Узкий, в два окна, дом сегодня уже не кипел беспорядочной суетой, обрушившейся на него в день внезапного появления дона Альваро Алькаудете — квартирьера (это слово Марина выучила от мужа) дона Луиса де Толедо и посланца от дона Педро де Толедо, его дяди. Для первого дон Альваро просил совета — в каком квартале снять дом для покровителя, что было бы справедливой ценой и где искать людей, чтобы его обустроить к приезду дона Луиса. От второго же дон Альваро вручил Марине письмо, в котором дон Педро в учтивейших выражениях поручал своего племянника ее нежным заботам. Он вполне понимал, дон Педро, что юной и прекрасной даме может быть скучно  тревожиться о многочисленных недугах, снедающих ее кузена, и предупреждать каждый вздох и шаг своенравного молодого человека, которого, к тому же, для этого сопровождает его доверенное лицо, но он, дон Педро, даже не имея счастья быть связанным с нею родственными связями, из любви к племяннику, которую она, как кузина, вне всякого сомнения разделяет, берет на себя дерзость умолять ее особенно пристально следить за шатким здоровьем дона Луиса, не забывать об укрепляющих отварах, которые могут творить чудеса в преисполненном дурных миазмов городе, и окружить дона Луиса всяческой заботой, для каковой цели он, дон Педро, позволит себе, памятуя о дороговизне жизни в Париже, присовокупить небольшой вексель в надежде, что этот поступок не будет воспринят превратно и что он сможет в будущем быть полезным очаровательной донье Марине и ее супругу, таланты которого, несомненно, нашли бы лучшее применение в Испании.

Марина, которая сочла к тому времени, что стиль дона Педро также мог бы найти лучшее применение, прервалась на этом месте, чтобы изучить приложенный к письму вексель, а дон Хосе, забрав у нее послание заботливого дяди и дочитав его до конца уже сам, задумчиво подкрутил ус, а перед отходом ко сну осведомился у расчесывающейся супруги:

— Прекраснейшая моя наяда, поведай мне, умоляю. Твой дон Луис не бывал в Оране?

— Понятия не имею, — засмеялась Марина, в восьмидесятый раз проводя по волосам костяным гребнем. — Я его только по имени знаю.

— Дон Луис де Толедо, — повторил дон Хосе.

Либо дон Альваро, поселившийся пока под их кровом, тоже не знал ответ на этот вопрос, либо дон Хосе не счел нужным делиться с оным с Мариной, которая, со своей стороны, его об этом не спрашивала — больше об Оране не было сказано ни слова. Более того, дон Хосе развеял опасения Марины — разумеется, ее кузен должен остановиться у них, хотя бы на первое время. И если для дона Альваро разложенный ночью на полу в гостиной тюфяк вполне подходит, то дону Луису он готов уступить свою спальню — если, конечно, его супруга впустит его в свою.

Марина, разумеется, была счастлива, тем более что вексель дона Педро оплатил не только полную перемену постельного белья и новый полог для спальни дона Хосе, но три столовых прибора, а дон Альваро и его рассказы о Голландии слишком успешно занимали ее  внимание, чтобы супружеские объятия мешали ей спать иначе, как самым приятным для женщины образом.

Оттого, возвращаясь домой после вечерней мессы и издали заметив у дверей их дома двух всадников, Марина ахнула, подхватила край багряной юбки, украшенной, по последней гранадской моде, бантами черной тафты, и поспешила навстречу гостям, которых и встретила таким образом на пороге — пусть и не с той его стороны.

— Дон Луис? Я Марина!

Каштановые ее волосы слегка растрепались от бега, на щеках рдел нежный румянец  того же оттенка, что и закатное небо, а в сияющих зеленых глазах плескался смех, и если догнавший ее супруг и выглядел рядом с ней несколько мрачно, то ведь ему давно уже было не шестнадцать и не к нему ведь приехал родственник из далекой, но такой желанной Испании!

Первое, что Марина видела в человеке, были глаза, и у кузена — хорошо, троюродного, но ведь кузена! — глаза оказались добрые и грустные, серые как пасмурное небо и подернутые то ли тоской, то ли усталостью, и, отвечая его взгляду, Марина вмиг сделалась серьезной.

— Мы вас ждали, дон Луис, и ваш друг… Ох, Пресвятая дева!

Взгляд молодой женщины, едва коснувшись подбежавшего к голове лошади слуги, рванулся прочь и заметался из стороны в сторону — от неторопливо открывающейся входной двери к появившемуся в окне второго этажа темному силуэту, назад к возникшей на пороге Жюли и от нее к дону Луису, замерев на его рукаве.

— Вы… Боже, вы ранены! — воскликнула она, не сумев скрыть совершенно неподходящее облегчение, а между тем именно облегчение было первым ее чувством. Он был ранен, значит, она могла что-то сказать — не "Ваш… ваш слуга!", не "Только не это!", не "Спаси, сохрани и помилуй!" Пресвятая дева, еще один… из этих — еще один нехристь — тоже колдун, наверно, и этот даже страшнее, с ужасным этим клеймом на щеке! — Вы ранены…

Она отступила все же на шаг, прячась за мужа, пусть даже и зная, сколь эфемерна эта защита, но он же не даст ее в обиду — он же никогда не давал ее в обиду?

— Добро пожаловать в Париж, дон Луис, — сказал дон Хосе. Он был совершенно спокоен и даже улыбался, пусть и как-то неправильно. — Я вижу, Франция тоже была неприветлива к вам. И ваш раб… все тот же? Позволите?

Он протянул руку, чтобы поддержать гостя под локоть.

Марина не смогла удержаться от вздоха облегчения, когда дверь закрылась за новыми гостями, встретила укоризненный взгляд мужа и тут же оглянулась на дона Альваро, не заметил ли он. Дон Альваро мог подумать, что она совсем не умеет себя вести, что она еще девчонка, недаром донья Менсия только и дело это твердила, или что-нибудь еще, такое же унизительное, когда она давно уже была взрослая и настоящая дама. Подбородок ее поднялся сам собой, в глазах снова возникло уверенное выражение, а губы сложились в учтивую улыбку. На лестничной площадке, к счастью или к несчастью, царил полумрак, но теперь и ее голос снова стал спокойным:

— Простите, господа, я вас покину и распоряжусь об обеде.

На первом этаже в мыслях Марины остались уже только прозаические тревоги — дона Луиса ждали лишь к вечеру, хватит ли обеда на четверых? Дон Альваро предупреждал о сопровождении — не обидится ли дон Луис, если им придется ночевать в гостинице? Оставит ли дон Луис своего слугу у себя — или следует распорядиться, чтобы набили еще один тюфяк и отнесли в каморку мусульман? Тюфяк в любом случае понадобится… Ах, и лошади! Нет, это тоже обговорено в гостинице, но пусть Пьер…

Носясь по дому и отдавая распоряжения, Марина успокоилась окончательно и в спальню прибежала полчаса спустя снова разрумянившаяся и сияющая. Улыбка, однако, сползла с ее уст, когда она обнаружила, что мужа нет и только валяется поперек кровати его нарядный черный камзол — тот, который дон Хосе надевал на ее вечеринки и ходя к мессе.

Черные брови Марины сдвинулись, а в глазах вспыхнул огонь. Пять минут. Пять минут она ему даст, а потом попросит дона Альваро помочь ей со шнуровкой — до обеда оставалось всего ничего.

От возгласа за стеной Марина вздрогнула как от удара, не сразу осознав смысл произнесенных слов. До того к голосам гостей она не прислушивалась, сжимая кулаки и кусая губы, как если бы боль от впивающихся в нежную плоть ногтей и зубов могла смягчить непрестанную резь в душе или замедлить бег минут. Они же любили друг друга — ведь любили? Несмотря ни на что, ни на чужое зло, ни на их собственное — любили? Но он ушел куда-то, бросил ее одну, когда в дом вошли чужие с их новым злом, и ей хотелось кричать, ударить его изо всех сил — чтобы он кричал тоже, чтобы ему тоже стало больно, чтобы он понял — хоть что-то понял!..

"Ревную. К женщине".

Марина оскалилась как раненая лисица, и столько ярости и злости было в этом оскале, что гости, если бы увидели в этот миг ее лицо, сбежали бы из дома куда глаза глядят, позабыв про раны и усталость. В такие мгновения она ненавидела весь мир — мужчин в первую очередь, но и мир тоже, мир, в котором она была бессильна, из которого невозможно было вырваться и из которого она все одно рвалась — словно безумная, сама не зная куда, как зверь, бьющийся в ловушке и оставляющий повсюду клочья рыжего меха и кровоточащие обрывки плоти. Как она их ненавидела! Ревнует?!

Марина шагнула ближе к голосам, не сводя глаз с висевшего на стене зеркала. Зеркало было маленькое, Марина отражалась в нем только до пояса и то только если отойти к противоположной стене, но и в нем она видела, что хороша — что пылающий на щеках румянец красит ее еще больше, что взгляд кажется нежнее от не пролившихся слез, а влажные алые губы так и зовут к поцелуям. Горевшая в ее глазах ненависть истаяла, уступая место томности, и улыбка, наметившаяся ямочками вокруг рта, была разом и деланной, и лукавой. У нее не было другого оружия, чем ее красота — но этим оружием она владела в совершенстве.

Отредактировано Марина де Мендоса (2020-02-22 18:28:03)

Марина, поднявшая было руку, чтобы поправить выскользнувшую из прически прядь, так и осталась стоять — недвижно, безмолвно, вся обратившись в слух, и только трепет длинных ее ресниц выдавал, что женщина не превратилась вдруг в статую. Затем голоса смолкли, и лишь тогда она шевельнусь, склоняя голову к плечу и облизывая пересохшие губы. "Любимая моя"? Любимая?

Зеленые глаза сощурились, опасно и недобро, пока Марина быстро, как стежок к стежку, складывала услышанное в ясный узор. "Все вы, мужчины". Все вы…

Это было настолько внезапно, что она даже не смогла возмутиться, хотя должна бы была — женщина, в мужском платье? Любая добрая христианка пришла бы в ужас. Антоньито хотел переодеть ее мальчиком — ах, если бы она согласилась!

Кулаки Марины снова сжались и белые зубы хищно сверкнули, когда она резко отвернулась, скрывая подступившие опять слезы от собственного отраженного в зеркале взгляда. Какая же она была дура, дура, дура!..

Он мог быть и не мужчиной, этот раб. Она слышала, что мавры делают ужасные вещи со своими рабами — и это было бы еще омерзительней — но и тогда…

Снизу донесся грохот — что-то упало и с грохотом покатилось по лестнице — и Марина, опомнившись, взглянула на дверь. Его все еще не было, дона Хосе, а ей все еще надо было переодеться, не носить же дома нарядное платье, когда их у нее всего три?..

Улыбка, грозовой молнией озарившая ее красивое лицо, погасла, уступив место новому выражению, разом беспомощному и смущенному, пламенеющий взгляд потух, кулаки разжались, освобожденные пальцы переплелись между собой, и в комнату дона Луиса постучала уже не ослепительная в своей самоуверенности дама, а совсем еще юная девочка.

— Кузен, — пролепетала она, останавливаясь на пороге. — Простите, мне столь неудобно вас просить…

Быстрый взгляд, брошенный ею в комнату, более светлую и просторную чем ее собственная, подтвердил ей, что перевязка уже закончена, и она продолжила с той же робкой неловкостью:

— Моя горничная… и слуги тоже… Все заняты. Может… может, ваш… — тут она запнулась, бросила быстрый взгляд на мавра и закончила: — может помочь?..

Теперь Марина смотрела на слугу с удвоенным любопытством и уже без страха. Гюль — какое необычное имя! Конечно, это женщина — кто ревнует, тот и любит — ну, не мужчину же! Какие поразительные у нее глаза! А это клеймо на щеке — бедняжка! А если это все же?..

Тень пробежала по ее лицу, тотчас же сменившись новой улыбкой, благодарной и застенчивой.

— Спасибо, большое спасибо, кузен! Это только вопрос нескольких минут, я же помню, что вы только с дороги… оба, — следующая ее улыбка, сочувственная и нежная, была обращена уже не к господину. — Гюль, да? Пойдем со мной. Ты… ты ведь не из Испании? О, я такая глупая, дон Луис же сказал… Откуда ты?

Лестничная площадка была невелика, и в два шага Марина была уже на пороге своей спальни. Иных шагов, ни сверху, ни снизу, слышно по-прежнему не было, и лишь взятая ею на себя роль помогла Марине сдержаться. Он ее не любит, не любит!

— Гюль, — повторила Марина — неторопливо, задумчиво — и сама услышала, что произнесла это имя неправильно, но со второго раза получилось лучше: — Гюль…

Она умолкла, накручивая на палец шелковистую каштановую прядь, а накрутив, потянула ко рту — как ребенок конфетку.

— Такое имя — Гюль, — длинные ресницы опустились, скрывая лихорадочный блеск зеленых глаз, и Марина решительно прошла мимо, задев пышной юбкой, обдав ароматом своих духов, и затворила дверь. — Не могу выговорить. Я буду называть тебя Хулия, хорошо? Ты… не нашей веры?

Что-то было в этой робкой улыбке — раба, рабыни? — что заставило ее… нет, не забыть о своем плане, но повременить с ним. Что-то было в этом лице, в блеске этих темных глаз, в голосе… что? Но и тщетно задавая самой себе этот вопрос, Марина не утратила власти над своим лицом, своими глазами и своим голосом, и любой, кто заглянул бы сейчас в спальню, отметил бы поразительное сходство между ними — одинаково смущенные и растерянные улыбки, опущенные глаза и красноречивую неловкость движений, как будто вся красота Марины истаяла в полумраке спальни — как пламя свечи, прикрытое колпаком.