапным осознанием, что он вновь оправдывается там, где в этом нет нужды.

- Я присоединился к первым и имел неосторожность это не скрыть, но в Париже всем заправляют галликанцы, - по чести, презрительный этот эпитет был в корне неверен, но вряд ли герцогиня разбиралась в таких тонкостях. - Поэтому… Нет, я сумел бы со всем этим справиться, переубедить… или переубедиться… - горький смешок сорвался с его губ, - но кому я нужен, один? Любовь моя, вы знаете, я бы мог быть полезен, и я знаю, что подсказывает вам ваше нежное сердце, но - нет! Я должен добиться чего-то сам! И я мог бы добиться, я уже говорил вам, у меня в руках оказалась нить… и тут же ускользнула.

Послушайте меня, - он забыл уже, что может надоесть, и жар его объятий не был любовным жаром. - Мои дорогие братья затеяли какую-то интригу, она связана с маркизой де Гершвиль. Из Испании приехал посланец и привез что-то, крайне важное для маркизы - что-то, ради чего она согласна использовать свое влияние при королеве-матери на пользу Ордена. Он… с ним случилось несчастье, на него упали строительные леса. Мне удалось узнать, - он поморщился, невольно выдав тем самым, что использованный им способ ему не понравился, - что на его теле найти то, что он привез, не смогли, а вскоре стало ясно, что он приехал не один - потому что маркиза по-прежнему… подчиняется тому же влиянию. Наши братья следят за ее сыном в надежде найти товарища этого посланца - того, кто ведет с ней дела. Я не могу ни помочь им, ни предупредить его, хотя у меня есть… как я вам уже сказал, у меня есть ниточка. Тот посланец, он же прибыл в резиденцию и жил там и использовал ее возможности. Он брал с собой в разъезды одного из подопечных Ордена, дурачка, не способного не на что, кроме мрачных взглядов. Он подходит для охраны, но совершенно непригоден ни для чего иного и хранит любую тайну, потому что не в состоянии ее понять. По крайней мере, все в этом уверены, но - о, мне есть чем гордиться, Мари, я смог внушить доверие бедному дурачку! - мне удалось узнать от него, куда он ездил с этим посланцем. Куда-то в окрестности Жантильи, и как я понял, там был домик в лесу.

В черных глазах бывшего мушкетера, когда он поднял их на герцогиню, читались боль и самоуничижение. Долгие часы, проведенные в обществе придурковатого исполина, принесли свои плоды, он добился того, чего не сумел добиться никто из братьев, но что толку? Он добрался до заколдованного замка, но вокруг него возвышались не заросли терновника, но глухая стена. Даже если бы он вздумал поехать в Жантильи, что бы он стал там делать? Спрашивать про дома в лесу?

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Невозможно было ощутить прикосновение нежных губ Мари и не потянуться тут же за ними, и Арамис - мушкетером он был или монахом - вновь не смог устоять перед этим сладким искушением. Ее дыхание пьянило, тепло ее рук зарождало в нем нестерпимый огонь, и - адскому ли пламени он был сродни или жару любви небесной - молодой человек не в силах был противиться. Забыто было, сгорев в пылу этой страсти, снедавшее его отчаяние, отметены вместе со сброшенной на пол одеждой томившие его душу сомнения, и на долгие, счастливые мгновения не осталось в кабинете г-жи де Шеврез ни герцогини, ни иезуита - не две души, но одна, не два тела, но единое поглотившее их безумие; не было ни мыслей, ни слов, только два слившихся голоса, два пьющих друг друга дыхания и, наконец, одно разделенное на двоих беспредельное счастье.

- Любовь моя, - прошептал Арамис, когда все закончилось, а он, пусть и не став еще в полной мере самим собой, уже обрел снова способность быть собой, а не обезумевшим сгустком желания, стремящимся к обладанию и слиянию. - Мари, любовь моя. Никогда, никогда я не смогу отказаться от вас, остаться без вас - ни одна клятва не удержит меня вдали от вас, ни море, ни земля.

Из этого могло бы получиться неплохое рондо, подсказал возвращающийся уже разум. "Ни море, ни земля", да. Улыбаясь, он прильнул вновь к ее рукам, осыпая их поцелуями, в которых благодарности было уже больше чем страсти и тепла - больше чем жара.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

- Пажа, моя дорогая Мари? - смеясь, восхитился Арамис, напрочь позабывший о своих тревогах и в самых смелых мечтах покидавший отныне эту кушетку разве что для того, чтобы переместиться в хорошо знакомую ему постель. Волшебные минуты бездействия и умиротворения, когда стрекало неуемного честолюбия не подталкивало его к новым поступкам, сомнениям и решениям - сколь редко они ему доставались и как быстро проходили! - Чтобы монах не мог иметь пажа или послушника? Да небо раньше упадет на землю, скорее вострубят ангелы второго пришествия и его величество зачнет сына, чем иезуиту будет воспрещено иметь при себе спутника, полезного ему, прекрасного лицом, быстрого умом…

Не в силах продолжить, он снова осыпал возлюбленную страстными поцелуями, пока не добился от нее ответной ласки, и тогда привлек к себе снова, обнимая с силой, которой не место было в постели - как если бы испугался, что чьи-то руки вырвут ее сейчас из его объятий.

- Братья знают, - проговорил он, вдыхая аромат ее разметавшихся локонов, и тут же прервался, чтобы некуртуазно извлечь изо рта золотой волос, которым даже забыл восхититься, так поглотило его раздумье, - что я беседовал с посланцем, и если я попрошу отпуск на пару дней, это привлечет внимание и за мной могут проследить. В тысячу раз лучше будет отпроситься как сейчас на пару часов и не вернуться к назначенному часу.

Он умолк, пытливо взглянув на герцогиню - и задаваясь уже вопросом, что у нее назначено на этот вечер и на эту ночь.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Слыша это нежное "дорогой друг", разом легкомысленное и серьезное, Арамис всякий раз чувствовал, как сжимается сердце. "Друг"! Когда он предал ради нее все, что мог - это не дружба, и, даже зная, что она лукавит этими словами, он не всегда осознавал, что стояло за ее поступками. Сейчас, глядя на очаровательное лицо под широкополой шляпой, на стройную фигуру, чье бесконечное изящество не смог скрыть даже грубый мужской наряд, и на сверкающую золотом рукоятку заткнутого за пояс кинжала, он чувствовал это очень хорошо и, склоняясь перед ней в придворном поклоне, так мало подходившем равно аббату и мушкетеру, он прижал руку к сердцу не пустым жестом.

- Мне не нужен другой, - ответил он враз севшим голосом. - Никто иной, Мари.

Герцогиня могла ничего не опасаться, отправляя к нему своих горничных - рядом с ней, Арамис не видел никого, и попросил у миленькой служанки воды с тем же безразличием, с каким говорил бы с толстым лакеем, и отослал ее, едва заметив ее присутствие. Успев привести себя в порядок за прошедшее время и глотнуть вина, он был сейчас совершенно готов выехать, и несколько минут спустя вышел во двор вслед за ее светлостью. Герцогине тут же подвели прелестную вороную кобылку, и Арамис, подавив вздох, помог ей подняться в седло, а затем устремил взгляд в сторону герцогских конюшен, с трепетом душевным ожидая появления унылого гнедого мерина, которым со скрежетом зубовным снабдили его иезуиты - монаху, само собой разумеется, надлежит передвигаться не иначе как пешком или на смирном муле.

К полной растерянности Арамиса конюх вывел для бывшего мушкетера вороного андалузского жеребца столь великолепных статей, что, даже несмотря на то, что на сбруе не было герцогской короны, не оставалось сомнений, что обыкновенно на нем ездил сам герцог.

- Вы решили, что лошади господина и пажа должны быть друг другу подстать? - пошутил Арамис, скрывая волнение. - Или что я буду вас задерживать?

В следующее мгновение он прикрыл рот одной рукой, а другой покаянно сжал ее маленькую ручку.

- Простите, Мари, во мне говорит глупая гордыня. Вы совершенно правы.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Арамис тоже был счастлив, и каждый быстрый взгляд, брошенный на герцогиню, переполнял его радостью - так мальчишка, выдувающий мыльный пузыри, своим дыханием превращает каплю в переливающийся радугой шар, такой же хрупкий и притягивающий взгляд, как чужое счастье. Лошади шли мерным шагом сквозь неторопливую парижскую толпу, и улыбки вокруг, казалось Арамису, расцветали сами по себе: задорная - на лице цветочницы, снисходительная - в глазах старой булочницы, кокетливая - на губах перезрелой белокурой красотки в портшезе… Мир был был напоен солнечным светом, небеса сияли голубизной лукавых глаз его возлюбленной, и лето сверкало золотом ее волос.

Около Орлеанских ворот трое отягощенных кружками дворян, выглядевших как наемники самого низкого пошиба, значительно переглянулись, проводив двоих всадников заинтересованными взглядами.

- Хорошенькие какие, - протянул один из них.

- И кони не хуже, - расхохотался второй и не глядя поставил опустевшую кружку на подоконник позади себя.

- Какой же ты омерзительно практичный, д'Ибервиль, - покачал головой третий, следуя его примеру.

Отвязать лошадей, взлететь в седло и последовать по той же улице было для них минутным делом, но ходу они прибавили, лишь когда городские ворота скрылись из виду.

Арамис обернулся, услышав участившийся стук копыт, и нагнавшие их наемники сдержали коней.

- Ба, старые знакомые! - тот, кого звали д'Ибервилем, успешно втиснулся между герцогиней и обочиной.

- Так представьте нас, д'Ибервиль, - немедленно предложил его товарищ.

- Господа де Лавуазье и де Бюрен.

- А вы будете?.. - обогнав всех, де Бюрен развернул коня, перегораживая дорогу, и в его улыбке ясно читалось что-то хищное.

- Вы не опасаетесь неприятностей, такие нарядные и красивые молодые люди? - осведомился д'Ибервиль у герцогини.

- Вы мешаете нам проехать, господа, - холодно сказал Арамис, опуская руку на эфес. Взгляды, которые этот д'Ибервиль бросал на Мари, ясно показывали, что ее маскарад разгадан, и помимо естественной тревоги человека, оказавшегося один на один с тремя возможными противниками, Арамис испытывал также ту беспомощную ярость, которая овладевает любым влюбленным при малейшем подозрении, что он может не суметь защитить любимую. - Освободите дорогу, прошу вас.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс